Но потом другое. Грязные, мокрые от дождя окопы, и он, командир, поднимает роту в атаку на невидимого из-за дождя противника. Сначала в первом ряду, затем, как положено, во вторых рядах бежит с пистолетом в высоко поднятой руке, что-то кричит и все время оглядывается на отстающих, подгоняя их гадкой бранью. И вдруг впереди воронка. Огромная, в диаметре не менее пяти метров, свернуть не успевает, а перепрыгнуть мешает длинная шинель. Крутые мокро-глиняные склоны воронки… Уже и пистолета нет в руке, пальцами впивается в глиняную слизь, но, вскарабкавшись на метр, сползает на дно воронки. И раз, и другой, и до бесконечности. Уже рев роты еле слышен, вот уже и не слышен вовсе, а он все карабкается и сползает, а когда силы отказывают, сидит по пояс в глиняной жиже и плачет, вышаривает в грязи пистолет, чтобы застрелиться, но не находит, и уже не плачет, а воет волком.
Лобов трясет его за плечо и тем спасает от ужаса.
- Ну и храпун вы, товарищ командир!
- Я храпел? - удивляется Кондрашов, раньше не знавший за собой такого греха.
- А то! Бревна в накате шевелились! Капитан уже час как вернулся. Отогревается и готов с докладом.
- А Зотов?
- Политрук-то? Да он там и часа не продержался в моем тулупчике. Убег. Испугался, что главное свое хозяйство начисто отморозит. Еле отпоил его. Когда капитана звать?
- Сейчас приду в порядок, и зови. Других командиров тоже. Старшину не забудь. А время-то что?
- Шесть скоро.
- В половине седьмого жду. Чай и завтрак на всех.
- Само собой. Так я пошел?
Умылся-плесканулся, брился наспех, как попало, с ремня петля слетела, пока нашел, пока волосы, что от сна дыбом, зачесывал, сапоги щеткой раз другой, и уже стук в дверь, Лобов с чайником, за его спиной капитан Никитин, осунувшийся, глаза красные, но с победным блеском. Обнялись и ждали, когда Лобов перестанет посудой греметь. Зотов, невыспавшийся, виноватый, отроду хмурый танкист Карпухин и старшина Зубов, наконец.
На отварную картошку с солеными огурцами накинулись дружно, запивали хилым чайком, знать, последние резервы Лобова. Хлеба не было. Его уже давно не было. Потому посредь стола большая миска с засахаренным медом и ложки напротив каждого. Мед уже и не мед. Приелся. Только для укрепления здоровья. Опять же чаем запивали. Капитан паузу выдерживал. И лишь когда утерся платком да на стенку блиндажа откинулся, тогда только к делу приступил. Четко и конкретно.
- Ну что? Ждут они нас, братцы. Подготовились на зависть. Не всё наши разведчики усмотрели. А именно два скороспелых дота по флангам для перекрестного огня. Шибко близко подобраться не удалось, но траншею, считай, что руками потрогал. Примерно на батальон рассчитана. Это по их плану в лоб. С флангов - доты, значит, а на маневр - танкетки, наши "Т-27", даже звезды не замазали. Вооружение танкетки: пулемет ДТ образца двадцать девятого года, калибра 7-62, двадцать восемь магазинов, тыща семьсот патронов, подача магазинов в пулемет автоматическая. Что "шмайссер", что ППШа против танкетки - пустое дело. Как понял, их план выпустить нас из леса, ударить сперва перекрестным, сбить в кучу, потом в лоб, а на случай отрыва малых групп - танкетки со скоростью сорок кэмэ в час. Догоняй и кроши. И наконец, главное. Судя по тому, как подготовились, в другом месте нас не ждут. Так что, думаю, ожиданием фрицев испытывать не стоит и завтра же выступать по плану, как оговорено было. День на подготовку. Так что, дорогой Николай Сергеевич, командуй, кто чем займется. Лично я… Пару часов подрыхаю, конечно, но потом хотел бы пошариться в Тищевке, очень меня интересует шустряк, что мимо нашего дозора прошмыгнул. Наши ведь все на месте? Так?
