Вот и вся мудрость жизни: как только смерть начинает побеждать, переведи глаза на что-нибудь другое, назови потерянного друга каким-нибудь иным словом – ну, хоть "покойник" – и сможешь с чистым сердцем возглашать, что жизнь все-таки всегда торжествует. И это будет сущая правда, если не вспоминать про тех, кто умер.
Дед Ковальчук (я невольно примеряю смерть и к его розовой лысине, подернутой белым волосом), похваляясь, обходит публику со свежеиссеченным куском сала, поминутно прикладывая к нему ладонь – раз и два: "Восемь пальцев! А?! А в магазине сколько пальцев? Кукиш не сложить!" Он так и остался тайным частником и подкулачником.
Мой папа Яков Абрамович – он любит всех, а потому и любим всеми – без устали демонстрирует свое искусство водоноса: таскает от колодца сразу по четыре ведра – два в руках и два на уравновешенном коромысле. Тетя Зина, самая озорная из родни, протягивает бесконечную кишку сквозь стиснутый кулак, выдавливая кал, – все это уже не имеет ни малейшего отношения к моему другу…
Еще один секрет жизни: уписывая колбасу, не вспоминай, что прежде в ней было дерьмо, а сейчас – тело друга, которого ты тоже забыл, то есть низвел в сентиментально-эстетическое воспоминание.
– Кабан так какает! – восторженно кричу я.
– А может, и Левка тоже так какает? – лукаво спрашивает тетя Зина, и я, вообще-то стеснительный, как девочка, на этом пиршестве жизни, которое всегда есть и пиршество смерти, хохочу вместе со всеми, как будто ее слова – лишь отчасти правда, а на самом деле я все-таки есть нечто другое, чем просто туша, – и с каким-то щекочущим интересом вслушиваюсь в Гришкино бахвальство. Он, в отличие от меня, труса-белоруса (всюду семена национальной розни!), не побоялся пробраться поближе и все видел: и как кабана веревками дернули за ноги кверху, и как свинокол сначала наметил место, пристукнул по ножу кулаком, а потом как навалится, а кровь как даст, а он как подставит кружку и как начнет глотать, а потом как сунет ее Гришке, а Гришка как не захочет, а свинорез как заорет, а тогда Гришка как глотанет – нормальная такая! – и мне уже немного завидно, что я упустил случай сделаться вампиром.
Сало я тоже буду уплетать за обе щеки, хоть меня от него не то тошнит, не то я притворяюсь, что тошнит, – по крайней мере, я плююсь, упоминая о сале (таки еврейская натура свое берет!), хотя плеваться мне строго воспрещается. Но когда дед Ковальчук начинает строгать его – подмерзший, завивающийся мрамор, да надраивать чесноком горбушку… А что за хлеб был при товарище Сталине! Хрустящий кирпич, упругий, как резина, резать которую можно почти без единой крошки – только от корочки и рассыплется золотая пыльца, – в больших городских пекарнях сроду такого не испечь. Пузырчатый, как сыр, и каждый пузырек внутри аккуратно оплавлен, чистенький, будто изнанка целлулоидного шарика. Шапка на буханке поднимается, как шляпка на боровике – несколько набекрень, как пена на хорошем пиве, как летнее облако, а по его клубящимся краям – вулканическая лунная местность: дирани разок чесноком – и половина зубчика повисла клочьями на хрустящих зубцах. Но и обычный, столовского вида ломтик был потрясающе вкусен и упруг – только я этого не знал.
Я молниеносно обкусывал его так, чтобы получился пистолет, и целился в Гришку: уже знал, что мужчина должен убивать или хотя бы угрожать – и это при том, что отец не позволял держать дома даже игрушечные орудия убийства, а бабушка, обычно кроткая до несуществования, решительно запрещала баловаться с хлебом. Нельзя было оставить его хоть с ноготь: на том свете будет за тобой гоняться. "А я его там и съем!" – храбрился я, но не доесть хоть молекулу хлеба я не в силах и посегодня.
