Вспоминала, как он к ней ворвался, этот придурошный учитель! Господи, а трясся-то как, умоляя звонить, звонить, звонить. Потому что ведь он ни сном, ни духом; корреспонденту, что уехал, ведь все было ясно, так что теперь снова приедут, и он должен будет отвечать за всякую психопатичку?.. Повесилась-таки, кретинка! Но он-то, он при чем тут? Он даже кричал это – при чем тут?! – каким-то визгливым бабьим голосом, и Кате было вначале противно, а потом стало жалко, так жалко-противно, что она стала звонить этой самой несимпатичной Асе в редакцию. Любаве уже ничем не помочь, а этот учитель хоть и никудышный, но все-таки живой. И с той самой минуты, как Катя сумела за тридцать минут пробиться сквозь непогоду и расстояние и связаться с редакцией, с той самой минуты, как она четко и телеграфно передала все "прямо Москве", с той самой минуты она ощущала себя центральным персонажем всей этой истории, а потому вошла в выгородку без стука, и чайник поставила по собственной инициативе, и у Любавиной бабушки взяла пятнадцать штук поминальных, что на завтра, пирожков для этих корреспондентов, которых она решила направлять и вести, а не отпускать на самотек, как ту, несимпатичную ей, Асю. Приехала, туда-сюда – и уехала. Катя чувствовала в себе большую, неведомую ей раньше силу. Почему-то казалось, уверенно казалось, что теперь она скоро отсюда уедет. И мысленно она уже прощалась с этой выгороженной на почте квартиркой, куда другие приезжали и уезжали бесследно (модельерша не в счет) и где она одна сумела прожить незряшную, значительную жизнь. Доказательство тому – покойница Любава и эти двое, что решили жить вместе, но это не страшно, сразу видно, что они не мужчина и женщина, а товарищи по работе. Ничего такого не будет. Разве иначе она согласилась бы?
– Садитесь с нами,– сказал Олег, доставая бутылку "Старки" и роскошнейшую коробку конфет, которая продавалась в буфете их редколлегии. Корова фыркнула. Водка – это понятно. Но конфеты? Олег никогда принципиально не заходил в этот начальственный буфет. Корова принципиально заходила, считая себя вправе пользоваться всем, что есть в редакции. Она не знала, что конфеты были куплены для Мариши, но он тогда забыл их вытащить, вот и привез сюда, к восторгу этой придурошной Кати, которая держится с ними как полковничья жена с солдатами мужа на параде,– покровительственно и любовно.
Корова с присущей ей прямотой и неделикатностью хотела ей это сказать, но вдруг увидела лицо Олега и осеклась. Он протягивал Кате коробку, а потом старательно, строго по ее указанию накапывал ей в граненый стакан водку… "Ах, хватит? Простите, ради бога…
Ну, это ничего… Всего две капли лишние… Не пейте, не надо… Выпьете? Ну и прекрасно… Это ж "старка"… Можно сказать, лекарство…"
Каков артист! Ну и черт с ним, пусть ублажает эту полковницу с парада, у нее свой, жесткий стиль работы, и в нем ее сила.
Она в командировке хирург, она вскрывает, потом зашивает, но попробуйте найти швы?! А Олег – ощупью, интеллигентно будет пробираться в душу этой бронированной Кати, вместо того чтобы сказать ей просто:
"Слушайте, девушка, у вас что, не было в тот момент других дел, как звонить в Москву? Или вас Любава перед смертью просила просигнализировать? С чего такая суета, будто наш товарищ Ася лично ее на крючок закинула! И пейте вы, ради бога, сразу. Это водка. Это вино пьют глоточками, и то не всякое, вы все на свете перепутали, моя милая".
Глупо. Конечно, это было бы глупо. Сейчас так нельзя. Значит, пусть ведет эту партию Олег… Это его дело.
– Чай у вас, Катя, чудесный! И где вы только берете такой!
"Мог бы так не врать. Заварке по меньшей мере три дня".
– Пирожки сами пекли?
– Пирожки поминальные,– с достоинством отвечала Катя.– Там такие готовят поминки. Свинью зарезали, только из-за ножек для холодца. Так у них мясо было…
– Праздник устраивают! – мрачно процедила Корова.– Первое мая…
– Все-таки единственная дочь,– терпеливо пояснила Катя.-Для нее было все. Все, чего душе ее угодно.
– Да,– сказал Олег,– горе…
– Добилась своего,– продолжала Катя.– Чего хотела, того и добилась.
Корова хмыкнула.