- Не наш это, - отвечал старшина Зубов. - Проверено и по спискам, и по рожам. Только, может, этот хмырь не из Тищевки, а из Заболотки.
- Нюхом чую, что из Тищевки! Ну чую, и все! А Заболотку, если надо, тоже прошерстим.
Молчавший до сих пор политрук Зотов, еще от стыда не остывший за позорное бегство с болот, голос подал:
- Предлагаю… теперь-то уж риска нет… В общем, предлагаю хотя бы намекнуть отряду, что другой план есть, что не лезем в петлю. Сейчас ведь уже все знают о немецкой засаде. Дух поднять…
- Думаю, можно, - согласился Кондрашов. - И вот что еще: мы же на оружие обозников рассчитывали. Нет смысла безоружных набирать, а что на станции добудем, того самим не в избыток. Ну, десяток добровольцев, если уж сильно проситься будут. Короче, мобилизация отменяется. Пусть живут и до партизанства сами дозревают. А?
Капитан Никитин покривился, головой покачал:
- Политически неверное решение. Что молчишь, политрук? Хрен с тобой, молчи. Но поскольку неизвестно, как все обернется потом, имею в виду, когда станцию возьмем, оно, может, и правильно. Нет смысла обозом обрастать. Согласен. Только мужик, он и есть мужик, пока жареный петух в одно место не клюнет, ему лишь бы было чем брюхо набить. Им нынешний обоз важней всей политики. Немцы муку и махру привезти обещали. Без всяких трудодней. Баш на баш. А надо бы как, не будь мы в глубокой этой самой… Оставить тайно от деревни пяток бойцов, чтоб переждали в лесу, когда вся эта история закончится, а потом постреляли обоз прямо у деревни. Не утерпят мужики, растащут дары немецкие. И когда после им всыплют по первое число, вот тогда они и о Родине вспомнят…
- Извините, товарищ капитан, - не выдержал Кондрашов, - но мне противно такое слушать! По-вашему получается, что мы как два разных народа. Один у нас народ…
- Один, один, успокойтесь, командир. Народ у нас один, только из разных классов он состоит, а, политрук? Или я не прав? И марксизм тоже? Тебя в этой самой Шуе учили понимать психологию классов?
Зотов головой закрутил, то на капитана, то на Кондрашова поглядывая.
- Меня учили… Только вы говорите как-то… не знаю… С перегибом, вот как!
Капитан хохотнул довольно, через стол дотянулся до Зотова, дружески за плечи тряханул:
- Вот тут ты прав, политрук! На все сто прав! Есть за мной такой грех насчет перегибов. Только в нынешней войне, и в том я упертый, нынче лучше перегнуть, чем недогнуть. Сколько б народу ни полегло, лишь бы страна осталась. А народу та же деревня быстро народит, сколь для жизни нужно. В этом деле она первей всех других классов. Я ж тебе рассказывал, когда в двадцать первом Кронштадт поднялся на нас, Троцкий со страху в свою кожань обмочился. Так вот мы тогда эту эсэровскую матросскую шантрапу с корнем! Один агитатор работал, по имени "максим". Ты красный лед видел? То-то! А хочешь знать, какого классу восставшая матросня была? Да все того же, деревенского, последний набор.
Что-то Зотов хотел возразить, ладонь над столом вознес, но капитан сказал:
- Амба! Спать хочу. Командуй, командир, кто чем заниматься будет, и я отваливаю.
Обязанности по подготовке к походу расписали быстро. Первым поднялся и ушел танкист Карпухин - кажется, и слова не сказавший за все время, пока обсуждали, спорили… Зотов, хмуря свои мальчишечьи брови, вышел вслед за старшиной. А капитана Кондрашов все же придержал на минуту.
