Хозяин - на первом возу и большею частью спит. На другом возу - его хлопцы. Тоже спят. Я один за всех работник. Волы, запряженные, остановились, я подгоняю: "Цоб-цобе!" И опять заскрипели колеса.
Скотины гнал наш хозяин порядочно: восемьдесят голов, а восемьдесят первый - единственный среди волов бугай, то есть бык. В быке и была вся сила. Муругий бык, здоровенный. Рога - ухват такой, что трехведерный чугун из печки доставать! Глаз огненный, кровавый! Под атласной кожей жилки играют! Ужасный бык! Головастый! И звали его "Голова". А на шее у него, как у волостного старшины, жестянка висит вроде знака. Те волы-то смирные, как коровы, - куда бык, туда же и они. Поить пришла пора. Голова первым пробует воду - годится? Тогда и волы пьют. Вода ржавая, торфяная; Голова фыркнет и отойдет, и, уж будьте покойны, волы этой воды пить не станут.
Время у нас в пути шло по петуху. Вместо часов у хозяина на возу - клетка реденькая из камыша, а в ней черный петух, облезлый весь, бесхвостый, злой от скуки - ведь все один! У нас летом, знаете, чуть не сутки солнце, а чем ближе к Питеру, тем ночи белее. Но петух этого не признавал. Он в аккурат, как часы, захлопает крыльями, закричит "кукареку" благим матом - значит, в Черкасске в этот момент солнышко садится.
И волы, только закричит петух, останавливались. Голова подходил к хозяйскому возу - дышал хозяину в лицо. Волы ложились кругом. Жевали. Хозяин награждал Голову куском хлеба с солью. Доставал с воза большую плетеную бутыль, хлеб, сало. Луковку чесночную хлопцы достанут, корочку чесноком потрут - тоже хорошо. Потом запоют. Очень хорошо пели, и всё: "Гей! Гей!" - не наша песня. Споют куплет и помолчат - чего-то думают, потом еще куплет и опять - с перерывом.
А я лежу под возом, слушаю песни и думаю: "Хорошо бы нашему хозяину вместо петуха в Питере себе часы купить. Да оно и мне бы самому неплохо вернуться домой с часами. Девушки с ума сойдут. Да, впрочем, где уж мне!.." Пощупаю в рубахе свои три рубля - и о часах мечты долой.
О Питере раздумывать начинаю: какая это - торцовая мостовая? Как это пушка в полдень палит?
И про чугунку думаю, про "пароходы" эти самые. Слыхал я, будто кое-где в народе говорили, что в "пароходах" действует нечистая сила. Нас, ямщиков, не черти в чугунке пугали, а слух, что, попытав счастья на первой чугунке, будут строить дорогу от Питера до Москвы. Что тогда делать ямщикам? Что делать возчикам? Беда! Лежу так, мечтаю - да и засну. Вдруг наши часы: "Кукареку!"
- Гей! Вставай, Гриц! В Черкасске солнце всходит.
А у нас оно, можно сказать, и не закатывалось!
Было это уж под самым Питером, близ Четырех Рук, где два шоссе скрещаются. Голова идет, за ним волы, а за волами - наши два воза. Хозяин и хлопцы, по обычаю, спят, с головой укрывшись. Я смотрю вперед и вижу - сделался на шоссе полный затор: тройки, коляски, брички, возы с сеном, верховые. Подошли и мы, уперлись в затор, а сзади прибывают еще. Наскочил фельдъегерь. И его тройка остановилась, и денщик фельдъегерев лупит ямщика нагайкой: "Пошел!" А куда пошел? Впереди волы мои, сено, солома, объезду нет. Крик, ругань, пыль.
Я соскочил с воза, забежал вперед: "В чем дело?"
Народ стоит, и спущен шлагбаум, а за шлагбаумом поперек дороги - чугунка. Насыпано земли выше роста человека, а на ней рельсы поперек шпал и множество ворон, грачей и галок по рельсам перепархивают, конский свежий навоз клюют.
Вдруг народ закричал. Шапками машут: "Идет! Идет!"