Я заполнял отведенную мне форму не хуже этого самого исконного высококачественного хлеба. Я настолько непринужденно принимал форму окружающей (русской) среды, что наверняка именно обо мне сложена пословица "За компанию и жид удавился". Да и папа Яков Абрамович тоже лопал сало – только подавай. На этом пиршестве лишь одно блюдо выглядело подозрительным по части пятого пункта – сальтисон – набитый всякой неимоверно вкусной всячиной желудок. Если его поджарить, чтоб он пустил прозрачную жирную слезу… но лучше остановиться, ибо от одного лишь воспоминания можно упасть без чувств. С тех пор я не только не едал и не видал, но даже и не слыхал о сальтисоне – он остался в опечатанном Эдеме, в котором не было ни высоких, ни низких, ни красивых, ни уродливых – все были просто людьми, да и вся жизнь была просто жизнью, единственно возможной, потому что никакой другой и быть не может. В Эдеме не было ни счастья, ни несчастья, ни довольства, ни недовольства, потому что не существовало раздумий по этому поводу. Ощущение миновавшего счастья возникло только задним числом – когда я узнал, что жизнь может быть разной.
Сальтисон, где ты?.. Загляни к Каценеленбогену!..
Учился я у людей, но ближе всех – на первых проблесках зрения – мне были жуки. Неспешные, огнетушительного цвета, терпеливо расписанные черными вычурными камуфляжными фиордами, они подходили мне близостью к горяченькой земле и задумчивым темпом жизни. Пока люди во мне не смонтировали душу – стремления занять достойное место среди них – я тоже был задумывающимся рохлей, больше всего любившим подолгу следить за какой-нибудь малюсенькой дребеденью – непременно за дребеденью, серьезные вещи меня не привлекали. Склонен я был и внезапно истечь слезами от сколько-нибудь нелюбезного слова. Гришка дразнил меня ревой-коровой, но добивался лишь того, что я исступленно кидался – даже не бить его, а рвать когтями, которых, к счастью, был лишен, – твердым же и уравновешенным я так и не сделался.
Часами, переползая на четвереньках, следить за путями жуков, как души высокие следят за полетом птиц, – глубже этих проблесков не забраться моей памяти. Медленная Лета поглотила жуков почему-то лишь в два приема: в отрочестве, в Кара-Тау, они еще попадались под именем пожарников, хотя у нас в Степногорске их звали божьими коровками за неимением тех красных в яблоках черепашек, которые слывут божьими коровками в коренной России. Помню, как меня подняли на смех, когда я назвал кара-тауских пожарников по-нашенски, – разом отучили держаться за исконное: ведь больше всего я боялся оказаться чужаком – где угодно, – в комнате, на улице, в городе, в стране… И все же оказался чужим во всей Солнечной системе.
И жуки эти сегодня уже заграничные, и я тщетно зову божьими коровками общепринятых черепашек…
Поднявшись чуть выше, я заинтересовался пауками, сонно стынущими, либо проворно снующими по паутине собственного производства, не обращая внимания на высохшие мушиные мумии. Мне были известны все уголки, обжитые нашими усидчивыми спутниками, где они спокойно обнимают всеми, какие есть, лапами наших легкокрылых спутниц и степенно выпивают их, подрагивающих, до капельки ("выпьем, поворотим, в донышко поколотим"), чтобы затем уже не замечать их, с достоинством нося свое налитое гноем брюшко.
Я, содрогаясь, щекотал паутину травинкой – отвратительный хозяин торопился по снастям с проворством уродца-марсового, но, однажды убедившись в обмане, он на целый день, а то и больше, переставал обращать внимание, распознав во мне нахального чужака из другой игры. (Полноценные личности играют только в свою игру – это евреи вынуждены примазываться к чужой.)
Отвращение к паукам у меня распространилось даже на невинных коси-коси-ножек, острые локти которых торчали выше головы, – я всегда раздавливал их с содроганием, в то время как другие пацаны давили их ласково: просто, чтобы посмотреть, как ритмически дергаются их лапы – "косят". Самое имя их выражало шутливую симпатию к ним, которую я, увы, не разделял и не разделяю.
