За крепким деревянным столом, притащенным из деревни, плечами к плечам Кондрашов, Никитин, Зотов. Напротив них на табурете Трубников. Командиры в шинелях, Трубников в тулупе и валенках, подшитых и с отворотами под коленями, рукой ушанку меховую мнет. Лицом Трубников курнос и скуласт, волосы с рыжиной, и щетина, и брови, а глаза - щелочки, знать, от привычки к прицелу.
По одну сторону стола, где начальство, там торжественность на лицах, почти азарт - радость. А вот по другую… Трубников мрачен, глаза долу, левой рукой в кармане тулупа что-то вышаривает - явно нервничает мужик…
- Так чего, бежали за подранком по свежей крови. Он туда-сюда, куда бежим, не шибко смотрели, только на солнце, чтоб совсем не потеряться. Вдруг это, "Руки вверх", значит. Мужики со "шмайссерами". По поясам немецкие гранаты позатыканы. "Кто такие?" А мы им: "А вы кто?" Ну и повели нас. Долго. Потом глаза позавязали. Портянками. А сняли уже в доме. Ни пожрать, ни пить… На допрос сразу. Главный у них там полковник. Никогда, говорит, про такой отряд, чтоб имени Щорса, не слыхивал, на сто километров, говорит, все партизанские отряды на связи и в его подчинении, а мы, мол, дезертиры. Мы ему про Заболотье, а он говорит, что и в районном центре у него свои люди есть, и они ничего про такой отряд не сообщали. И по новой начал: откуда шли да куда пришли? Говорим, деревня Тищевка… он по карте… нет там такой деревни, там, вишь ли, болота сплошняком, так разведка установила. Я ему: хреновая, значит, разведка, а он по столу кулаком. "Полицаи!" - орет. Тогда я тоже к карте попросился, да только карта у него немецкая, разберешь разве? Ну, ткнул я примерно, где мы немецкий штабик разнесли. А он меня за грудки. Врешь, гад! Те, кто тот штаб разгромил, все погибли. Лично о том в Москву докладывал. И как в том бою первого немецкого генерала уничтожили, командиру посмертно Героя подписали.
Говорю, это вы нашему Кондрашову Николай Сергеичу подписали, жив он и здоров. А про генерала мы не слышали, некогда было на погоны смотреть, драпать надо было, с ходу обложили нас, вот и поперли в болота… Скольких побили, сколь утопло, не считали. Нынче нас чуть на роту наберется - так ему толкую. Подобрел вроде. Но как сказал, что зиму в деревнях отсиделись и никуда не рыпались, опять по столу кулаком. Долго кричал. Советскую власть-то хоть установили в деревне? - спрашивает. Говорю, коль мы в деревне, какая власть может еще быть. Про полицаев да старосту молчок. Короче, приказ я получил, чтоб через неделю под его руку явились, а если не явимся, дезертирами объявит по всему партизанскому фронту и тогда с нами трибунал будет разбираться. Парней моих, Вовку Токарева да Сашку Вильчука, под арест объявил. Там остались. Говорю, пошли со мной людей… Опять давай кричать, что будто в засаду заманиваю. Хоть ружьишко мне оставили, и то ладно. Когда придем до них, как понимаю, обниматься с нами не будут.
Уже у двери, не поворачиваясь, пробурчал:
- Еще полковник сказал, что немцы специально из всяких предателей отряды будто партизанские создают и по лесам гоняют, чтоб на настоящих выходить и гробить. Намекал…
Тут Зотов вскочил:
- Врет, хоть и полковник! Откуда они столько предателей наберут? Все знают, что в сорок первом в военкоматах творилось… Очереди!
Трубников затылком кивнул.
- Так. А сколько раз на немецкие патрули нарывались… По форме чисто фрицы, а по-русски лопочут не хуже нас…
Тут капитан Никитин вмешался:
- Подожди, Миша, скажи, ты что, все время с завязанными глазами был?
- Почему? В избе развязали.
- И что за изба?
- Похоже, клуб бывший. Портреты кругом. Товарищ Сталин…
- А кроме полковника кто еще был? С тобой кто-нибудь еще разговаривал?
