XXIII
Короткую дорогу до дома Марии пролетели молча.
– А ты хорошо водишь, – сказал гость, когда они въехали в тесный дворик и остановились.
– Все-таки я бывший инженер завода "Рено", – благодарно усмехнулась Мария.
– Ишь ты!
– Слушай, дядя Паша, а давай ты будешь просто Паша, а я просто Маша.
– Договорились. – Он полуобнял еще сидевшую за рулем Марию.
– Спасибо, – чмокнула она его в щеку. – А то я еду и думаю: кто мы теперь? Как нам называться? Вылезай, приехали!.. Пойдем, Паша. – Закрыв машину, она взяла его за руку и повела за собой, как маленького. При этом ступать по земле ей было так легко, так невесомо, как будто она и не шла, а летела во сне над горами, над долами и над синими морями.
Прямо в дверях черного хода они столкнулись с тетей Нюсей, выносившей полное ведро мусора. Мария пошла с черного хода не в целях конспирации, а потому, что тут, со двора, путь был гораздо короче, не нужно было обходить дом, чтобы войти через парадное.
– Знакомься, Нюся, это Паша. О, ты с полным ведром, спасибо!
– Та мусору. – Тетя Нюся смущенно поклонилась Павлу. – Здравствуйте!
– Ничего, что мусору, – сказал Павел. – Главное – что с полным!
Наверное, вид у Марии и Павла был такой сияющий, такой обалделый, что тетя Нюся сразу поняла: "Надо тикать". Она была женщина тактичная, и ей не требовалось объяснений.
– Маруся, я по мага́зинам съездю, а? – спросила тетя Нюся.
– Ну-ну, съезди по мага́зинам, – с улыбкой передразнила ее Мария. – Счастливого пути!
– Я токо на минутку заскочу: ведро поставить, ключи от машины, от хаты взять, денежку, кофту, – торопливо проговорила им вслед тетя Нюся.
Они уже не слышали ее, они поднимались в квартиру.
Наверное, от смущения Мария сразу стала показывать ему одну комнату за другой. Когда дверь за тетей Нюсей закрылась во второй раз и раздался поворот ключей в замочной скважине, они оказались на тот момент в спальне Марии. Машинально Мария задернула плотные портьеры на высоком окне, в комнате стало ослепительно темно, и они прижались друг к другу, как будто с испуга. Она не помнила дальнейшего, знала только, что они были прекрасны в своей искренности и полной раскрепощенности.
Они не знали, сколько прошло времени. Не знали – сон все происходящее с ними или явь.
В правом углу задернутой портьеры пробивался тонкий луч света – значит, был еще день.
– Можно, я тебя потрогаю, а то мне еще не верится? – робко спросила Мария.
– Потрогай! – засмеялся Павел. – А перед этим чем мы занимались? Мы только тем и занимались, что трогали друг друга.
– Не знаю. Не помню. Я хочу потрогать тебя сейчас, когда вроде не сплю и в своем уме.
Закрыв присмотревшиеся к свету глаза, она положила руку на его лицо, ощупала лоб, нос, прикоснулась к губам, он успел поцеловать ее пальцы, провела рукой по его широкой груди, по плечам.
– Да, сейчас я чувствую, что ты не химера, а живой. Боже мой, сколько дней и ночей я ждала тебя. Не сосчитать!
– Слушай, Маруся, а мы ведь умудрились заснуть. Я чувствую себя так, как будто проспал часов восемь кряду. Когда вернется твоя Нюся?
– Не скоро. А когда и вернется, она нам не помешает, здесь много комнат.
– Нюся – прислуга?
– Нет. Скорее компаньонка или сестра. Очень хороший человек.
– Да, на первый взгляд славная.
– И на первый и на сто первый. Она мой тыл.
– Ты снимаешь жилье?
– Нет, это мой дом.
– Значит, ты инженер на "Рено"?
– Нет. Это было давно. Занимаюсь коммерцией. После Пражского университета приехала в Париж. Работала на "Рено", потом в большом банке.
– В банке? А что ты могла делать в банке?
– Была управляющей всеми региональными отделениями.
– Ишь ты!
– А ты думал! – засмеялась Мария. – Какой ты большой!