Мое пожизненное омерзение к паукам закрепили бродячие байки, расписывающие коварство и смертоносность тарантулов, – еще один род чужаков, – которые тоже жили среди нас под именем тарангулей. Такой мы были народ – никому не приходило в голову что-нибудь прочесть про тарантулов, – мы вполне довольствовались собственной брехней. Теперь-то я, конечно, понимаю, что всякий народ велик лишь до тех пор, пока довлеет себе, пока врет, что пожелается, и сам себе верит, с презрением отметая жалкую мельтешню научных проверок, доступных любому чужаку (еврею).
Обнаружив в земле аккуратную дырку таран-гуля, полагалось "выливать" его, таская воду банку за банкой, покуда она не станет поперек горла. Именно за выливанием тарангуля впервые обнаружилась моя склонность к подвигам, проявлявшаяся исключительно в коллективе: тарангуль выскочил так внезапно, что все обомлели, и только я, самый жалкий клоп, нашелся накрыть его поллитровой банкой и, почти обезумев, трахнул по ней кирпичом с такой силой, что только чудом обошлось без жертв.
Я и посейчас больше трепещу перед отвратительным, чем перед опасным: крыса для меня страшней овчарки.
К животным я относился как будто бы в точности, как к людям ("К нам Васька Знаменский приходил", – рассказывал я про соседского кота), а любил их, пожалуй, еще и больше. Чужаками (евреями) я их считал лишь в одном: я ничего у них не перенимал и не стремился занять достойное место среди них. А в остальном – я и сейчас поглядываю на животный мир не без умиления – как же, воплощенное торжество жизни: проходят годы, века, а котята все такие же игривые, кошки грациозные, телята простодушные, а коровы кроткие и дойные – не нужно только вспоминать, что это другие телята и другие коровы. А те, прежние, – и самый кал, в который мы их обратили, успел тридцать раз обернуться в торжествующем (бессмертном) кругообращении веществ. (Вот вам образец еврейского индивидуализма, уничтожающего ощущение бессмертия, свойственное роевому народному сознанию, взирающему выше индивидуальностей.)
Каждый год, весной настолько ранней, что по нашим северо-казахстанским меркам это была еще зима, в кухне появлялся крошечный теленок. В сарае он мог замерзнуть, но я этого не знал и не интересовался. Ему веревкой отгораживали угол, он разъезжался на каких-то хрящах, которые нужно было обрезать (телят тоже обрезают). Очень скоро он начинал бойко постукивать копытцами, до невероятности простодушно оглядывая выпавший ему эдемчик. Иногда он застывал и начинал струиться на пол из слипшейся волосяной висюльки на шелковом животике.
– Писяет, писяет! – радостно кричал я, дежурный по теленку, в то время еще добросовестно относившийся к своим обязанностям, и гордо прихлопывал его по шелковой спинке. Он мигом подбирался, и бабушка успевала – "Надо ж, скоко напрудил!" – подставить ему извлеченный из небытия специально для дней теленка зеленый горшок с ржавыми болячками на дне. В новоявленном горшке я, к восторгу своему, узнаю свой собственный, канувший в мою персональную Лету, еще совсем коротенькую, но уже поглотившую довольно много лиц и предметов. Однажды, когда горшок зимой доставили с улицы, я обнаружил на его дне острый ледяной сталагмитик, истаявший под первыми же каплями без всякого протеста, как делается все в мудрой и гармоничной природе. В своем же загробном существовании горшок совсем одичал – изоржавел, погнулся… Нет, Эдему не нужны выходцы из иных миров: спящий в гробе чужак, мирно спи – жизнью пользуйся живущий.
Время от времени теленок начинал ляпать задорно шлепавшиеся плюхи – разбрызгивающиеся солнца, парадоксальным образом вкусновато попахивающие, – их тоже надо было поймать горшком. Как-то теленок расскакался и одновременно раскакался, взбрыкивая задиком с задранным хвостом и ляпая сразу во все стороны света, и бабушка, причитая, тщетно кидалась с горшком во все стороны, как энтомолог с сачком, – я со смеху чуть не отдал концы.