- А вот как и вас - трое. Только те двое в гражданском. Кто-то чё-то говорил, не помню.
- Когда уводили, снова глаза завязали?
- Понятно. На коня посадили и повели. Хлеба краюху сунули за пазуху, и за то спасибо.
- Ну а уши? Уши-то тебе не завязывали?
- Зачем?
- И что ты слышал? Людей много? Что говорили? Сам-то ты как думаешь, куда попал? Может, как раз к подставным фрицам?
- Чё ж я, тупой? Наших от подставных не отличу? - обиделся Трубников.
- Значит, наши?
- А то.
- Еще, Миша. Кто знает в отряде?
- Ну чё ж я, тупой? Как добрался, сразу к нему. - Трубников кивнул на Зотова.
А нетерпеливо ерзавший Зотов, как только за Трубниковым закрылась дверь, подскочил радостно к Кондрашову, обеими руками его руку схватил, залопотал по-мальчишески:
- Это ж здорово! Мы генерала угрохали! Поздравляю, Николай Сергеевич! Вы у нас первый Герой Советского Союза!
- Не спеши, - холодно ответил Кондрашов. - Похоже, нынче тот случай, когда от ордена до трибунала пара шагов. Не забывай, мы тут фактически немецкую власть признали. Хотя бы в лице старосты. И обозникам немецким - нате вам зеленую улицу, грабьте народ советский на здоровье себе и фюреру ихнему. Как там, у настоящих, на нашу ситуацию глянут? Прикинь-ка.
- Хреново глянут, - мрачно буркнул капитан Никитин. - Без стоящего дела туда соваться… Реабилитироваться нам надо, дорогие товарищи командиры. И звонко реабилитироваться. А потом уже о другом думать.
Кондрашов поднялся, подошел к навесной, из неструганых досок двери, открыл, позвал Андрюху Лобова - никому другому охранять секретное совещание не доверил - попросил:
- Нынче нам тут долго мороковать, завари чайку побольше и покрепче. Знаю, что нету. Пошли кого-нибудь к старосте, у него все есть. И чтоб настоящий. Без всякой травы.
Похмурневший Зотов, как только дверь закрылась, ладошкой по столу:
- Да вы что, товарищи! Вы что, товарищ капитан! По-вашему, советская власть своих от чужих отличать разучилась? Чего это нам реабилитироваться? И слово такое позорное не к месту совсем. Думаете, не знаю, на что намекаете? Так то время кончилось, когда заслуженных людей мордовали всякие вражины затаившиеся. Кто перед партией честные, те нынче все на своих местах. Я лично слушал доклад товарища Берии…
- Правильный доклад, - не поднимая глаз, отвечал Никитин. - Только война, и времени для долгого разбора нету, ни у кого лишнего времени нету. У нас тоже, между прочим…
Последние слова он уже в глаза Кондрашова глядючи сказал. А потом еще медленнее и тише:
- Это еще хорошо, если мы к ним. А ну, как если они к нам без предупреждения, так сказать, в порядке инспекции? Что увидят?
Тут Зотов и сник разом.
Капитан Никитин откуда-то - откуда, никто не успел просечь - достал флягу, слегка мятую по плоскостям, крышку отвинтил, молча протянул Кондрашову. Сделав глоток, Кондрашов передал Зотову, но Зотов отказался, тогда командир с начштабом еще по глотку, а фляга посредь стола стоять осталась, теперь объект был, куда смотреть всем трем, чтоб не в глаза друг другу.