- Что сказать хочу… Слушаю вас, и вроде бы уверенности больше в том, что окончательно все равно победим. А с другой стороны…
Капитан перебил раздраженно:
- Ну вот, и у вас "с другой стороны" появилось. Политруку простительно, сопляк еще. Поймите, наконец, что таких войн, как эта, в истории еще не было. Нынче не страна со страной воюет. Если бы дело только в стране… Ну победили бы немцы. И что? Надо капитулировать на десятый день, народ сохранить, чтоб потом, когда немец бдительность потеряет, подняться и - под зад. Это если б страна наша была обычная, как все. Как в первую мировую. Тогда треть территории отдали - и ничего, пришло время, и вернули с лихвой. А сейчас, командир, под ударом идея мирового коммунизма. Победит Гитлер - и все! Хана! Фактически остановка истории. Это как если бы человечество технически остановилось на телеге о четырех колесах. Не за страну воюем, то есть не только. За исторический прогресс всего человечества. Раньше такое понятие было - цена победы. Теперь другое, теперь просто победа любой ценой, значит, без цены вовсе. Так что всякие такие мысли "с одной стороны, с другой"… Такие мысли в мозгах, как вшей, давúте, иначе воевать не сможете. А как командир, заставить побеждать не сумеете. Э-э, да чего там! По ходу дела сами все просечете. Так пойду я, добро?
- Конечно, конечно!
Кондрашов крепко пожал руку капитану, дверь блиндажа раскрыл ему, сам еще долго стоял у раскрытой двери, поеживаясь от холода, который без всякого ветра наплывал на лес сам по себе и не со стороны болот, как чаще всего, но со стороны Тищевки.
4
Последний день пребывания отряда в Шишковском лесу прошел в хлопотах; чем ближе к вечеру, тем их больше - хлопот. Дошло до того, что Кондрашов вместе со старшиной Зубовым у каждого отрядника проверяли наличие запасных портянок. И хотя самому отряду вовсе не было объявлено про последний день, а про маршрут выхода из болот - тем более, все знали, что завтра выход, все догадывались - не через западный зимник, о том намек отряду был, всяк на Кондрашова смотрел, как на отца-спасителя, потому что если через западный, то всем хана ни за грош.
Никитин с Карпенко сперва собрали все имеющееся оружие в кучу, все, вплоть до последнего патрона. А затем раздали по своему усмотрению - кому что нужнее, гранаты, к примеру, получил только тот, кто доказал дальность и точность метания. Как ни капризничал махновец Ковальчук, но и его пулемет был обследован капитаном Никитиным придирчиво, а капитанское "добро" Ковальчук принял как оскорбление, такую рожу скорчив, что Кондрашов, при том присутствовавший, хохотнул, по плечу пулеметчика хлопнул, сказал со значением: "А ты как думал? Доверяй, но проверяй - первое правило!" Ковальчук, и ему презрение отвесив, удалился, зло покрикивая на свой "второй номер", на мальчишку, тащившего пулемет.
Из одиннадцати добровольцев, парней с обеих болотных деревень, оставили восемь с дробовиками. Какое оружие - дробовик? Зато патронов парнишки заготовили - полны патронташи и карманы. На зависть тем, у кого хоть и "шмайссер", а в рожке едва десяток. Четырнадцать чисто безоружных требовали, чтоб им деревенские хоть "берданы" передали, но парни категорически уперлись, и Кондрашов уступил добровольцам, имея в виду придерживать их в резерве во время боя, любимчику своему Лобову приказал пасти их аккуратно, чтоб не совались куда не следует. Лобов, конечно, обиделся такому "командирству", обиды не скрыл и в глаза Кондрашову не смотрел, приказ получая. Те, что без оружия, были опять же строжайше "прикомандированы" к Зинаиде. Бой без раненых - бывает ли такое? В числе пусторуких оказался и капитан Сумаков, свое разоружение принял спокойно, а порывшись в рюкзаке, приподнес Кондрашову по ситуации воистину царский подарок - бинокль-"восьмикратку".
- У вас был, и вы молчали?
- В лесу без нужды… - промямлил Сумаков, - как-то и забыл о нем.
Дивны фокусы природы. Если человек к военному делу никак не пригоден, то, как форму напялит, и лицом, и фигурой, ну, как бы только намек на мужика. Такого хоть месяц гоняй по строевой, все равно будет и ноги путать, и задом подмахивать, а на "гражданке" поди от прочих и не отличишь. Нормальный. Пытался вспомнить, когда, с кем Сумаков примкнул к отряду. Не вспомнил. Когда б не тот же бинокль, сказал бы, что лишний человек. Только, знать, лишних на войне не бывает.