– Тяжелый?
– Не-а. Есть хочешь?
– Я сначала тебя съем! – Он крепко обнял ее, и они покатились по широкой кровати и ласкали друг друга долго, до полного опустошения, а потом опять уснули, как провалились в теплую яму.
Оказывается, в адмирале дяде Паше было еще много мужской силы. Он был беспредельно нежен с ней и своеволен до легкой грубости. Все это пьянило Марию так, что она словно плыла в каком-то море или в небе, и было так сладостно, как никогда прежде.
– Боже, какие мы с тобой дураки – не видеться столько лет, адмирал дядя Паша!
– Правда ваша, кадет Маша! Дураки они на то и дураки, что входят в ум задним числом. Слава богу, что сейчас встретились!
– Слава! Еще какая слава!
Помолчали. Луч света больше не пробивался из-за портьеры. То ли был вечер, то ли ночь. Они часов не наблюдали.
– Может, перекусим? – неуверенно спросил он. – Страсть как хочется.
– Перекусим. Только сначала я покажу тебе ванную. Обкупнешься – будет веселей. А я тоже приму душ в Нюсиной ванной.
– А может, вместе?
– Нет. Вместе мы опять будем приставать друг к другу, – подавляя счастливую улыбку, сказала Мария.
Фунтик сидел на кухне под стулом и, когда вошла Мария, обиженно отвернулся.
– Фуня, не обижайся, я его с пятнадцати лет люблю. Ты представляешь, выходит, я его ждала двадцать восемь лет!
Фунтик сделал вид, что прощает, вылез из-под стула и стал тереться о ноги Марии.
– Чай? Кофе? Мясо? – спросила она вошедшего в кухню Павла.
– Все! – отвечал тот, запахиваясь в явно короткий и непоправимо узкий белый махровый халат.
– Прости за мой халатик. Просто у нас в доме нет мужчин, а когда приезжает доктор Франсуа, он привозит свой.
– А кто это? Что-то знакомое.
– Врач губернатора Тунизии. Такой крупный, в очках, лингвист.
– Что-то припоминаю. А сколько лет ты прожила в Тунисе?
– Во второй раз с тридцать четвертого по сорок пятый. Почти одиннадцать лет. А после войны живу здесь. Слушай, а мы даже не выпили за встречу. Не до этого было. Но сейчас надо выпить. Грех не выпить. У меня в кладовке есть хорошее вино с собственных виноградников.
Бутылка, которую принесла Мария, была подернута слоем пыли, как и полагалось хорошему вину.
Павел откупорил бутылку красного сухого вина, разлил его в поданные Марией большие бокалы.
– Пусть вино подышит, – сказала она.
– Конечно. У меня нет своих виноградников, но я знаю, что вино должно подышать. У моей Кати есть виноградники, у младшей. Ты ее помнишь?
– Конечно.
– Так вот, у моей младшенькой и виноградники, и неоглядные земли, сотни тысяч овец, табуны лошадей… Она семнадцати лет выскочила замуж за аргентинца, единственного сынка крупного латифундиста.
– А как старшая, Таня?
– С нами, в Штатах. Муж клерк, четверо детей. А у Кати детей нет, Бог не дал.
– У меня тоже, – сказала после непродолжительной паузы Мария.
– После того как в двадцать четвертом году Франция признала новую Россию – СССР и на эскадре спустили Андреевский флаг, в Тунисе мне делать было нечего. Мы уехали к Петру Михайловичу в Америку, к тому времени он там успел осмотреться.
– А я у него заиграла бинокль. До сих пор у меня как память о тебе.
– Спасибо, – сказал Павел. – Полгода я болтался в Штатах без дела, потом работал у Сикорского, а потом занялся своими изобретениями, разработал свой оригинальный тип стиральной машины. Взял небольшой кредит для порядка, а для дела заложил кой-какие Дарьины висюльки, и начал я с мастерской, а к двадцать девятому году, к кризису, у меня уже был маленький заводик. Стирать люди не перестали и в кризис, так что я кое-как продержался до лучших времен. Потом взял патент на свою кофемолку – вот тут была удача. А настоящие деньги ко мне пришли, когда накануне войны я получил заказ от военного министерства на солдатские термосы и фляги на пояс. То, что я бывший адмирал, сыграло свою роль, военные ко мне прониклись. На мелочовке делаются большие деньги, на простых вещах, нужных сотням тысяч людей.
