Нет, не мог он не узнать меня.
Фикусы.
Фикусы в деревянных кадках.
Они неторопливо спускались по узкой винтовой лестнице, металлические ступени так и прогибались под тяжелыми телами – ни Валентин, ни Виктор Сергеевич не сошли бы за легковесов.
Служебный ход.
Где-то рядом в невидимых трубах, упрятанных под сухую штукатурку, булькала вода, вдруг почему-то шумно срываясь куда-то вниз. Так же шумно гнала теплый воздух по коридору принудительная вентиляция, занося время от времени даже сюда сумеречные обрывки траурной музыки.
Тоска.
– Осторожней, – предупредил Виктор Сергеевич, пропуская Валентина в узкий и низкий бетонный переход. – Мы вообще-то в техчасть не пускаем посторонних, но сегодня Гуся нет, а Николай Петрович приказал...
Валентин не ответил.
Громыхнув металлической дверью, тяжеленной, как в бомбоубежище, они вошли в мрачноватое высокое помещение.
И впрямь бомбоубежище.
Безрадостные серые стены, такие же безрадостные деревянные стеллажи, кое-где закрытые серыми поцарапанными навесными дверцами из темной жести, а посреди сумрачного помещения невысокий бетонный подиум с двумя уходящими к потолку маслянисто поблескивающими поршнями.
Подъемник, наверное.
Валентин попытался разглядеть люк в потолке, но ничего такого не увидел. Что там увидишь в паутине и в сумраке?
И, наконец, ширма.
Высокая безрадостная ширма, прихотливо развернутая в дальнем краю помещения. Может, за ширмой прятались печи или служебный подход к ним. Валентин этого не знал.
Правда, этой дорогой уже прошел его младший брат...
В двух шагах от бетонного подиума стоял нелепый крепкий стол, сколоченный из неокрашенных досок, и такой же крепкий, явно рассчитанный на тяжелого человека, табурет.
Веселенькое местечко.
– Квитанция при себе?
Валентин кивнул и полез в карман, на секунду вдруг почувствовав рукоять пистолета, заткнутого за пояс. Зря я взял с собой эту штуку. Лучше бы выбросить. Явился с пистолетом в крематорий.
Рассеянно роясь в карманах, Валентин не видел, как Виктор Сергеевич, стоя за его спиной, деловито и ловко выдернул из-под халата массивную резиновую дубинку.
Внезапный удар обрушился на затылок Валентина.
Охнув, Валентин упал на пол, на голый бетон, удивленно уловив на лице веяние сквозняка, задувающего в щель под тяжелой металлической дверью.
Так же деловито сунув дубинку под халат, Виктор Сергеевич обернулся в сторону стеллажей:
– Слышь, Игорек? У тебя сосед появился.
"Человек любит не жизнь. человек любит хорошую жизнь"
– Ну, Ди-и-има! Ди-и-има! Ну, куда ты гонишь?... Ну, куда торопишься?... – веселый толстяк капризно растягивал слова, заваливаясь на заднее сиденье "семерки", отбрасывал со лба потные русые пряди. На его затылке, когда он поднимал голову, торжествующе торчала очень даже вызывающая косичка, схваченная простой зеленой резинкой, щеки подпирала русая, мятая, тем не менее ухоженная борода, черные большие глаза поблескивали восторженно.
– Ну, какой же русский не любит быстрой езды? – подыгрывал, веселясь, быстро оборачивая назад голову, водитель. В его прищуренных темных глазах прыгали злые чертики. – Ну, какой же русский, Семен Михайлович, а? Какой же русский не любит быстрой езды?
– Ди-и-има, Ди-и-има! Да ты знаешь, Ди-и-има, кого цитируешь?... – восторженно отзывался толстяк, еще капризнее растягивая слова. – Да ты знаешь, Ди-и-има, кака-а-ая великая душа подарила миру столь святые слова?...
– Думаю, христианская душа, Семен Михайлович, – быстро оборачивался, подыгрывал пассажиру водитель. – Думаю, русская, нашенская душа, Семен Михайлович. А? Не так разве?
– Так, так! Ты трижды прав, Ди-и-има! И даже не знаешь, как прав! Русская душа. На-а-ашенская. Христианская. Всегда и везде одинаково готовая и к посту, и к запою. Так Серега говорит! Серега Кудимов! А Серега знает, что говорит. Серега знает толк в том, что говорит. Скоро встретим Серегу, Ди-и-има. Так что, считай, кончается долгий пост!..