- Я чего не понимаю, - говорил Зотов, с трудом стягивая морщинки на переносице, - место наше глуше не придумаешь, деревень даже на картах нет. Но мои хлопцы, куда ни высовывались, везде натыкались на немцев. Ну везде! Не нас же они пасут! "Железки" рядом нет, и вообще никаких таких объектов… А ведь в райцентр ни разу проскользнуть не удалось. А городишко-то так себе, считай, полудеревня. Опять же ни "железки", ни заводов, если пивзавода не считать… А "фрицы" вокруг…
- Думаю, - отвечал Никитин, глаз от фляги не отрывая, - где-то рядом базы их тыловые, куда с передовой отводят на пополнение и отдых битые их полки. А может, и дивизии. Или ремонт техники. Что-то тут есть… Под боком… Мы по случайности как бы в котле… Сами и залезли. Чем дольше сидели, тем плотней нас обкладывали. Северо-запад весь перекрыт. Юго-восток - болотища. А все ли мы про эти болота знаем? Не верю про такие болота, чтоб совсем без проходов. Зимой запросто можно было на юго-восток уйти, только куда? И вообще, как можно воевать без карты! Полные слепуны мы без карты. А ты, Валек, не обижайся, но вся твоя разведка - как есть чистая хренотень. Неумехи. Надо было вот этого самого Трубникова главным разведчиком поставить над твоими "ежатами"… Глядишь, толк был бы…
Зотов и не обиделся вовсе. Согласился, мол, может, и так, только ведь кто тогда про Трубникова что знал, а "ежата" - с первого боя в полном доверии: комсомольцы, идейные, злые…
Тут мерзким скрипом раскрылась блиндажная дверь, всунулся Андрюшка Лобов и отчего-то полушепотом сообщил, что приперся в отряд старостов холуй Пахомов, что желает он говорить с товарищем Кондрашовым, и непременно один на один.
Пахомов равно всем противен, потому как себе на уме: взгляд вражий, а голос с подхалимством. Что перед немецкими обозниками, что перед партизанами - дверь настежь - мол, берите, родные, что душе надобно, а я уж как-нибудь травами да корешками пропитаюсь. Зотовские парни почти у всех мужиков деревни всякие хитрющие схроны вынюхали, а этот Пахомов будто и впрямь голь-голью, а рожа меж тем кругла, и тело не в худобе, и походкой шустр и пронырлив.
Пахомов - тот самый единственный местный, что хитро выжил после разгрома заболотных белогвардейцев в двадцать втором году. И часовым, что перехватили его на подходе, и парням-"ежовцам", давно на него зубы точившим за откровенное холуйство перед немецким старостой Корнеевым, талдычил одно: "Буду говорить только с командиром Кондратом". На угрозу, что выслеживал, дескать, да разнюхивал, отвечал не без наглости: "Ну и стрельните, коль давно не стрелялось".
В штабной землянке, куда Пахомова в конце концов доставили, долго подозрительно оглядывался, прежде чем впервой Кондрашову в глаза глянул. Сесть отказался.
- Мне с командиром с глазу на глаз надо, - заявил дерзко.
- Промеж нас тут секретов нет, говори, если есть что сказать, - сурово отвечал Кондрашов.
- До ваших секретов мне делов нет, - дерзил Пахомов, - а говорить буду только с им, - и мотнул башкой в сторону Кондрашова.
Капитан Никитин медленно поднялся из-за стола:
- А со мной, к примеру, капитаном Красной Армии, разговаривать, как понимаю, не желаешь?
Кондрашов только подивился: не прост капитан, ишь как побагровел.
- Жди за дверью, - приказал Пахомову, - вызову. Ну, что я сказал!
- Как прикажете. Могу и за дверью.
Лобов открыл ему дверь и вышел вслед.
Кондрашов подошел к капитану, руку на плечо положил:
- Ну что вы? Успокойтесь. Эта гнида злости не стоит. Понятно же, что не сам по себе, а от старосты приперся. Поговорю с ним, с меня не убудет. Если что по делу, после обсудим.
Капитан опустился на стул, руками голову обхватил, забормотал полусвязно:
-…Скольких настоящих угробили… а такие вот поотсиделись… что в деревнях, что в городах…
- Да о чем это вы?..
Но вмешался Зотов. Обнял капитана за плечи, как отца родного, зауговаривал:
- Давайте-ка вашу флягу, товарищ капитан. По глотку - и на воздух.
Капитан глотнул, Зотов же только губами коснулся. Так вместе и вышли вполуобнимку. Через минуту Кондрашов дверь приоткрыл, хотел Пахомова вызвать, но тут лицом к лицу с Зотовым… Тот, оглянувшись, дверь прикрыл плотно и полушепотом:
- Плохо своих людей знаете, товарищ командир. Нельзя так.