Я всюду говорю "теленок то", "теленок се" только в обобщенно-роевом смысле: на самом деле это были разные телята. Они подрастали, мы с ними сживались, потом они куда-то исчезали, потом на полу возникала новая шкура, коричневенькая с белыми пятнами, твердая, как фанера: ее можно было поднять за край, и она почти не сгибалась. Это и есть гармоничное исконное кругообращение патриархального космоса. Ведь гармония возможна лишь в той степени, в какой она признается нашей душой, а моей душе фанерная шкура ни о чем не напоминала – только иногда ночью, наслушавшись рассказов о бродячих мертвецах, я начинал с тревогой вглядываться в светящиеся белые пятна.
Пугали рассказы только о своих покойниках, так что для истинно национального сознания выдумать легенду об убитом чужаке, укоризненно являющемся после смерти, по-видимому, так же нелепо, как для меня была бы нелепа легенда о теленке-призраке. Это к вопросу о том, способны ли испытывать раскаяние участники всевозможных погромов, набегов и раскулачиваний.
Отщепенцы (евреи) лгут, что при Сталине народ страдал – лично я жил преотлично (да и Лев Толстой указывал, что всенародный стон выдумал Некрасов). Право на жилище, например, я осуществлял с такой полнотой, что даже не догадывался, что такое теснота: на восьмиметровой кухне сквозь чугунные трещины дышала вулканическим огнем плита, сосредоточенно клокотало белье в баке, царственными облаками расходился пар, впятеро утолщая и искривляя стекла и стекая с подоконников по старому чулку в чекушку; более деловой, но зато сытный пар от неочищенной горошистой картошки для свиньи рождал уют и аппетит. Папа Яков Абрамович после воркутинских лагерей никак не мог поделиться таким сокровищем с нечистым животным, не выхватив и себе пару серых яблочек в лопнувших мундирах. Кадка с водой, снаружи тоже как бы в сером мундире, да еще и трижды туго подпоясанная, внутри маняще и пугающе краснела ("Лиственница", – полагалось уважительно отзываться об этой красноте) сквозь толщу воды – в такой же кадушке захлебнулся вверх ногами соседский мальчишка, мой ровесник (только чужая смерть дает настоящую цену нашей жизни); скакал и жалобно звал невиданную им маму теленок; жалась к полу железная дедушкина койка, на которой дед Ковальчук тоже роскошествовал, как богдыхан, подставив под ноги специальный деревянный ящик (койка была коротковата), перегородив им выход в сенцы.
Он задумчиво, словно пробуя некие воздушные аккорды, перебирал пальцами особенно белой в сравнении с его чугунными руками пухлой ноги, покрытой трофическими язвами и спиралями ожогов (зудящие ноги он прижигал электрической плиткой), и ногой же старался (иногда очень удачно) ухватить тебя за бок – "Попался, который кусался?" – так что, протискиваясь мимо, ты уже заранее состраивал плаксивую рожу, чтобы взвыть: "Ну, дедушка!" – уже в полной боевой готовности.
В пятнадцатиметровой комнате всем тоже хватало места: вечером начинали раскладывать на полу матрацы, мы с Гришкой немедленно бросались кувыркаться, а когда появилась тугая, как барабан, защитная, как плащ-палатка, раскладушка, мы с Гришкой до драки сражались за право спать на ней. Попробуйте мне сказать, что это убогость – спать на раскладушке или на полу: за право спать на полу, а не в кроватке, мне тоже пришлось побороться.
Папа объяснил, что изголовье у раскладушки следует поднимать ровно на два зубца: один – слишком низко, а три – слишком высоко, и ни при какой другой установке я и поныне заснуть не могу.
Правда, иногда на меня находил какой-то стих, и я просил обставить раскладушку стульями, чтобы почувствовать себя отчасти в пещере. Иногда, с той же целью, забирался под стол и завешивался скатертью – но это у всех детей временами возникает мечта о каком-то убежище, непременно маленьком, тайном и укрытом со всех сторон (очень долго, уже взрослым, я старался спать лицом поближе к стене).