Он восторженно потряс перед лицом короткими руками:
– Да и как не помолиться, как не впасть в запой, Ди-и-има, если версты летят навстречу, если летят навстречу мужики с тульскими самоварами да вороний крик, блин! И только один месяц в небе кажется неподвижным! И то только потому, что сделан в Гамбурге. Вместе с сыром. А, Ди-и-има?... Я о нашем говорю мужике, о русском! Не о немце в ботфортах и с наблюдательной трубкой в руке! Я говорю о своем! Русском!
Он снова восторженно потряс руками:
– Борода да рукавицы, и сидит черт знает на чем! Зато наш, целиком нашенский, Ди-и-има. И мчится Русь, блин, мчится вперед! И чудным звоном, блин, заливается колокольчик! И, косясь, Ди-и-има, постораниваются и дают ей дорогу другие народы и государства!
Толстяк со стоном схватился за голову:
– Проклятый шнапс, Ди-и-има! Хуже самогона. Зачем не остановил на проклятом фуршете? Зачем не предупредил, не пей, дескать, Сема?
– Так ведь я и останавливал, и предупреждал, Семен Михайлович, – весело подыгрывал, оборачиваясь назад, водитель. – Говорил вам, как патриот, не отрывайтесь, Семен Михайлович, от родного, глотайте родную водочку, не отвлекайтесь на шнапс. Дерьмо шнапс, блин! Все равно лучше водки ничего пока не изобрели.
– Ди-и-има...
– Вот на меня взгляните, Семен Михайлович, – водитель весело заржал, но в его раскосых черных глазах плясали все те же злые чертики. – Я, например, никогда не отрываюсь от родного, Семен Михайлович. Я же знаю, организм привык к своему, переучивать его поздно. Вот и видим в итоге...
Он обернулся:
– Вот и видим в итоге следующее, Семен Михайлович. Голова у меня не болит, и рубашка на мне всегда свежая, и испариной меня не шибает, и "жигуленок" у меня цвета мокрого асфальта, не просто так, самолично перебрал в нем каждую гаечку. И пью я только пиво и русскую водку, ничего другого, Семен Михайлович, ничего другого! Отечественную водку пью! И то только по воскресеньям, когда не надо держаться за руль. По воскресеньям, Семен Михайлович! Только по воскресеньям, никак не иначе!
Даже подсвистал от полноты чувств:
"За меня невеста отрыдает честно..." Слышите, Семен Михайлович?... Невеста! Не просто так! Не блядь там какая, не шлюха!.. "За меня ребята отдадут долги..." И не делаю я долгов, Семен Михайлович. Никогда! Принцип такой. И каждому советую то же самое. Лучше в петлю, чем в долги... "За меня другие отпоют все песни..." Тоже не слабо, правда?... "И, быть может, выпьют за меня враги..." Даже враги, Семен Михайлович! Не просто приятели, а самые настоящие враги! Вот как надо держать марку! А вы налегли на шнапс. На шнапс с красивыми этикеточками! Там, кроме этих сраных этикеточек, ничего нет, Семен Михайлович, один чистый вред. От этих сраных не русских этикеточек сразу надо рвать подальше! Уж лучше записаться, Семен Михайлович, на самые дорогие курсы по излечению стеснительности и пессимизма, чем жрать не русский шнапс, украшенный такими этикеточками!
– Ди-и-има!.. – тянул, хватаясь за голову, толстяк.
– И вообще, Семен Михайлович, я вам так скажу. Если пить, то дома. Хоть политуру, но дома. Там даже стены помогают, там голова не болит. – Дима вспомнил о тайном и желанном пакетике, надежно припрятанном им в глубине бардачка и громко сглотнул слюну. – Дома, Семен Михайлович, всегда все легче, потому что дома, там все родное. Там пусть бардак, да все равно свой, отечественный. Я вам так прямо и скажу, Семен Михайлович. Лучше свой отечественный бардак, чем чужой порядок.
– Ди-и-има...
– Что? Так худо? – весело подыграл водитель.
– Худо, Ди-и-има. Ой, худо. Увидишь бар, сразу руби по тормозам. Любой бар, было бы пиво. Пусть будет по сто баксов баночка, все равно беру. Я бы сейчас даже шнапсу выпил, во как худо мне, Ди-и-има...
– Видите указатель, Семен Михайлович? До Киля тут всего двадцать кэмэ. У них, у немцев, все точно.