– Так ты богач?
– Ну как посмотреть! Все относительно. Не бедняк – это точно.
– Тогда выпьем! – звонко предложила Мария. – Вино созрело.
Они дружно чокнулись и отпили по несколько глотков.
– Чудное вино, такое терпкое, вкусное. Ты молодчина!
– Не я. Это друзья мне оставили наследство. Помнишь губернатора и его жену Николь?
– Вроде помню.
– Вот они и оставили. Наследство немаленькое. Да и своего у меня наработано не меньше. На втором этаже бюро, потом покажу. А первый этаж я сдаю швейцарской часовой фирме.
Часы в гостиной густо пробили одиннадцать раз.
– О, скоро полночь! Ну и здоровы мы с тобой спать! – Он наполнил оба бокала. – Давай выпьем за чудеса!
– Давай на брудершафт! Всю жизнь мечтала выпить с тобой на брудершафт. Сбылось!
Они придвинулись друг к другу, переплели руки, медленно выпили из своих бокалов до дна и крепко, нежно поцеловались в губы.
– А я перед тем, как идти на Монмартр, про тебя думала. Мне большая собака приснилась. Нюся сказала – к другу. Я посмеялась: откуда ему взяться? А потом, когда утром рассматривала себя перед зеркалом, обратила внимание на вот этот крошечный шрам над левой бровью. Видишь?
– Сейчас вижу, а раньше не замечал.
– Я его замазывала. Это когда мне было пять лет, однажды в летнее воскресенье ты с тетей Дашей пришел к нам в гости, я пряталась за стульями на веранде, а ты сделал мне "козу", я побежала с хохотом, запнулась о стул и упала со всего маху лицом вниз. Нос в кровь разбила. Ты меня подхватил и понес в дом умывать и лечить. Мама побежала следом. Помнишь?
– По правде – не помню.
– Ничего вы, мужчины, не помните, ничего ровным счетом. И как у вас голова устроена?
– Виноват. Если речь идет о моей голове, то она устроена точно неважно, – шутливо подхватил Павел, – и всякие житейские подробности я не запоминаю. А вы, женщины, все помните: кто что сказал, кто как стоял, кто во что был одет – ужас! Давай-ка допьем эту бутылку, чего зло оставлять? – и он разлил остатки вина по бокалам.
– За наших флотских!
– За флотских!
Чокнулись. Выпили с удовольствием, лихо.
– Ты был, когда спускали на эскадре Андреевский флаг?
– Да, это было печально.
– Я знаю, что флаг сейчас в Бизерте, в храме Александра Невского.
– Там есть теперь храм?
– Да. Перед войной построили, – отвечала Мария, не распространяясь о том, что и она принимала участие в возведении храма. – Ты думаешь, Россия погибла навечно?
– Та, что была, – да. Но советская власть кончится, – сказал Павел.
– Лет через триста, как Романовых?
– Раньше. Думаю, что еще при твоей жизни.
– Я помню, ты так нагадал, когда мы плыли к Константинополю. Я хорошо помню тот вечер в твоей адмиральской каюте. Черные, отсвечивающие иллюминаторы. Тетю Дашу. Саму себя в ее платье. Девочек – они гоняли хлебный мякиш по белой скатерти. Помню повара и еще одного вестового. Помню Петра Михайловича, как он читал свои стихи, как я обидела его сдуру. Помню, как ты нагадал Кате, что она будет животноводкой. И ведь стала!
– Стала. И все остальное сбудется.
– Ты нагадал тогда – через семьдесят лет. Значит, году в девяностом? Это что же – мне будет восемьдесят пять? Какой ужас!
– Никакого ужаса. Когда я был юношей, мне казалось, что после тридцати лет жить стыдно. А оказалось – втянулся. Мне теперь шестьдесят два, а я только-только начал хоть что-то кумекать в жизни.
– Ты молодец! – лукаво улыбнувшись, сказала Мария. – Орел!