Чего там идет? Гляжу, по шпалам скачет меж рельсов драгун, на пике у него флажок. Скачет на коне драгун, а сам через плечо назад, вытаращив глаза, смотрит, словно за ним кто гонится. И верно: воронья стая с криком взвилась. Справа загрохотало, пахнуло паром, сладким дымом - "пароход" идет! Труба у него высокая. И не так уж скоро он идет и вовсе не торопится. На приступке "парохода" перед трубой стоит в парадной форме солдат, у него на белой перевязи шарманка прилажена. Солдат шарманку крутит, а сзади где-то ему в разноголосицу трубы подыгрывают и барабаны бьют. Сбоку "парохода" стоит господин в белых брюках и высокой черной шляпе, под названием цилиндр, и пары пускает. "Пароход" весь в медных обручах, с медным колпаком, вроде самовара, а на боку вывеска: "Лев". За "Львом" - вагончики, вроде качелей на балаганах: с занавесочками, фестончиками. Господа и дамы нарядные сидят на скамейках, посмеиваются, любезничают. Прохлаждаются апельсинами, пряниками. За вагончиками - платформа, на ней поставлена коляска с гербами. А в коляске, развалясь, какой-то важный барин. На козлах ни к чему - кучер в шапке, а на запятках два лакея во фраках с позументами.
Что тут поднялось! И по сю и по ту сторону дороги лошади на дыбы, народ кричит, волы мои ревут! Воз с сеном набок свалился. Ямщик завернул фельдъегереву тройку и скачет назад, а денщик его за шиворот левой рукой, а правой тузит по шее кулаком. Хозяин мой вылез из-под кожуха, бросился в испуге к волам. Петух крыльями в корзинке хлопает и кричит "кукареку" совсем не ко времени. Но волы наши всю эту передрягу оставили без внимания. Потягивают себе клоки сена из поваленного воза. Один Голова не мог никак успокоиться - храпел, фыркал, скакал по придорожной лужайке, завернув хвост на спину, и рыл землю передними копытами в веселой ярости.
Наконец все угомонилось! Затор растаял, и под пестрые шлагбаумы потекли по шоссе через чугунку в обе стороны потоки троек, сидеек, колясок, возов. Голова тоже успокоился и вернулся к гурту. Только под шлагбаум он не пошел. Звали, манили хлебом - нейдет упрямый бык, да и только. И волы нейдут. Хозяин задумался, уставив очи в землю, и сказал, покрутив головой:
- Мабуть, запрещено скотину перегоняти? Или, пошлину платить?
Инвалид на переезде повесил свой рожок на стенку пестрой будки, снял мундир и, сидя на табурете, принялся штопать под мышкой. Хозяин подошел к инвалиду и снял шапку:
- А что, добрый человек, чи можно, чи ни через вашу чертову дорогу…
- Дорога не чертова, а царская.
- То все равно! Я хочу вас спросить: чи можно, чи не можно волов перегнать?
Вот до чего человек с толку сбился: видит сам, что народ и туда и сюда через дорогу, а он просит дозволения!
- Отчего нельзя, - ответил инвалид, - особо, если на табачок старику пожалуешь… ну, гривну, что ли? А?
- Гривну? Той гривны у меня нема, а тютюн е.
Хозяин насыпал из тавлинки в подставленную инвалидом фуражку табаку.
- Гони беспрепятственно, - сказал инвалид, накинув фуражку на лысую голову так ловко, что табаку и порошинки не пропало.
Но и разрешение, полученное от начальства, ничуть не подействовало на быка.
- Гони! Чего же? - кричит инвалид. - А то скоро обратная машина будет.
- Гнал бы, добродию, да бык, скаженный, нейдет…
- Это уж не в нашей власти. Наломай ему хвост.
Однако и это средство не подействовало: сколько ни крутили Голове хвост, он не хотел ступить на дощатый помост переезда. Бугай нейдет, и волы стоят.
Вдруг за рощей, куда умчался поезд, взвились и опять заграяли вороны. Шары на столбах поднимаются и опускаются - вверх, вниз, вверх, вниз… Инвалид надел мундир в рукава - бежит к шлагбауму.
Опять по линии проскакал с флажком солдат. Не успел инвалид опустить шлагбаум, как Голова кинулся на помост и стал посередь рельсов; ревет, рога долу клонит. Волы пошли за Головой и тоже встали на переезде.
- Гей! Гей! - Я кинулся к Голове и огрел его дрючком.