Дима, подыгрывая, весело оборачивался, поблескивал белыми крепкими зубами, нехорошо жмурился:
– Если немцы указывают – двадцать кэмэ, значит, двадцать и есть. Они ж чокнутые! Им ничего не надо, только бы был порядок. Я, знаете, на чем себя поймал, Семен Михайлович? В гостинице, значит, дверцу бара открою, плесну себе, не глядя, в стакан, знаю ведь себя, мне как раз стакан и положен, а рука-сука за это время уже привыкла – льет этак аккуратненько, по-немецки, пятьдесят граммов. Ни грамма больше! Куда такое годится? Какой это порядок? Предупреждал меня Серега Кудимов, а я, дурак, не верил. А на деле-то получается, что говорил Серега правду. Немецкий порядок, он как зараза. Его запросто можно подцепить. Как бытовой сифилис. Вот и лечись потом в лучших клиниках. Хочешь плеснуть себе полный стакан, а рука-сука...
– Рубить такую руку!.. – хватаясь за голову, с отчаянием, со стоном согласился толстяк. – Рубить такую подлую руку!.. – он с капризной тоской уставился на зеленую долину, подстриженную, как лужайка. – Двадцать кэмэ! Что за черт? Я не выдержу, Ди-и-има... Ведь целых двадцать км! Нет, не выдержу... А ты потом пожалеешь, Ди-и-има... Я ведь счастье хотел принести всем жителям этой планеты на всем пространстве от Киля и до Камчатки. От всей широкой русской души! А что получается? Не дотяну...
И простонал:
– Всего-то баночку пива!
– Восемнадцать кэмэ, Семен Михайлович. Уже всего восемнадцать!
– Ди-и-има...
– Семен Михайлович! – оборачиваясь быстро, пряча злых чертиков, пляшущих в прищуренных глазах, весело, но уже нехорошо подыгрывал водитель. – Так сильно плохо?
– Ох, плохо, Ди-и-има...
– А я-то! – хлопнул себя по лбу водитель. – Я-то чего сижу?
– Что? Что такое, Ди-и-има?
– Так вы сами же говорите. Я думал, что вам коньяку. Или там еще чего! Ну, знаете... А вы просто про пиво?
– Баночку, Ди-и-има! Всего-то баночку!
– А бутылочка? Это как? Бутылочка подойдет вам или у вас какое-то свое железное правило?
– Ну, Ди-и-има!.. Не мучь. И простая бутылочка может помочь усталому тучному русскому организму. Похмелье, Ди-и-има, болезнь ужасная.
И спросил с надеждой:
– Неужто впрямь? Неужто где завалялась бутылочка?
И с надеждой потянулся к водителю:
– Баварское?
Водитель, подыгрывая, обернулся, хохотнул:
– Да ну, баварское!. Простое отечественное. "Жигулевское". Сунул кто-то из ребят еще в Питере. Не поверите, так и валяется в бардачке. Переболталось, наверное.
Обернувшись, весело подмигнул толстяку:
– Может, все же дотянем до Киля? Всего пятнадцать кэмэ, зато какой выбор! И свежачок! И холодное! И вообще, какое душе угодно! В Киле, Семен Михайлович, найдете все.
– Ди-и-има!..
Всеми силами сдерживая нетерпение, толстяк поудобнее устроился на заднем сиденье:
– Ну, Ди-и-има! Не будь садистом. Встретим Серегу, свое вернешь. Серега сходу отучит тебя наливать в стакан по пятьдесят. Ты ведь знаешь, как красиво гуляет Серега!
– Наслышан, – нехорошо усмехнулся водитель.
– С Серегой не заскучаешь. Серега не даст умереть с похмелья. Серега Кудимов у нас один!
"Был... Уже был... Пусть только один такой, да уже был... – усмехнулся про себя водитель. – Сильно отстали от жизни, Семен Михайлович... Был... Загнулся твой милый Серега, не до похмелья Сереге сейчас, не до выпивок... Такой же он трепун оказался, как и вы, милый Семен Михайлович, маршал наш, не к ночи будь сказано... Был... Был... У Николая Петровича с трепунами разговор короток... Не любит трепунов Николай Петрович..."
Он снова вспомнил о пакетике, припрятанном в бардачке.
Внезапное желание, как огонь, опалило его, руки дрогнули. На секунду он налился тяжкой злобой. "Был твой Серега! Теперь только был, мудак. Был и весь сплыл, нет твоего Сереги. Кого захотел обвести вокруг пальца! Николая Петровича! Такое с Николаем Петровичем не проходит. Прав, прав Николай Петрович, никому верить нельзя".