Меж тем уже третий день подряд над Заболотьем солнце по всем правилам сотворяло весну. Снежные лепехи в ямках и буерачных местах вытопило и сами места высушило. Все тропины, давние и новые натоптанные, уже не сохраняли следы солдатских сапог, прошлогодние травы распрямлялись, высвобождая промеж себя место для свежей поросли. С бугра Шишковского леса весна медленно сползала-скатывалась к деревне Тищевке, откуда тоже порой потягивало с попутным ветерком весенним деревенским запахом - запахом навоза. Иной отрядник вдруг остановится, пошевелит ноздрями в сторону деревни и улыбнется чуть-чуть - то ли не диво, до деревни ведь больше часа ходу. Иногда померещится, будто какой-то случайно не зарезанный петух прокричит. Но то обманка. Не долететь петушиному голосу до Шишковского бугра.
А если прищуриться на солнце, а после закрыть глаза и прогревать через рожу нутро и душу саму, то никуда уходить не хочется. Но надо. И надо больше, чем не хочется. Куда как больше. Факт, что посредь болот войны не слышно, то не просто факт, то заман в подлянку - а может, ее и вообще нет, войны? Или она не для всех?
Время таким мыслям - секунда, не более. Но секунда - тоже время. И где-то, где записывается всякая правда и всякая неправда человечья, там эту запись не вымараешь…
Засветло сборы и проверки были закончены, выстраивай людей и веди. Только ночью по болотам шастать - дело и опасное, и ненужное. Несколько раз просчитав по карте километраж, определили командиры, что, если рано поутру двинуться, только к вечеру отряд будет на месте, то есть около станции. За ночь и высушиться надо, и отдохнуть, а с другим рассветом высмотреть обстановку для окончательного плана действий.
Покидать лагерь в эту последнюю ночь было запрещено всем, в том числе и заболотским добровольцам. Только капитан Никитин, Зотов и трое из "ежовцев" отправились в Тищевку в надежде вычислить предателя, ушедшего западным зимником к немцам.
Часам к шести потянулись к лагерю мамаши с узелками, мальчишки и девахи, и даже бабули с дедулями. Всем посторонним место определили - у дровяника. Только, глядишь, одна парочка подалась в сторону покореженного молнией дуба, там заросли гуще, и другая, и третья. Не запретишь прощания любовного. Парни-добровольцы, они всяк со своими родственниками тоже наособицу. А на непопиленных бревнах остались одни девчата беспарные, мужиками брошенные молодухи, да несколько замужних, за компанию пришедших на прощание с отрядом. В стеганых фуфайках, в цветастых платках, у кого по-русски повязан - кокошником, у кого, как местные говорили, по-полтавски, это когда лоб платком перекрыт по сами брови… С дальней землянки, где Кондрашов закончил обход лагеря, женщины на бревнах казались птицами залетными, а голоса их - щебетанием. Но вот запели. Выросший на бодрячковых городских песнях, Кондрашов не понимал этого деревенского завывания, где и слов не разберешь, со всех российских окраин натасканных, и у мелодии никакого закона. Но спевка чувствовалась, и душа откликалась… Пока подошел, вокруг певуний уже треть отряда - кто где, кто на чем, в глазах добрая печаль, и лица у мужиков добрые, не знаешь, на кого приятнее смотреть: на женщин, в пении сплошь красивых, или на бойцов своих преображенных. Танкист Карпенко присел на вздувшийся корень ближайшей сосны, голову запрокинул, глаза закрыл. Снабженец Сумаков - вблизи на чурке… А старшина Зубов, тот прямо в ногах перед бабами развалился, на башмак одной из них голову свою уложив.
Но вот, как бы отдав должное сокровенному, меняют певуньи репертуар, и, конечно, первая "Катюша", потом "Чайка", что должна передать "милому привет", и захаровская "На закате ходит парень". Пропев ее до конца, пошептавшись, заново начали ее же, только уже с другими словами.