Катя посмотрела в ее сторону. Старая уже женщина, лет пятьдесят, не меньше, а сидит хмыкает. Чего, спрашивается? Ладно. Катя им все объяснит. Все. Как надо…
ЖИЗНЬ И СМЕРТЬ ЛЮБАВЫ В ПОНИМАНИИ КАТИ-ТЕЛЕФОНИСТКИ
"…У нее все было с детства. У Любавы. Я сюда приехала, а она как раз в первый класс пошла. Ну, сейчас всех детей хорошо одевают, в магазине купить можно. А этой все шили на заказ. Формочка из шерсти по семнадцать рублей, вся плиссированная, фартук из шелкового полотна, а портфель ей материн брат из ГДР прислал – он там тогда служил, это сейчас он в Сибири работает железнодорожником. Приезжает в гости каждый год. Бесплатно. За шубкой цигейковой для Любавы ездили в Москву. Она в пятый ходила. Мать ее рассказывала, что стояла в очереди семь часов. Полный рабочий день.'
Я вам скажу про телеграммы. Вот если что надо, они шлют телеграммы родственникам, и, конечно, с ними перевод. Ну вначале просили по мелочи – колготки, кофточки. А потом – гипюр, но только белый. Это к выпуску. Шерсть только мохеровую. Теперь кримплен. Пальто из этой, как его… Ну обувь шьют, она такая кошлатенькая… Замша, будь она неладна. А совсем недавно они железнодорожнику своему отбили телеграмму – просили сапоги на фундаменте.
– Платформе,– поправила Корова.
– Да, платформе. Ну, высокая такая подошва. Опять же – деньги сразу. Я так думаю, что они людей ставили в безвыходное положение: деньги пришли, хочешь не хочешь – покупай. А перевод всегда был с прибросом. Если туфли, к примеру, французские стоят пятьдесят рублей, то посылали семьдесят. Им это ничего не стоит. Отец механик, он любую машину соберет, хозяйство хорошее. Они и на базар вывозили то мясо, то сало, то грибы соленые. Не всегда, а время от времени. В охотку. Так что деньги у них есть. Когда Любава поехала поступать первый раз в институт, они тут расшибались… Снарядили ее, как только можно. Платьев, туфель… Она через неделю вернулась. Не очень переживали, не парень, в армию не заберут. Вот она целый год дурью маялась. И все одна, одна – ни с кем. Вроде чего зазнаваться? Ничем других не лучше. Ну есть возможность не работать – не работай, никто не осуждает, у нас каждый год девки посиживают. Но как-то все стараются вместе. А эта молчком и одна. Ну ладно, год, как день, прошел. Снова едет. И снова возвращается. Люди их учили: надо ехать с деньгами. Вы, может, этого не знаете, в Москве этого, наверно, нет, а у нас тут сплошь и рядом поступить можно за деньги. Но они дураки. Им бы сразу с ней ехать и по горячим следам заплатить кому надо, а они мотнулись уже после. Как я понимаю, никто их там слушать не стал, в общем, с деньгами и вернулись. Я их понимаю: первому попавшемуся ведь не дашь? Один жуликом окажется, а другой в милицию потянет. Это дело такое. Найти бы им человека, который берет, и все было бы в порядке. Они не нашли. По лицу ведь не прочтешь? Тогда Любава пошла в школу вожатой, больше для смеха, чем для дела. Я тоже так считаю, что это за работа – с барабаном ходить? А она с ним почему-то весь август, считай, ходила. Повесила через плечо и ходит. Некоторые говорили: "Вон идет дура с барабаном". Я ее спросила: "Чего ты с ним ходишь?" – "Модно,– отвечает,– модно теперь так".
