Невыдуманные рассказы о невероятном - Ион Деген 11 стр.


Пока они представлялись друг другу, лифт остановился в паркинге. Темнокожий шофер почтительно отворил дверцу автомобиля, но господин Вайль не торопился сесть, продолжая беседу с молодым человеком.

Вопрос Маурисио, не было ли затруднений у господина Вайля с отъездом из России, позабавил его и еще раз показал, как мало знают здесь о стране, в которой он родился.

– Мои родители приехали в Бразилию в конце двадцатых годов. Я еще был младенцем. Но дома у нас говорили по-русски.

– Следовательно…- Маурисио замялся, – следовательно, у вашего народа нет своего языка?

– Конечно, есть. На языке моего народа написана Библия. Этот язык -иврит. Это государственный язык Израиля. На нем молятся ортодоксальные евреи во всем мире. В рассеянии у немецких, ашкеназийских евреев, возник язык идиш. У испанских, сефардийских евреев – ладино.

Библия… Идиш… Ладино… Для Маурисио все это было откровением, и он продолжал задавать вопросы, не замечая снисходительной улыбки пожилого шофера.

Вопросы были по-детски наивными, но господин Вайль терпеливо отвечал на них. Он рассказал, что в Сан-Пауло есть процветающая еврейская община, владеющая благоустроенным центром, или попросту – кантри клабом. Господин Морано мог бы получить более детальные ответы на все вопросы, посетив этот центр.

– А можно?

– Если вы располагаете свободным временем, сочту за честь быть вашим гидом. Я сейчас еду туда.

Маурисио поблагодарил, сказал, что он приехал в отпуск и свободного времени у него сколько угодно. Не сказал он только, что будь даже занят невероятно, не отказался бы от такого приглашения.

Еврейский центр действительно оказался прекрасным кантри клабом. Сентябрь. Начало весны. Цветы щедро расточали ароматы и краски. Взрослые и дети в открытом бассейне. Группы людей на траве вокруг бассейна. Маурисио и в голову не пришло бы, что они евреи.

Господин Вайль с явным удовольствием показал огромный спортивный зал. Инженер не мог не гордиться сорокаметровым бетонным перекрытием без единой колонны.

Надписи на всех зданиях, на всех площадках и аллеях на португальском языке. И только на фронтоне относительно небольшого строения Маурисио увидел надпись из никогда не виданных букв. Но одну букву он сразу узнал.

Он заметил, что эта буква, и только она одна, присутствует на странном предмете, прикрепленном к косяку каждой двери. Господин Вайль объяснил, что это мезуза, содержащая небольшой пергаментный свиток с молитвой, охраняющей дом.

Буква, которая привлекла внимание Маурисио на надписи и на мезузе, была инкрустирована бриллиантами на перстне отца.

Буквой "шин", объяснил господин Вайль, начинается ивритское слово "шадай". Это одно из написаний слова "Бог". Верующий еврей всуе не произносит слова "Бог".

Они подошли к сетке, ограждающей теннисные корты. Милая девушка в белой тенниске и коротенькой белой юбке, не скрывающей прелести бедер, приветливо помахала им ракеткой.

– Моя дочь, Шуламит, – сказал господин Вайль, глядя, как ловко она отбила мяч, с силой поданный высоким жилистым юношей.

– Если вам не надоело, и мы задержимся здесь, я вас представлю друг другу..

Ответ Маурисио не был данью вежливости.

Еще до рождения Аурелы, еще смутно представляя себе понятия муж и жена, он знал, что не может жениться вне рода. А их род – шесть самых аристократических семейств. Это знание росло и созревало вместе с ним. Сейчас, когда Аурела оформлялась в красивую стройную девушку, знание окрасилось эмоциями, доставлявшими ему удовольствие. Маурисио не знал, любовь ли это. В их роду не принято говорить о любви. Долг – от рождения до смерти. Несомненно, его родители любят друг друга. Вероятно, его жизнь с Аурелой размеренно потечет по руслу, прорытому поколениями Морано.