Подумал брезгливо: "Может, выбросить из машины толстого мудака? Выбросить прямо на полном ходу, пусть немцы с ним разбираются".
Но взял себя в руки, вцепился покрепче в руль.
"Зря, Семен Михайлович, зря, маршал наш, вы так близко сошлись с Серегой Кудимовым. Гуляет он красиво, это верно. Умеет он, Серега, гулять. Но ведь надо еще нюх иметь. Хороший надо иметь нюх, Семен Михайлович. А вы и тот нюх, который вам был дан от природы, вы и тот загубили шнапсом. Так что, придется платить... За выбор неправильный..."
Водителю Диме не очень хотелось делать то, что он собирался делать, но приказ исходил от Николая Петровича.
Нехорошо ухмыльнувшись, водитель Дима дотянулся до бардачка, рукой, всегда затянутой в тонкую кожаную перчатку, извлек бутылку. На этот раз он не оборачивался. Ловко сорвав пробку о замок ремня безопасности, через плечо весело протянул толстяку бутылку:
– Держите, Семен Михайлович.
– О, Ди-и-има! – восторженно протянул толстяк. – Встретим Серегу, верну сторицей. Будешь купаться в пиве!
"Ага, купаться. С тобой накупаешься. Купайся теперь со своим Серегой Кудимовым, его-то ты встретишь. Скоро встретишь. Только мне теперь от ваших встреч никакого проку. Ни выпить с вами, ни погулять. Да и вам хватит, народный маршал. Вы свое отгуляли. Сперва Серега Кудимов отгулял, теперь вы... Хватит, дружок... Снял я твое похмелье..."
– Ди-и-има!.. – толстяк безвольно икнул, глаза его обессмыслились.
Водитель не обернулся.
Он хорошо знал, что увидит, обернувшись.
Тяжело захрипев, толстяк обеими руками сжал грудь:
– Ди-и-има...
– Ну, чего там, Семен Михайлович? Подошло вам пивко, Семен Михайлович? – подыграл, не оборачиваясь, водитель, все так же весело, но на этот раз без улыбки. – Легче вам стало?
Глянув на шоссе в зеркальце заднего вида, водитель осторожно вынул пивную бутылку из рук мертвого толстяка, высунул руку в окно и рассчитанным, хорошо отработанным движением запустил бутылку через обочину.
"Ишь, вылупил шары!.. – презрительно усмехнулся он, увидев, как вильнул следовавший за ним "фольксваген". – Понятно... Люди порядка... К такому не привыкли... Ничего, ничего, мы вас всему научим... Мы вам свой принесем порядок... Думаете, победили? Вот уж хрен!.. Били мы вас и всегда бить будем... А вы, Семен Михайлович, маршал народный, сами виноваты. Надо знать, как пить на фуршетах. Надо знать, с кем дружбу водить. Тоже, нашли дружка! Помер ваш Серега! Нет больше вашего Сереги!.."
Он расправил плечи и выжал газ.
Мысль о тайном пакетике, запасливо и надежно припрятанном на вечер, сладко грела душу.
В семь часов утра в мясном павильоне уже толклись люди.
Ларешники, мелкие оптовики, бомжи, нищие, бабки с доисторическими авоськами. По-настоящему, еще не покупатели, так, всякая мелкота.
Рубщики мяса, как хирурги в белых халатах, еще не перепачканных кровью, равнодушно посматривали на разношерстную публику.
– Джон Гаврилыч!
Из-за подвешенных на крюках бычьих и свиных туш выскользнул юркий мужичонка в засаленном синем халате, в таком же засаленном синем берете, сбитом на лоб.
– Джон Гаврилыч! – испитое лицо мужичонки сияло от радостного желания услужить. – Телеграмма тебе, Джон Гаврилыч! Правду говорю, телеграмма!
Один из самых крупных рубщиков, опираясь на рукоять тяжелого топора, невозмутимо покосился на мужичонку:
– Свистун!
– Да правду я говорю, Джон Гаврилыч! Правду!
Рубщики мяса отставили топоры.
Джон Гаврилыч, укладистый, крепкий, акуратно вытер огромные руки о широкое, тоже пока не запачканное полотенце, и провел ладонью по наголо выбритой голове:
– Чего там за телеграмма?