- В каком смысле? - обиделся Кондрашов.
- Да капитан-то наш, он и не капитан вовсе, а полковник. А до Указа вообще комбригом был. И лет ему… не смотрите, что браво выглядит… Вот так. А по молодости - еще в двадцать первом - он вместе с одним маршалом, врагом народа, когда-то Кронштадт брал. Только маршала нынче того… А полковник теперь капитан. И то только потому, что повел себя, как того партия требовала. Надо понимать, без гонора.
Кондрашов на стул опустился и только бровями туда-сюда.
- Тогда тем более все неправильно.
- Чего неправильно?
- Нет у меня никаких прав на командирство… Решать надо вопрос…
- А нет вопросов. Нету. Если меня политруком признали, то мое слово попервей вашего. А я вот и говорю: для командирства вы и есть тот самый. А про капитана теперь только мы с вами вдвоем и знаем. Другим незачем.
- А ты-то откуда знашь?
- По пьянке капитан раскрылся однажды. А вот на флягу его как-нибудь аккуратно вам бы заметить ему, что, мол, не дело. Мне такое замечание не с руки, я для него ноль без палочки, он за свою жизнь таких политруков насмотрелся, что… А воевать он будет до смерти, иначе ему никак нельзя. Так что капитан Никитин стопроцентно наш человек, только и по сей день еще слегка не в себе. Ну так что, позвать корнеевского холуя?
- Не до него… Подумать бы надо… Да ладно, зови.
Когда Пахомов вновь объявился в землянке, стоя к нему спиной, Кондрашов сказал сухо:
- Говори.
- Значит, так, Станислав Валентиныч хочет встретиться с вами, но так, чтоб один на один.
- Да что ты говоришь! - зло отвечал Кондрашов. - Только я ни с какими Валентинычами не знаком.
- Станислав Валентиныч - то наш нынешний староста, что по фамилии Корнеев. Велел передать, встреча будет для вашего интересу и без всякой подлости. В том его честное слово. - Пахомов ухмыльнулся нагловато, распрямился вдруг, мгновенно утратив всякие старческие притворы, и в голосе никакой хрипоты. Как на докладе, говорил коротко, четко. - Если пойдете, скажу куда.
И внешнее преображение, и голос, ранее будто и не слыхиваемый, и само предложение о тайной встрече с немецким холуем, надо понимать, в тайном месте - этак в историю можно влипнуть, что не отмажешься.
- Ишь ты… - только и нашелся, что сказать. - Велел передать… Значит, прямо-таки велел…
Стояли друг против друга. Пахомов - руки по швам, бороденкой вперед, в блиндаже темновато, глаз выражения не рассмотреть. Зато как не заметить: ватник по-партизански солдатским ремнем перепоясан, и вообще никакой небрежности в одежде, вон и кирзухи начищены. А раньше-то, как помнится, брюки в навис, голенища перемазаны. В притворе мужик… Неспроста…
- А если мне одному на такие встречи ходить не положено?
- Мое дело передать… Ответ получить…
- Подумать надо, однако… Давай рассказывай, куда приходить, может, приду, может, нет. Другого ответа не будет.
- Тогда выйдем…
У выхода из блиндажа два парня с винтовками. Часовые, как положено.
Пахомов глянул на парней, потом на Кондрашова. Глаза-то у "старика" совсем молодые. И дерзкие, пожалуй. Так про себя и подумал - дерзкие. А не наглые, как надо было бы подумать. Кто перед ним? Холуй холуя! И что-то промеж них общее и тайное, потому что раньше не замечалось…
- Отойдем, - сказал Кондрашов. - Теперь говори.
Стоя лицом к Кондрашову и спиной к лесу, Пахомов говорил тихо:
- Если прямо за моей спиной… подалее… дубок, молнией порченный… Видите?
Когда-то приболотный лес сплошным дубняком был. Повырубали. Сосна лишь на бугре осталась. А чуть далее пошла береза с осиной, а где мокрее, там и ольха. Без листвы чуть ли на километр просмотр. Есть дубок, в полкилометре. Молния рассекла повдоль, развалила полствола, но не погубила вконец, каждая половина сама по себе зажила и заветвилась. Прошлым летом специально ходил посмотреть на диво.