Почему же сотни скрипок в унисон запели в груди, когда он увидел эту девушку на корте? Почему понадобилось тормозящее усилие, чтобы поспешным ответом не выдать желания как можно быстрее познакомиться с Шуламит? Зачем? Ведь его жизнь регламентирована законами рода.

Впервые свинцовые грузила этих законов потянули его на дно, когда он услышал ее голос, увидел ее грустные глаза, излучающие улыбку, глаза, унаследованные от отца. Дух захватывало всякий раз, когда он встречался с нею взглядом. Его не удивило, что в университете она, такая нежная и женственная, изучает электронику, предмет, считающийся неженским.

Маурисио вернулся домой, мысленно все еще пребывая в кантри клабе, где он почерпнул столько интересного и нового и где… нет, не следует думать об этом. Через несколько лет он женится на Ауреле, ничем не нарушая веками выверенную жизнь рода.

Отца Маурисио нашел в библиотеке. Отец сидел в кресле-качалке с маленьким томиком "Сонетов" Шекспира в руке. Маурисио примостился рядом на стуле и стал внимательно изучать перстень на указательном пальце правой руки отца. Сколько раз он видел этот перстень, такой же привычный, как отец, как мать, как все члены их рода? И только сейчас он изучал его профессионально, глазами лейтенанта из отдела разведки.

В шестигранной чаше из червонного золота покоился большой рубин дивной красоты, напоминающий раскрытый перезревший плод граната. Аналогия возникала не случайно. Пять сторон чаши, обрамлявшей рубин, были лепестками такой искусной работы, что, казалось, это не золото, а чудом выросший из кольца маленький фантастический гранат. Шестая грань – плоский прямоугольник с закругленным верхним краем, словно скрижаль завета в синагоге еврейского центра. И на этой плоскости маленькими бриллиантами инкрустирована буква "шин".

Даже ничтожных познаний, почерпнутых во время общения с господином Вайлем, было достаточно, чтобы сделать однозначный вывод: три элемента перстня – буква "шин", шестиугольное основание со слегка отогнутыми лепестками и плоскость, изображающая скрижаль завета -свидетельствовали о том, что этот шедевр ювелирного искусства сделан евреем или по заказу еврея. Каким образом он оказался в семье Морано? И почему перстень с еврейской религиозной символикой стал святыней добропорядочной католической семьи?

Маурисио долго разглядывал перстень, все еще не зная, как сформулировать вопрос.

– Отец, что ты знаешь об этом перстне?

Отец оторвался от сонетов, посмотрел на сына, на перстень.

– Знаю, что получил его после смерти отца, что он у нас еще из Португалии. Знаю, что ты получишь его от меня, что твой сын или зять получит его от тебя, что он не должен уходить из нашего рода.

– Почему?

– Не знаю. Но это непреклонное требование. Такое же, как моя и твоя женитьба, обеспечивающая продолжение рода. Эстафета нашего благополучия. Я даже представить себе не могу, что случится, если будут нарушены эти два извечных правила, передаваемые из поколения в поколение.

– Но почему?

– Не знаю. В жизни есть немало вещей, которые мы принимаем, не задумываясь над ними, без объяснений. Возможно, какие-то предания дошли до деда. Я лично принял это, как должное, не задавая вопросов.

Дедом он называл тестя, своего родного дядю. Старый господин Марано давно овдовел. Сын его был отцом двух взрослых детей. Из четырех внуков только самый младший, Маурисио, оставался еще неженатым. Совсем крохой он играл с дедом в шахматы. А сейчас уже давал деду фору слона или коня, чтобы уравновесить силы.

Господин Морано жил бобылем в своей вилле на берегу океана, севернее Сантуса. Парусная яхта была его любовью, другом и собеседником. На ней он порой добирался до Виргинских островов к югу от Рио де-Женейро, конечно, подстраховывая себя мотором. И сейчас, когда Маурисио приехал к деду, старик был в океане. Экономка сказала, что к вечеру господин вернется домой.