Хозяин с хлопцами лупят волов…
Вдали показалась машина. Слышно, опять шарманка играет, барабаны бьют. Бык завидел "пароход" - и пустился вскачь ему навстречу. Я, света не взвидя, за ним. Догнал, бью его по морде, с насыпи свернуть хочу. Не тут-то было! Уставил рога и бежит. Я - с насыпи кубарем, вскочил на ноги, хотел бежать куда подальше. Тут меня кто-то за ворот схватил и тряхнул так, что у меня зубы лязгнули. Гляжу - жандарм.
- Твой бык? - рявкнул жандарм, шевеля усами.
- Мой, - с испугу ответил я.
- Гони на Дистанцию. Ты чуть крушение не сделал!
Оглянулся я. Вижу - стоит "пароход" неподвижно. Шарманка перестала играть. Пар шипит. А Голова, упершись в передний брус машины, бодает, будто хочет весь поезд назад подать. Обер-кондуктор бежит вдоль вагонов и господ успокаивает, под козырек берет.
- Ну, - говорю быку, - натворил делов! Пропали мы с тобой, Голова!
Привел меня жандарм к станционному дому, доложил. Писарь посмотрел в расписание взысканий и говорит вахмистру:
- Три рубля штрафу!
Ну, думаю, плакали мои денежки! Распорол я пальцем подоплеку, достал зеленую бумажку.
- Пиши квитанцию, - говорит вахмистр, обращаясь к писарю.
- Как звать? Чей будешь?
Я отвечаю. Писарь скрипит гусиным пером. Оторвал квитанцию от корешка, накоптил печать на свечке, квитанцию пристукнул, мне подает:
- Ступай вон!
Засунул я квитанцию, где была зеленая бумажка, и пошел вон в слезах. Бык замычал даже от радости, меня увидя: думал, я совсем пропал. А мне на него глянуть противно.
Веду я быка назад к переезду на шоссе. Все тихо на чугунке, только проехала по рельсам пароконная тележка с кирпичами. По шоссе через переезд народ идет, тянутся возы. Наших волов и хозяина с хлопцами нигде не видно. Спрашиваю старика:
- Кавалер, а где же волы наши, где хлопцы, где хозяин?
- Ха-ха! Напугал я их, что теперь тебя в крепость свезут, там в крупу столкут, а порошок в Неву спустят. "А бык? И бык пропаде?" - "Зачем пропаде! Бык, говорю, пойдет в солдатский котел". Хозяин инда заревел. Шапкой о землю ударил да скорее волов гнать к Питеру. Догоняй их теперь. Ищи!
Мы с Головой пустились вслед хозяину к Питеру. Да где догнать! И бык устал, и я устал. Дело к ночи. Заночевал я с Головой в лесу; не ужинав, привалился к его теплому боку и дремал, пока, взойдя, не обогрело солнышко. Думал я, что утром скорее догоним - наверное, и наши на ночь где-нибудь пристали. Нет! Да и негде: начались уже дома, трактиры, огороды и уже вместо шоссе мощенный булыжником Обуховский проспект, - где тут скотине расположиться?
Скотины утром - видимо, местной - гнали порядочно; я потом узнал, что в тот день "площадка" была, то есть базарный день на скотном рынке.
Еще до скотопригонного двора было далеко, а уж меня спрашивают прасолы:
- Продавать быка ведешь? На мясо? На племя?
- На племя! - отвечаю. - Что, не видишь, какой бык?
- Да, бык - лучше не надо. Только тощий… Сколько просишь?
Я испугался: чуть быка чужого не продал. Не ответил, спешу дальше. Так дошли мы с Головой до огромного здания с высокой аркой для ворот, а по бокам ворот стоят два ярых чугунных быка: черные, огромные, как живые, - того гляди, с гранитных фундаментов спрыгнут.
Здесь нам с быком пришлось совсем плохо. Меня за руки хватают, быка за рога. Пастух с трубой, с берестяным ранцем; уполномоченный от общества - в кафтане; чухонки в белых платочках; немцы в круглых шляпах; ражие мясники с засученными рукавами; одна даже благородная в салопе и шляпке.
- Продаешь быка?
- На племя?
- Документ есть?
Рвут у меня веревку из рук…
- Сколько просишь?
- Пять красных! - кричу, чтоб отвязаться.
- Бери любую половину! - кричит пастух. - Четвертной билет получай.