А в конце августа приехал по назначению Сергей Петрович. И сразу заскандалил – пятый класс не возьму, даже уеду, если настаивать будете. Ну тут Любава вылезла: давайте, говорит, его мне, за пятый класс я чего-то помню. Ну и все вроде путем. А потом они стали ходить в кино вместе. И она опять с барабаном. Все уже привыкли. Мать объясняет: "Дети теперь все хулиганы. Инвентарь нельзя оставить – или скрадут, или проткнут. Приходится носить с собой. Трубу она в ящик стола заперла, а барабан не влезает". А потом пошел слух, будто женятся. Тут учитель пришел на почту бандероль отправлять, стихи в тетрадках. Я думала, ну, три рубля поставит в стоимости, ну это самое большое за бумагу. Вижу, пишет – сто рублей: тысяча старыми! Я говорю: "Деньгами разбрасываетесь перед свадьбой". Как он позеленеет! Поверите, я никогда больше такого нечеловеческого цвета. не видела. "Вы, говорит, языком своим не мелите зря… А работайте. И запакуйте все как следует, чтоб не порвалось". Я поняла, что жениться он не думает, что у него другое в жизни направление. А тут пришла и Любава ко мне на почту, как всегда, посылает деньги. На этот раз в Одессу, какой-то родне через вот этого самого брата -железнодорожника. И что вы думаете просит? Парик! У самой волосы как хорошая грива. И не сеченые, и не перхотные. Я ей говорю: "Ты сдурела! Зачем он тебе?" Она отвечает: "Чтоб страшней было". Ну, в общем, деньги не считаны, в этом причина. Она ведь школьную зарплату получать не ходила. Ей бухгалтерша домой ее приносила, не себе ж брать? А та в школе крутится, а за деньгами – у них бухгалтерша с завхозом с торца сидят, обойти школу надо,– не зайдет. Потом она, вы знаете, травилась. Понарошному. Я говорила девчатам: "Не посылайте вы письмо. Учитель тут ни при чем. Он жениться не собирался". Послали. Приезжала от вас тут девушка. Посидела у них, в школу сходила. Уехала. В общем, и делать больше нечего. Человек живой. Лежала она просто так, чего не полежать, если можно? Я вот ни разу не ходила по бюллетеню. У меня даже манеры такой нет. Да и на кого я все оставлю? Если болеешь, в соседней комнате телефон все равно звонит. Значит, вставай и иди. Так лучше совсем не ложиться. Попаришься, чаю с малиной или медом попьешь, пенициллину глотнешь, и все. Сердце поколет – так меня научили: траву заварю и вместо воды. А если живот, я грелку никогда не положу, это опасно, кислым молоком спасаюсь. Пью его, пью и пью. И тоже пенициллин. А она лежала сколько хотела. Никто ее и не тревожил. А Она и повесилась. Я так понимаю: нельзя человеку давать сразу все. Надо постепенно, чтоб оставался интерес. Ведь люди произошли из животных. А разве хорошую собаку досыта кормят? Так, лишь бы не сдохла. Тогда в ней сохраняется собачий характер. И человек должен знать, что у нёго все еще впереди – и парик, и сапоги на фундаменте, и замши разные. И будут они ему идти постепенно, как награждение за какие-то его успехи. Школу кончила – часы. Я к примеру. В институт поступила – новое пальто. Замуж выходишь – ковер. А у нее все было сразу. Ничего ей уже не хотелось.
– Замуж,– сказала Корова.– Замуж ей хотелось, я думаю.
– Ой, нет! – вздохнула Катя.– Этот замуж ей как барабан. Ей-богу! Она пришла на почту, а я ей говорю: "Твой кавалер стихи послал в Москву. В сто рублей бандероль оценил". А она смеется: "Мало, говорит. Мало, Катя! Лошади нынче дорогие…" – "Какие лошади? Или это ты про него так грубо?" – "Ну, что ты,– снова смеется.– Лошади красивые. Зачем их обижать?" Я тогда так: "Ну а если он такой некрасивый, хуже лошади, чего ты за него замуж хочешь?" А она мне тот же ответ: "Чтоб страшней было".
– А что, Катя,– спросил Олег,– какого-нибудь парня у нее раньше не было?
– Откуда? – со злостью ответила Катя.– У нас их сроду нету. После школы – в армию, а назад не возвращаются. А которые приезжают, то уже с привесом. У нас не парни, у нас пионеры. И то их мало. Одни девки рождаются. Правда, говорят, это хорошо. К миру.
– Ну, может, был у нее кто-то в школе…
– Нет, нет,– замахала руками Катя.– У них в классе всего было три парня. И все в очках. Унылые – преунылые… – Это еще не криминал,– проворчала Корова.
Катя растерянно поморгала. Ее сбили с толку. А может, просто кончилось действие накапанной в стакан "старки"? Но ей почему-то стало до слез обидно… Никогда никто из-за нее сюда не приезжал. И вообще жизнь идет, едет, летит мимо. С чего это она решила, что теперь что-то изменится? Ну вот она им все рассказала, объяснила главное: нельзя человеку давать много и сразу, надо постепенно, порциями… А они о ней самой ничего не спросили, потому что она – живая. Мертвый им интересней. И газеты так пишут. Вот если ты погибнешь, или тебя застрелят, или ты сам повесишься – о тебе напишут, всем сразу станет интересно, как ты жил. А так будь ты хоть какой – это не считая артистов и космонавтов,– никому ты не нужен.
– Ну, а вам, Катя, как здесь живется? – спросил Олег и стал ей снова накапывать "старку".
Катя резко оттолкнула бутылку, а стакан накрыла ладонью.
Ишь, сообразил, спрашивает! Интересно стало! Только с нее хватит, поговорили. Она поднялась, большая, нескладная, презрительно посмотрела на Корову – сидит улыбается. И старая, и некрасивая, и одета неизвестно во что, а туда же, москвичка. И там все разные. Кто по театрам да по магазинам, а кто, как сивка-бурка, по командировкам. Кому все, а кому по капле.
– Живется, – протянула Катя. – Как люди, так и мы. Вешаться не собираемся.