Вилла покоилась в объятиях тропического сада на берегу небольшого залива, огражденного фантасмагорией камней, огромных, отполированных океанским прибоем. Непонятно, как они возникли посреди широкого песчаного пляжа. От виллы к бетонному причалу вела мозаичная дорожка, красивая, как тротуары Копакабаны.

На этой дорожке стоял Маурисио, когда в горловине залива появился радужный парус дедовой яхты.

Старик заключил внука в крепкие объятия. Высокий, все еще стройный, с пышной седой шевелюрой и такой же окладистой бородой. Смуглое горбоносое лицо почти без морщин. Глубоко посаженные глаза, словно два сверкающих агата. Даже предположить нельзя было, что он отпраздновал свое восьмидесятилетие.

Маурисио рассказал о трех явно еврейских элементах на фамильном перстне. Старик улыбнулся:

– И если бы не эта азбучная истина, внук не посетил бы деда?

– Азбучная истина?.

– Мой старший брат, твой дед, знал об этом, и я знаю, и другие в нашем роду знали. Не твои родители и не их сверстники. Им это попросту не интересно. Но мои сверстники в нашем роду еще помнили, что мы мараны.

– Ты сказал "мараны" вместо Морано.

– Я не ошибся. Мараны. Евреи, которые, спасаясь от инквизиции, были вынуждены принять христианство. Еще мой дед, считаясь католиком, подпольно исповедовал иудаизм. Вот она причина нашего рода. Так завещали наши предки. Они считали, что главное – сохранить наши поколения в чистом виде, в таком же, в каком они получили себя от праотцев. А вероисповедание… Я вообще атеист. Если покопаться в моей национальности, то я не бразилец, потому что в моих жилах нет индейской крови, я не испанец и не португалец, хотя наши предки из Испании удрали в Португалию. Я чистокровный еврей, мой внучек. Твои родители уже не знают этого, но беспрекословно подчиняются традиции. А это самое важное.

Не знаю, имели ли наши предки представление о генетике, но для них почему-то было важно, чтобы и ты, и твое потомство оставалось евреями. Вот она откуда строгая регламентация наших браков. А перстень только символ. Только послание в будущее, если в огне тщеславия и в суете приумножения богатства затеряется история нашего рода. Авось кто-нибудь прочитает. Вот ты и прочитал. И тебе предстоит выбор – трусливо умолчать, как сделали оба твоих деда, или открыто сообщить твоим детям.

– Но зачем наш род должен был строго соблюдать заветы предков?

– Не знаю. Зачем евреи, верующие или те, кто традиционно соблюдают свое еврейство, не смешиваются с другими народами, не ассимилировались в течение почти двух тысяч лет рассеяния? Не знаю. Может быть, есть какая-то особая функция, какое-то предназначение у этого народа. Не знаю.

Они беседовали до поздней ночи. Впервые за все годы дед и внук не сыграли в шахматы. Даже не вспомнили о них.

Маурисио не рассказал родителям о беседе с дедом. И Вайлям не рассказал.

С Шуламит, когда она не была в университете, он проводил все свободное время. У него же свободным временем был весь день, кроме часов в библиотеке, в которой Маурисио проглатывал все, что относилось к истории евреев.

Он удивился, обнаружив предтечу тому, что происходило с их родом. Оказывается, со времени прародителя Авраама до Исхода из Египта у евреев было принято жениться на двоюродных сестрах или близких родственницах. Так в народе накапливалась положительная генетическая информация. И только когда Моисей обнаружил, что такие браки увеличивают количество наследственных болезней, евреям было запрещено жениться на родственницах.

Дед прав. Предки хотели, чтобы они оставались евреями. Сейчас нет инквизиции. Он не подвергнет опасности свою жизнь, если перестанет быть католиком. В отделе разведки, конечно, не обрадуются лейтенанту-еврею. А ведь Маурисио мечтал о военной карьере и не собирался долго оставаться лейтенантом. Надо было решать, чему отдать предпочтение.