– Да вот! – суетился мужичонка, искательно заглядывая в глаза Джону Куделькину. – Нинка, стерва, не хотела давать, – хихикнул он с каким-то отвратительным намеком. – Только, дескать, Джону Гаврилычу! Ему дам! А сама прямо горит, глаза так и сверкают. Наверняка думает, другая баба шлет привет Джону Куделькину. А я как увидел имя на телеграмме, так сразу и решил: нельзя оставлять такую телеграмму Нинке. Она ее изорвет из ревности. И хвать телеграмму! И сразу сюда! А то чего ж? – заявил он вдруг рассудительно. – Нинке, что ли, решать – вручать телеграмму Джону Гаврилычу или нет? Пусть Джон Гаврилыч сам решает. Правильно я сделал, Джон Гаврилыч?
Рубщики заинтересованно усмехались.
– Смотри, правда! – до Куделькина, наконец, дошло. – Не соврал Зеня. Впрямь телеграмма.
И развернул бланк.
МОСКВА ЧЕРЕМУШКИНСКИЙ РЫНОК ДЖОНУ КУДЕЛЬКИНУ ТЧК СРОЧНО ПРИЛЕТАЙ ПИТЕР ТЧК ЖДУ МЕДНОГО ВСАДНИКА ПОСЛЕ ДВУХ ДНЯ ТЧК ВАЛЯ
Пока рубщик читал, суетливый мужичонка заботливо накинул на его огромные плечи огромную видавшую виды телогрейку.
– Ох, любят тебя бабы, Джон Гаврилыч. Всех их у тебя и не упомнишь. То Нинка, то Ирка, то Нюська, то эта... Как ее? Цинцилла! Вот имечком наградили родители! Без ста граммов не выговоришь. А теперь просто Валя!.. Получше Цинциллы, наверное...
– Валя, Валя, Валентина, нарисована картина! – неизвестно чему вдруг обрадовался мужичонка. Наверное, предчувствовал выпивку. – Ты у нас нарасхват, Джон Гаврилыч.
– Фильтруй базар, – беззлобно отмахнулся Куделькин.
– Базара нет в местах лишения свободы! – радостно откликнулся суетливый мужичонка. – Я ведь к чему клоню, Джон Гаврилыч? За хорошие вести, это ж понятно... Поставить бы... Как русскому человеку... Я ведь вот осадил Нинку, Джон Гаврилыч. С риском, но осадил. От нее, от падлы, еще заработаешь. А ты у нас доброй души человек, Джон Гаврилыч... Ты посочувствуй... Утро уже палит, а еще ни в одном глазу...
Последние слова, глядя на непробиваемого спокойствия лицо рубщика, суетливый мужичонка выговорил уже без всякой надежды, но Куделькин благодушно кивнул:
– Вижу, вижу, бес тебя мучает. Загляни под прилавок, налей, сколь надо. Не жалко.
– От кого телеграмма-то? – заюлил, обрадовался мужичонка. – От девушки, наверное, да? Любят вас девушки, Джон Гаврилыч.
– От друга, – все так же спокойно, но с некоторым значением в голосе ответил Куделькин. – От настоящего друга.
– А чего ж подписано Валя? – захихикал мужичонка. – Ох, вы юморной у нас, Джон Гаврилыч!..
– А Валя это Валентин, – Куделькин смерил взглядом суетливого мужичонку и тот замахал руками:
– Да понимаю я!.. Понимаю!..
Приснилось что-то?
Уснул?
В детстве с Валентином было такое.
Нырнул однажды рядом с плотом, его и затянуло под бревна. Бился, как рыба, снизу головой об осклизлые бревна, не мог вырваться. Вода, кругом одна вода. Ничего, кроме воды. Вода и осклизлые бревна. Лишь странно, как бы издалека, пробивался сумеречный свет. Весь мир как бы вдруг потускнел, выцвел. А потом вообще все исчезло, вот де попробуй выберись.
Валентин очнулся.
Холодный маслянистый металл обжег левую щеку, он инстинктивно отдернул голову. И сразу понял: сильно не отодвинешься, руки и ноги связаны. Прочно связаны, умело, надежно. Он сидел на холодном бетоне, обнимая руками и ногами маслянистый металлический поршень, уходящий под потолок, вот руки и ноги его и связали. Обнимайся, дескать с поршнем, может, понравится. Даже позу не сменишь, сволочи.
Незаметно попробовал сыромятный ремень на разрыв.
Напрасные потуги.