– Орел не орел, но пока кувыркаюсь. А как жизнь быстро летит после тридцати! А после сорока! А после пятидесяти! А после шестидесяти! Только свистит за ушами! С каждым годом скорость все больше. Как говорит моя Даша: в понедельник проснулся, а спать ложиться – уже пятница!
– Она ведь твоя ровесница? – без интонации спросила Мария.
– На год старше, но держится молодцом.
– Вы ладите?
– Как добрые соседи. Не больше, но и не меньше.
– Насколько я наслышана о долгой семейной жизни, это тоже неплохо, – примирительно сказала Мария.
– Даша вся во внуках. Хорошие они у нас. Старшей, Насте, сегодня восемнадцать.
– Так давай за нее выпьем, дедуля! – И Мария побежала в кладовку за новой бутылкой вина.
– А ты пить горазда, – сказал Павел, когда они осушили бокалы за внучку Настю. – Мы ведь не закусываем.
– Закусывай. Вон сыры!
– Нет, такое вино грех закусывать.
– Нюся давно спит. А я пьяна-ая!
– И я окосел, – запахивая расходящийся на груди халат, сказал Павел. – Перерыв?
– Перерыв! – радостно подхватила Мария, и, обнявшись, они побрели в спальню.
– Да ты босой! – увидела по дороге Мария. – Простудишься!
– Ничего не простужусь. Как это я могу с тобой простудиться?.. У тебя так много комнат, мы потеряли спальню.
– Ничего не потеряли – вот она, – распахнула белую высокую дверь Мария. – Портьеры не будем раздергивать, хорошо? А то солнце разбудит.
– Да мы разве уснем? – обнимая Марию, засмеялся Павел.
XXIV
Они проснулись глубокой ночью, притом одновременно.
– Ты кто? – шепотом спросила Мария, проведя ладонью по его широкой груди.
– Странник. А ты кто?
– А я дурочка с переулочка! – засмеялась Мария. – Господи, неужели все это правда?!
– Сомнительно. Скорее всего, сон, как и вся прошедшая жизнь.
– А ты философ.
– Какой там философ – мелкий фабрикант. Так ничего и не изобрел за всю жизнь, кроме своей стиральной машины.
– А термос?
– Во-первых, термос в том или другом виде, но существовал тысячи лет. Во-вторых, это не моя идея. Игорь Иванович Сикорский ввел меня в круг военных интендантов. Он и придумал насчет термоса.
– Придумал?
– Нет, конечно. Просто указал мне на его необходимость в войсках. Связал с нужными людьми. Остальное – дело техники. Вот и все… С детства мечтал изобрести вечный двигатель, а дело окончилось стиральной машиной.
– Стиральная машина – одно из самых полезных изобретений человечества. А тебе все мало!
– Ну, саму машину, положим, не я изобрел. С тех пор как в мире стали выдавать патенты на стиральные машины, их выдали многие сотни. Я сделал одну из модификаций, удачную. Мой вариант сравнительно дешевый, а главное – очень простой и надежный. Простота в обращении и надежность всегда привлекают людей. Их продали тысячи.
– А у меня и стиральной машины нет. – Мария намеренно не стала рассказывать Павлу ни о Роммеле, ни о вывезенных ею из Франции в Тунизию "подранках", ни о "русских рабах Роммеля". Она не хотела, чтобы Павлу могло показаться, что ее доля осмысленных дел в этой жизни больше, чем его. В своих глазах он должен быть гораздо более значительной личностью, чем она, иначе у них ничего не склеится. – Тысячи освобожденных от ручной стирки – это тебе не шутка! – подбадривая его, горячо добавила Мария.
– Слухай сюда, Маруся, – дурашливо сказал Павел, – наши с тобой занятия в кино называются "постельные сцены", а мы про стиральные машины талдычим. Позор! Помню, ты щекотки страсть как боялась. – И он прошелся бегающими пальцами по ее шее, прикоснулся к подмышкам.
– Ой! Ой, мамочки, ха-ха-ха! Ой, помру!
– Ага, боишься?! Тогда поцелуй меня!
Еще вздрагивая от смеха, Мария опрокинула его на спину и нависла над ним, чуть прикасаясь грудью к его груди.
– Какой ты красивый!