В этом утраченном Эдеме (а Эдемы бывают только утраченные: чтобы дать им название, нужен взгляд со стороны, взгляд чужака) я каждое утро забегал проведать корову, грустно, кротко и неустанно жующую и деликатно отрыгивающую.
Когда она выдыхала на меня сеном и молоком, тепло еще долго пробиралось под рубашкой, успев щекотнуть аж в самых штанах, и мне не приходило в голову, что исчезнувший теленок был для нее таким же сыночком, как я для моей мамы: ведь при всей нашей дружбе они были чужаки. Но только так и можно создать Рай На Земле – для этого необходимо держать чужаков на положении скотины, чтобы они не сумели напомнить о жертвах или о каком-то еще мире за райскими стенами. Увы, чтобы обеспечить рай для десятерых, одного приходится убивать, а троих изолировать. Что ж, далеко не всем эта плата кажется чрезмерной: ведь избавляться приходится от чужаков. А без них Эдем устроится с неизбежностью: папуасы до появления Миклухи-Маклая считали себя не просто лучшими, как мы когда-то, а единственными людьми на земле – и среди них не было недовольных, хотя никто там не имел ни ванн, ни парламентов, ни круизов вокруг Европы. Правда, там было людоедство. Ну, что вы предпочитаете: чтобы вас – всего раз в жизни – съели другие или вы всю жизнь ели бы себя сами.
В мире без чужаков не бывает несчастных. Равно как и счастливых. Разве что задним числом.
Наша корова – это была просто корова, как просто люди – это были русские люди. Но не сразу: сначала чужаками были все, кто не из нашего дома, потом те, кто не с нашей улицы, потом… А правда, кто же чужаки для меня сейчас? Китайцы? Мусульмане?.. А чужие коровы были страшные. Когда стадо с могучим быком, мотая тяжкими выменами, между косыми, прямыми заборами, плетнями разбредалось по домам, я тоже летел домой со всех ног, хотя ни от одной чужой коровы никакой обиды не видел, и наблюдал уже из сенцев, из мира своих, где все понятно, а потому страшно лишь в той степени, в какой опасность заметна глазу. Коровья лавина валила мимо – все одинаковые и страшные: евреи – они и в коровах евреи. Много лет меня преследовал сон: высоченные коровы на задних полусогнутых ногах вышагивают переулком мимо, мимо, а я стыну от ужаса, что они меня заметят.
Возможно, это был след диковатой картины: одна корова взгромождается на другую, предварительно на нее же опершись мордой, чтобы высвободить передние ноги. – "Мама, корова на корове ходит!" – заорал я, но мама на этот раз почему-то не разделила моего восторга. Но это же нелепое движение во сне отчего-то являлось ужасным.
И вдруг в этом черно-буром ледоходе – родное коровье лицо. "Зойка, Зойка!" – прыгая от радости (а, собственно, чему было радоваться?), ору я и трясу дедушку за штаны… – "Тю т-ты, штаны стащил, скаженный!.." – сердится дедушка, поспешно упрятывая обратно выглянувшие подштанники.
Зойка настолько наша, что ее портрет даже помещен в папиной книге "Древний Восток" (сходство лазурных глаз требовало всякий раз сбегать в сарай удостовериться: да, несомненно это она, только без лазурной бороды). Что шумеры и вавилоняне со своими коровами жили тыщу лет назад – это мне и в голову не приходило: в Эдеме время стоит на месте. В этой же книге длинноносые египтяне, неизменно развернувшись в профиль, чопорно жали пшеницу, надменно погоняли такую же надменную скотину, так же танцующе выступающую неведомо куда, – только одна из выступающих компаний называлась почему-то "Евреи в походе". Но во мне ничто не откликнулось, и обнаружил я евреев, затесавшихся среди египтян (даже туда они пролезли!), только задним числом вступив во владения отцовским наследством: наша корова была мне роднее каких-то египетских жидишек.