- Если от дубка вдоль деревни… метров двести… тропка слабая… по ей пойдете - мимо не пройдете, где встреча будет. Место такое…
- И что же это за место?
- Увидите. Так я пойду? Может, скажете вашим, чтоб зря не встревали?
Кондрашов подозвал одного из часовых, Андрюшку Лобова, из тищевского взвода… Когда от немцев драпали через болота в нынешнюю сторону, рядом бежал, чуть сзади, будто командира прикрывая, как положено, хотя чего там было прикрывать, от пули, если случайно только, от мины же не прикроешь, а минометы как раз и гавкали за спинами, что собаки, будто у них и ноги повырастали - сколь ни беги, все равно достают и калечат, и крошат… Полюбил парня, вида не выказывая…
- Проводишь этого до деревни. Чтоб не трогали. Приказ.
Кондрашов шел неожиданно обнаруженной тропой как бы в обход Тищевки, однако ж из виду ее ни на минуту не теряя. Безлиственный березняк просматривался насквозь, так что заблудиться или в болото втопаться не боялся. Хотя иногда тропа пересекала ту самую траву, про название которой всякий раз забывал спросить у местных. Вид у этой травы что летом, что весной прямо из-под снега почти одинаковый - серый с чуть желтым отливом, узкие, с ладонь длиной лепестки свернуты в полуспиральку, смотрится, как полянка из травяных колечек. Но ступи - тут же и провал выше колена, и звук такой мерзкий, будто бы собой довольный - чавк! И только один шанс, если успеешь ногу из сапога выдернуть. А не дай Бог, обеими ногами сунешься - без посторонней помощи каюк. И - вот диво! Трава будто бы та же, а ступаешь, и обычная твердь под ногами.
Тропинка не первого года, по протоптанности видно, но давно не хоженная, брусничником поросла, и кое-где темно-красные ягодки, зиму пережившие, грех не нагнуться да не полакомиться. Останавливался, срывал… Еще потому что не торопился. Крутилась в голове одна и та же строчка из довоенной песни: "Только ноги, как на грех, не идут обратно".
А и то, шел на тайную встречу, как на грех, только этот грех не по божественному ведомству числился. Лелеял, вскармливал в себе надежду, что человек, к кому идет, каким-то особым образом - наш человек, вроде бы как засланный… Только на хрена человека в болото засылать… И другой грех - никому ведь так и не сказал про встречу, даже надежнейшим людям не сказал. А ведь обязан был, знать, не к бабенке на любовь "лыжи навострил", а известно к кому - к немецкому старосте. А о греховности только начни думать, как посыплются горькие мыслишки о том о сем… Что вообще человек он не военный по натуре, что в военное училище не по воле попал в свое время, а по дядькиному напору - комдиву гражданской, герою Перекопа. И в штабники проскочил не за заслуги, но чисто по внешности - понравился кой-кому, вот и порекомендовали. А уж командиром отряда стал, так то вообще смех: еще в самом начале, когда драпали от немцев толпищей несчитанной, в рукопашке, когда патроны в ППШ кончились, руками, ногами да прикладом троих уложил, чем крохотный коридорчик для других беспатронных вырубил будто, "За мной!" - крикнул. Вот и пошли за ним. И по сей день люди "за ним", хотя для настоящего командирства, как оказалось, что сзади, что спереди - полно кандидатов.
И вот так вся жизнь - по одним недоразумениям составилась, а он сам этим недоразумениям потакал. А нынче, если Трубникову верить, вообще несуразица. На штаб немецкий напоролись случайно, никто никакого генерала в глаза не видел. В какой-то блиндажок пару гранат кинули хлопцы, не заходя, может, там и отсиживался генерал, только теперь не вспомнить, кто те гранаты покидал. Все кидали, у кого были. Немецкие мотоциклетки уже вовсю за спинами трещали, когда удалось оторваться в лес болотный. Кому-то безымянному за то Героя присудили, только никто этого Героя не получит, потому что геройства не было, но только паника да военное неумение.