Болтался, понимаешь ли, вокруг деревни подозрительный мужик. Ходил себе, ходил и вот:
Сел под елочку густую,
Притворился, что устал.
Вынул книжку записную
И чего-то записал.
И кто его знает, чего он черкает…Я разгадывать не стала
И бегом в энкевэде.
Говорю, кого видала
И рассказываю где.
А он и не знает, и не замечает,
Что наша деревня за ним наблюдает.
Рядом с Кондрашовым махновец Ковальчук. Бурчит под нос:
- Упурхалась, поди, бабенка, до энкевэде, чай, не близкая дорога.
- Ну, вы ж понимаете, это народная шутка…
- А то! - скалится металлическими зубами пулеметчик. - У меня через эти шутки все позвонки кривось-накось. Я чё подошел-то, вы портяночный запас проверяли, значит, понимаю, по мокре пойдем? Тогда б мне еще человечка в помощь, чтоб пулеметную амуницию в сухости донести до позиции.
- Конечно, - соглашается Кондрашов, - обязательно дадим.
- Ну, вот и добре. Спать пойду. Мой мальчишка где-то тут в кустах девку жмет. Увидите - отправьте до меня. Шибко увлеченный пацан.
- Через полчаса общий отбой. Вон наш охотник Трубников с берданой, уже на изготовке. Скоро задудит в стволы. Здорово у него это получается. Чисто по-звериному. Со старшиной весь личный состав проверим. Так что спокойной ночи!
- Ну да, - кивает Ковальчук и уходит.
Совсем стемнело, когда Трубников наконец задудел в ствол берданы. Так охотники, если нет специального рожка, изображают "гоночный" зов лесного крупного рогатого. И теперь вот на этот зов потянулись один за одним юные "самцы", и всяк в обнимку с девахой. Девахи и женщины-певуньи потопали в свою Тищевку. Молча. И оттого, что никто из них не плакал и тем более "в рев не ревел", даже как-то жутковато стало Кондрашову. От могил уходят на поминки, уже наплакавшись и наревевшись… "Рано хороните, - сказал бы им, - мы еще повоюем…"
Дождался доклада старшины, что все по местам, и направился в свой блиндаж. Зотов с Никитиным что-то запаздывали, решил дождаться, прилег, не раздеваясь, лампу оставил. Свет увидят, зайдут. Но заснул мгновенно, а когда проснулся, стекло лампы черным-черно от копоти. Заглянули, наверное, и решили не будить, так подумал. Задул лампу и снова провалился в сон.
День похода уже часов в восемь, когда объявлялось построение, обещал быть не просто добрым весенним, но, возможно, первым летним - ни следа от ночного холода, как только солнце полностью округлилось над восточными болотами. До настоящего лета, ясное дело, еще всякое будет, как и по всей России, и снега, и морозы, потому нынешний день не иначе как добрый знак, природное благословение, хотя кто его знает, как там, в болотах, скажется солнечный пригрев - с морозом оно, может, и сподручней было б пробираться по лесным топям.
Кондрашов топтался промеж двух сосен, высматривал настроение каждого, кто подходил к месту сбора, и впечатление было положительное: ни одной хмурой физиономии, бодрячка излишнего тоже никто не проявлял, и этот факт поважней прочего, прошлогодним опытом знал - страх и неуверенность у нетрусливых бодрячком гасятся, хохмачеством неуместным… Опасное для нервов состояние перед серьезным делом.
Командиры здоровались с Кондрашовым крепкими рукопожатиями, каждый вкладывал в отжим пожелание удачи, и никакие ненужные при том слова не произносились. Старшина Зубов и лейтенант Карпенко слова еле сдерживали, но лицами сияли, как и мальчишки-"ежата", и "полицайчики" деревенские, кому недавно мужики морды били.
А вот Зотов с Никитиным… Мало того что явно сторонились друг друга, но и в глаза Кондрашову лишний раз глянуть избегали. Наверняка капитан обидел чем-нибудь политрука, капитану человека обидеть - забава, но когда каялся за обиду, делал это хорошо, и зла на него, как правило, не держали. Кондрашов знал: через час-другой помирятся…