К счастью и к сожалению закончился отпуск. Маурисио вернулся в Бразилио. К сожалению – потому, что ему не хотелось расставаться с Шуламит. К счастью – потому, что лейтенант Морано был приучен принимать решения на основании тщательно взвешенных данных, а не под влиянием всплеска эмоций.

В тот вечер, накануне его отъезда, он сидел с Шуламит в беседке у бассейна на крыше. Эмоции хлынули лавиной. Чуть ли не усилием отлично тренированных мышц ему пришлось сдержать рвущееся из сердца признание, когда Шуламит задумчиво и печально произнесла: "Я никогда не выйду замуж не за еврея".

Отдел работал с необычной нагрузкой. Недавно отгремела война между Англией и Аргентиной, израильтяне все еще находились в Ливане, горы информации надо было анализировать, обрабатывать и сортировать. Маурисио был поражен несоответствию между истинным положением дел в южном Ливане и тем, как представляли миру израильтян. Преднамеренная ложь выращивалась на почве явной и подспудной фобии к евреям.

Но и в самом Израиле доморощенные прекраснодушные щедро удобряли эту почву. У Маурисио была возможность познакомиться с документами, из которых становилось ясно, что враги Израиля стимулируют прекраснодушных не только морально..

Вечерами Маурисио пьянел, читая и перечитывая письма Шуламит.

Он трезво просчитывал и оценивал все, что произойдет с ним в течение ближайших месяцев. Просчитать дальше было так же трудно, как предугадать развитие шахматной партии в миттельшпиле на шесть-семь ходов вперед. Но первый ход уже был сделан.

Маурисио подал в отставку.

Генерал, друг и сослуживец деда Аурелы, беседовал с ним несколько часов. Видя, что все надуманные и туманные аргументы не пробивают генерала, Маурисио рассказал о своем решении перейти в иудаизм.

Генерал расхохотался и сказал, что направит лейтенанта на медицинскую экспертизу, к психиатру.

Маурисио был непреклонен.

– Что по этому поводу думают твои родители?

– Я еще с ними не говорил.

– Ну, сынок, боюсь, что тебе действительно нужен психиатр. Ты представляешь себе, что произойдет в семье Морано и Пересов? И что скажет Аурела? Может быть, и ее ты хочешь обратить в иудаизм? А твое будущее? Я уже видел тебя в моем кресле. И даже выше. Нет, Маурисио. Пойди проспись и забудь об этой блажи.

– Мой генерал, это не блажь. Это зов… – Маурисио вспомнил слова господина Вайля о том, что верующий еврей не произносит имени Бога, – это зов неба.

В конце концов, отставка была принята.

Маурисио приехал в Сан-Пауло. Даже генерал не мог представить себе того, что произошло в семье Морано.

Отец всегда был рассудительным, сдержанным, терпимым. Можно было предположить, что именно таким он будет и сейчас, когда сын объяснит ему мотивы своего поведения. Но предположение не имело ничего общего с действительностью. Эмилия должна была стать между сыном и мужем. Ослепленный гневом, он бросился с кулаками на Маурисио.

– Что за бред? Какие мы, к дьяволу, евреи? И я, и твоя мать, и наши родители – добропорядочные католики, не имеющие ничего общего с евреями.

– Католик – это не национальность. Наши предки – мараны, принявшие христианство и продолжавшие подпольно исповедовать иудаизм.

– Но я ведь не исповедую твой дьявольский иудаизм!

– Не исповедуешь. Но твое семя, из которого я произошел, это семя твоего отца, и его отца, и отцов их отцов, и Авраама, Ицхака и Иакова. И независимо от того, какую религию ты исповедуешь, язычество или буддизм, ты несешь полный запас генетической информации твоих предков-евреев. А благодаря особенностям нашего рода в эту информацию не подмешана даже толика нееврейской.

Только спустя несколько дней отец не то чтобы успокоился, но был в состоянии выслушать сына. Маурисио рассказал ему о беседе с дедом. Морано долго молча разглядывал перстень.