- Двадцать пять с четвертаком! - кричит один.
- Двадцать семь! - набавляет другой.
- С полтиной!
Пошел, можно сказать, мой бык "с аукциона".
Опомнился я - гляжу, народ от нас отхлынул. Держит быка за веревку барыня в салопе (и к чему ей бык?), у меня в руках деньги: тридцать два рубля с серебряной полтиной.
"Чего же это я сделал? Чужого быка продал!" - думаю.
- А документ есть? Уж не краденый ли бык-то? - спрашивает барыня.
- Как же! - спохватился я и достаю квитанцию жандармскую.
Читаю вслух - сам впервые узнал, что там написано: "Взыскано с крестьянина Григория Патрикеева за допущение ему принадлежащего быка на линию железной дороги три рубля". И печать с орлом.
Барыня у меня квитанцию взяла, прочла, осталась довольна, потому - печать! Я - в одну сторону, она с быком - в другую; не успел я с ним как следует проститься. Ходил я весь день по проспекту, по трактирам - думал, найду, да так и не нашел хозяина. Как в воду канул и он, и хлопцы, и волы. Что будешь делать?!
В трактире с органом напился чаю с лимоном, купил в лавке пуховую шляпу с золоченой пряжкой и отправился на Семеновский плац. Гляжу: дом с башней, на башне громадные часы - стрелки в сажень! Расспросил, как и что, - говорят, машина скоро пойдет. Место в карете стоит два с полтиной ассигнациями, в дилижансе (это вроде второго класса) - рубль шесть гривен, а на открытой платформе - три двугривенных: это третий класс. Кассир меня и спрашивать не стал, какого я классу, выдает круглую жестянку и добавляет:
- Береги билет, а потеряешь - три рубля штрафу.
Зажал я жестянку в кулак. Выхожу на платформу. А машина уже готова.
Кондуктор засвистал. Заиграла шарманка. Грянула музыка. Бухнул пар из трубы. Искры посыпались. Машина покатилась. Я шляпу рукой держу. А уж впереди огороды, и тот переезд на шоссе, и знакомый инвалид. Драгун с флажком скачет впереди поезда - "путь очищает".
Думаю, что не больше чем в полчаса докатила машина до Павловска. Чистая публика - в вокзал. Я тоже сунулся. А в дверях жандармы парой стоят:
- Куда, серый черт, прешь? Не видишь?
Вижу, вывеска: "Нижним чинам и простолюдинам вход воспрещен".
Походил я вокруг, да с той же машиной в Питер воротился! Купил там мамыньке гарусный платок, батеньке - складной ножик, девушке одной - колечко да ситцевый платок с напечатанной на нем картинкой. Пошел я затем на почтовую станцию. Купил себе верхнее место в почтовой карете до Хотиловского Яму - и домой! Да тут и соблазнился: увидал в часовом магазине часы серебряные с шейной цепочкой да и купил за двенадцать с полтиной серебром. Взобрался на карету, часы вынимаю, поглядываю: скоро ли почта пойдет?..
Так домой и воротился. Мамынька мне обрадовалась. А батенька все деньги спрятал и часы отобрать хотел. Но я ему так объяснил: не миновать-де моему хозяину то ли назад домой, то ли в будущее лето мимо нас скотину гнать - он ведь этим живет. Увижу его и отдам по-честному часы, - человек самостоятельный, а вместо часов петуха возит! Просто срам глядеть.
Батенька согласился:
- Ну, носи покуда!
Да так до сей поры и ношу".
Дед достал часы, щелкнул крышкой и, поднеся по очереди к уху каждого из внучат, дал послушать, как тикают часы.
- Идут часы, не становятся! - вздохнув, закончил дед свою повесть.
РЖАВА ПРАВАЯ
(История одного изобретения)
I
Стоит мне вспомнить работы на Ржаве Правой, как я сейчас же и прежде всего вижу Дылду и Головастика.
Вижу сожженную генералом Шкуро станцию, на путях наши теплушки, четыре горбатых пролетных строения моста и высокие курчавые берега речки Ржавы с осыпями золотистого песка.