– В темноте я красавчик – не спорю.
– Нет никакой темноты, я прекрасно вижу.
– Эй, Маруся, а мы ведь раньше головами к окну лежали. А сейчас? Как это получилось?
– Так и получилось. Кувыркались и перекувыркнулись. Я помню, как подушки перекладывала, как их взбивала.
– Успокоила. А то я думал: уже не в себе.
– В себе, в себе, еще как в себе! Слабая желтоватая полоска света просачивалась в правом верхнем углу портьеры.
– У вас фонари на улице?
– Нет. Это огни на мосту Александра III – рядом. Хочешь посмотрим? – Не дожидаясь ответа, с юной прытью Мария вскочила с постели, прошла босая к окну, отодвинула тяжелые портьеры и кружевные занавеси.
Мост Александра III сиял огнями, ярко выхватывающими из темноты золоченых крылатых коней на его четырехгранных колоннах. А дальше, в перспективе, чернела на фоне более светлого неба Эйфелева башня, отдыхающая от туристов в этот поздний час октябрьской ночи.
Он подошел и обнял ее со спины.
– Какая красота! Мост, и правда, рядом.
Ее груди переполняли его ладони. Он нежно привлек к себе и поцеловал Марию в макушку.
– Слушай, Маруся, а может, этот мост специально построили здесь, чтобы однажды двое русских в чем мать родила подошли к окну и полюбовались? Может быть, в этом и есть высшее предназначение русского моста в Париже?
– Если так, то мост уже оправдал себя, – чуть слышно сказала Мария, медленно поворачиваясь в его объятиях, а повернувшись, нежно поцеловала его в губы. – Ты голодный? Давай пожарим яичницу с беконом и помидорами. Хочешь?
– Согласен. Хотя нет. Давай еще поваляемся.
Далеко в гостиной часы пробили три раза.
Они легли и накрылись легким одеялом.
– А что Николенька? Мы и не вспомнили про него ни разу.
– Сын у меня пилот. Воевал здесь у вас, в Европе. Был сбит, ранен, имеет большие награды. Он и сейчас пилот, вернее, командир полка дальних бомбардировщиков.
– Это чтобы Россию бомбить?
– Ну почему же Россию? Необязательно. И вообще незачем что-то бомбить, главное – иметь такую возможность в принципе – тогда и войны не будет. У него дальние бомбардировщики В-29. Я читал, что Советы их заимствовали и сделали много копий. Молодцы! Так что теперь и они могут бомбить Америку. Значит, в этом веке никто никого бомбить не будет, не будет большой войны.
– Жалеешь, что расстался с флотом?
– Еще бы! Все-таки я адмирал… А Кольке скоро дадут генерала, перед пенсией.
– Перед какой пенсией?
– Как перед какой? В сорок пять ему полагается пенсия. Ему зачли с кадетского корпуса, а это значит, будет у него тридцать лет безупречной службы, да еще с хвостиком. Он ведь на год младше тебя.
– Боже, а я помню его таким маленьким кадетиком…
– Между подростками год разницы – пропасть, тем более ты девчонка, вот он и казался тебе карапузом. У Николая четверо детей. Мальчик и девочка от первой жены и мальчик и девочка от второй.
– А жены русские?
– Нет, американки, хотя это не нация. Первая жена, кажется, была итальянка, а вторая – гречанка.
– Красивые дети?
– Вроде да. Я в этом мало понимаю. Для меня все мои внуки красивые. Дай-ка я портьеры задерну, а то в глаза свет бьет. – Он встал с постели, и, когда подходил к окну, Мария отметила, какая у него не по годам стройная фигура.
– Вот так лучше, – сказал он, возвращаясь в постель.
– Боже мой, какая же я, оказывается, старуха!
– Ты?! Это еще почему?
– Ну как же, если Николеньке пора на пенсию! И как оно все проскочило?!
– Как у всех. Проскочило и проскочило… Ты кормить меня собираешься, старуха? – Он шлепнул ее как маленькую и тут же прижал к себе и покрыл ее лицо поцелуями.
– Эти самолеты В-29 из тех, что на Хиросиму бомбу сбросили, – вдруг сказал Павел.
– Коля участвовал?