– Ну, а как ты представляешь себе твое будущее?

– Мое будущее в Израиле, куда я собираюсь переселиться, как только выполню все, что следует выполнить еврею, возвращающемуся на родину предков.

Морано снова погрузился в молчание, раскачиваясь в кресле-качалке и поглаживая гладкий рубин перстня кончиками пальцев левой руки.

Но тут взорвалась Эмилия, все эти дни служившая буфером между разгневанным отцом и невменяемым сыном:

– Я чувствовала, что это произойдет! Я предвидела несчастье, как только увидела эту жидовку! – Эмилия презрительно вскинула лицо к потолку.

– Не надо грязных кличек, Эмилия, тем более теперь, когда какой-нибудь хулиган точно так же может обозвать тебя. Не надо. – Он помолчал и продолжил, увидев, как беспомощность сменила ярость на красивом лице жены, как большие агатовые глаза вдруг стали изумрудными от света настольной лампы, отразившейся в крупных слезах – Не надо. Может быть этот перстень действительно послание наших предков. Можно ли объяснить иначе, для чего на протяжении стольких поколений мы должны были сохранять чистоту нашего еврейского генетического фонда, как только что сформулировал твой сын? Мы не ощущаем себя евреями. Нам даже неудобно быть ими. А вот Маурисио ощутил. Может быть, прав твой отец, что кто-то должен был принять эстафету.

Логичные и убедительные аргументы, медленно успокаивавшие Эмилию, почему-то не хотели успокоить самого господина Морано. Устойчивый, благоустроенный мир внезапно был взорван. И кем? Его плотью и кровью. Его продолжением. Его гордостью.

Разрушение внешнего мира – это трагедия, которую возможно охватить сознанием. Это цепь причин и следствий. Он был только звеном в этой цепи. Только длинным бикфордовым шнуром, который тлел, не ведая об этом. Его зажгли далекие предки. Маурисио оказался взрывчаткой. Это можно было понять. Но его внутренний мир! Все в нем казалось пригнанным с такой предельной точностью. Как возможно все это перестроить в его возрасте? Маурисио… Нет, он не сможет простить сыну. Морано внезапно вскочил с кресла-качалки и быстро вышел из библиотеки.

Подробный рассказ Маурисио о событиях последнего месяца на верхнем этаже внешне восприняли сдержано. Только из глаз Шуламит брызнула радость, хотя нельзя было не заметить наивного усилия девушки оставаться бесстрастной.

Маурисио спросил господина Вайля, не затруднит ли его функция поводыря в течение нескольких дней, которые понадобятся для оформления своего еврейства. Господин Вайль согласился, объяснив, что речь идет не о нескольких днях, если, конечно, Маурисио не предпочитает действительному соблюдению всех требований иудейской религии формальную процедуру у реформистского раввина.

Операция, которой Маурисио подвергся в урологическом отделении госпиталя, оказалась не самым трудным звеном в цепи испытаний, выпавших на его долю. Почти все евреи, которых он сейчас встречал, ходили без головных уборов. А его голова должна была быть покрытой. Многие любимые блюда стали запретными. Было в этом и нечто положительное, потому что Маурисио следовало экономно расходовать сбережения. Он не хотел зависеть от помощи родителей, считая это аморальным при данных обстоятельствах. Он снимал односпальную квартиру в районе, где жили не очень состоятельные люди.

Отец не общался с ним с того дня, когда внезапно ушел из библиотеки. Мать с опаской принимала сына, когда он изредка навещал ее. У Вайлей в течение последних двух месяцев он был не более трех раз. Ему стало неуютно в их роскошных апартаментах после того, как господин Вайль предложил ему финансовую поддержку. Разумеется, он от нее отказался.

Зато с Шуламит он встречался почти ежедневно – в университете, в еврейском центре, изредка в своей квартире, бедная обстановка которой все-таки подавляла его, несмотря на твердое намерение забыть о привычном.

Назад Дальше