На работах моста ударил колокол смены. Если у аппарата дежурил Дылда, он непременно, хоть на минутку, вылезет из теплушки в порыжелой и прожженной фуражке начальника станции с тремя галунами по околышу и с тульей из огненно-красного когда-то сукна. Заложив руки за спину, Дылда важно проходит по платформе, исковерканной фугасными снарядами, и начальственно поглядывает по сторонам. Встретишься с Дылдой в эту минуту, он поддернет штаны, приложит руку к козырьку и басом спросит:
- Ну, служба пути и зданий, как дела? Когда ж наконец вы поднимете ферму? Пора, давно пора, а то опять из штаба будет нагоняй депешей.
Дылда говорит со мной строго. Дылде двенадцать лет.
- Ферму, - отвечаю, - поднимем в свое время. Работы идут хорошо…
Навстречу нам уже бежит Головастик. Он сует под крышу теплушки два длинных бамбуковых удилища, подбегает к Дылде и еще издали, запаленно дыша, кричит:
- Сымай!
Дылда неохотно снимает с головы фуражку и отдает ее Головастику.
- Опять насовал всякой дряни! - сердится Головастик на Дылду, выкидывая из глубины фуражки набитую туда мятую бумагу; дело в том, что Дылде фуражка чересчур велика, а Головастику, наоборот, мала.
Отдав фуражку, Дылда сразу теряет всю важность и спрашивает:
- Клевало?
- Довольно прилично, на уху натаскал, только все мелочь. Какой у меня язь ушел, фунтов пяти! Лопни глазыньки, не вру. К вечеру тоже клев будет…
Головастик напяливает фуражку, охорашивается, надувается индюком и спрашивает:
- Ну как, товарищ технорук, работы? Скоро ли откроем движение? Давно пора!
Головастик говорит еще строже Дылды. Ему минуло тринадцать лет.
В теплушке четко застрекотал морз. Все трое мы знаем на слух вызов:
"Ржв… ржв… ржв…"
Это зовут Ржаву Правую. Мы с Головастиком поспешно лезем в теплушку. Головастик хватается за ключ, отвечает:
- Я - Ржава Правая.
Аппарат у нас пишущий, но ленты давно нет: надо принимать на слух, как с клопфера, что мне тогда было внове. Поэтому Головастик читает мне вслух стрекотню телеграфа и повторяет, выбивая, мои ответы.
- Здесь Николаев порт. Позовите аппарату технорука, - говорят нам.
- Здесь технорук Астахов. Кто аппарата? - отвечаю я.
- Аппарата политрук Старчинов. Здравствуй, Астахов!
- Здравствуй.
- Дело, брат, плохо. Нашел всего четыре пресса, они негодны: с поршней сняты уплотнительные воротники.
Я свистнул. Головастик выбивает, повторяя вслух:
- Технорук свистнул.
Аппарат трещит:
- Свисти не свисти, дело - дрянь. Приказ: поставить ферму на место двадцатому. В каком положении работы?
- Ферма уровне подпятных камней. Надо еще сто - сто тридцать сантиметров. А дальше - тпру…
- Повторить, что дальше.
- Дальше технорук говорит "тпру", - повторяет Головастик.
- В чем же дело, Астахов?
- В прессах, как ты их называешь, то есть в гидравлических домкратах… Да и "бароны" перестали выходить на работу.
- У них есть основания. А как Хрящ?
- Хрящ ничего, ворчит.
- "Крючков-то ему достал? - спрашивает технорук Астахов", - выстукивает, подмигивая мне, Головастик, так как я и не думаю спрашивать о крючках.
- Астахов, брось пустяки, - отвечает Старчинов.
Я не успеваю ответить, а уже Головастик выстукивает:
- Тебе-то пустяки, а нам важно.
- Кто передает? Головастик? Я тебе дам крючки! Перестань охалить. Я тебе такую дам взбучку, - быстро трещит аппарат.
- Руки коротки, - дерзко отвечает Головастик на угрозу Старчинова.
И в самом деле, руки коротки: Старчинов говорит чуть не за триста километров. Минуту аппарат, как бы захлебнувшись от злости, молчит. И опять Головастик под трескотню аппарата добросовестно повторяет:
- У аппарата Старчинов. У аппарата технорук Астахов…
Вдруг Головастик смолк и оставил ключ, хотя аппарат повторяет, я слышу, несколько раз подряд одно и то же.
Наконец я сам разбираю:
- Дай ему по загривку! Дай ему по затылку!