– Вы же разумная девушка, – сказал Олег. – Вы хорошо нам все рассказали. Спасибо вам большое. Вы нам очень помогли.
– А где барабан? – спросила вдруг Корова. Катя видела, что Олег указательным пальцем постучал по столу.
– Да ну тебя! – Корова зашевелилась в подушках, кровать заскрипела – старая потому что, кто сюда новую поставит, – и сердито закричала Олегу: – Не стучи! Стукач нашелся. Я хочу посмотреть этот барабан.
– Обыкновенный пионерский. А вокруг круглые плашечки. Чтоб звенеть.
– Я так и знала, – сказала Корова. – Бубен это.
– Ну и что? – Олег все стучал по столу пальцем. – Барабан, бубен.
– Бубен – это у цыган, – вдруг вспомнила Катя.
– Черт знает, что за кровать! – сказала Корова, слезая. – Не для любви – для страданий. Казенная или ваша? – спросила она Катю.
– Ничья, – /ответила Катя.
Корова плеснула в стакан "старки", залпом выпила и заела конфетой из красивой коробки.
– Катя! – сказала она. – Где у вас уборная, или, как теперь говорят интеллигентные люди, – туалет? Пресс-конференция окончена. Гонг!
Василий Акимович собирался в больницу к Крупене. Он недоумевал и, пожалуй, даже сердился. Чего это Крупеня решил мирить его с сыном? Лично он не страдал и не страдает оттого, что Женька ушел. Вольному воля! Даже спокойней дома, потому что не заткнешь же уши, чтобы не слышать, какие он говорит глупости, так что ж, слушать и молчать? А Крупеня лезет со своим разбирательством.
В душе Василий Акимович был убежден: и у Крупени с Пашкой не так все просто. Просто теперь ни у гах: "Деньги – это свобода". Это же надо такое сморозить. Поставить два таких слова рядом. А Алексей смеется. "А ведь точно!" Что точно? Деньги – это деньги, это – зарплата, а свобода – это осознанная необходимость. Вот что это. В общем, он скажет Крупене: "Леша! Ты разберись на отведенном тебе жизнью участке. Ведь у тебя, я знаю, тоже не все, как говорится, о'кей. Ну вот хотя бы по службе…" И тут на Василия Акимовича накатывало.
Он уже несколько лет болезненно чувствовал приближение роковых шестидесяти и уже тайно и страстно ненавидел всех этих сопливых сорокалетних, у которых ни опыта, ни ума, ни совести – один возраст. Один ему такой кричал: "Сколько можно ходить у вас в мальчиках! Тридцать три года – пора расцвета, меня уже гнать пора за ненадобностью, а вот у вас никаких о себе сомнений?"
Василий Акимович так ему и сказал: никаких сомнений о себе у нас нет. А на душе потом долго было беспокойно, муторно.
Крупеня ждал его в холле. Широкий халат весь на нем почему-то дергался, а нос торчал вперед, желтый и воинственный.
– Ну ты молодец! – кричал Крупеня, прыгая от возбуждения внутри халата.– Здорово, что пришел. Ты такой румяный, черт, просто как горнолыжник.
– Про тебя я этого не скажу,– проворчал Василий Акимович.
– И не надо,– засмеялся Крупеня,– у нас всюду зеркала. Черт те что! В самых неожиданных местах идешь, а тебе навстречу страшилище с печатью смерти на лице. Думаешь, вот бедняга, ничего ему почти на этом свете не осталось. Улыбнешься ему подбадривающе, а он тебе в ответ оскалится, тут только сообразишь, что это ты сам и есть.
– Ты писатель,– сказал Василий Акимович.– Трепаться горазд. Тебя ломом не добьешь.
– Ломом! – возмутился Крупеня.– Тоже мне оружие. Конечно, не добьешь! И не связывайся.
– А начальник к тебе твой приходил? – наливался соответствующим настроением Василий Акимович.
– Звонит. И мне. И прямо в ординаторскую. Создает вокруг меня суету и озабоченность. В общем, он, конечно, молодец.– Крупеня засмеялся.– А все-таки пацан. Ей-богу, пацан! Сообщил мне, не удержался, как я накололся с одной командировкой… Не проинструктировал человека, отправляя в путь, и от моего крупенинского головотяпства, дескать, случилось ЧП. Он думал, я от этого сообщения залягу тут надолго переждать грозу, а я решил отсюда бечь… Может, даже сегодня рвану когти…
– А ты бы полежал все-таки,– проворчал Василий Акимович,– человек на бюллетене фигура неприкосновенная.
Крупеня прямо зашелся в хохоте.
– Фигура,– всхлипывал он,– неприкосновенная… Ну, ты скажешь… Прямо на шестнадцатую полосу. В "Рога и копыта".
Обидным был этот смех для Василия Акимовича, очень обидным. Что он сказал смешного? Что?