Таков был юноша, ради которого Стивен решил нарушить свою заповедь скрытности. Со своей стороны, Крэнли должен был бы быть полностью неуязвим для всех превратностей жизни, чтобы не испытать легкого смятения, столкнувшись с такими лестными и деликатно-настойчивыми проявлениями. Стивен взывал к его обнищавшему слуху со всей полнотой накопленного им словаря и противопоставлял безапелляционным трюизмам, выражавшим настроения его компаньона, сияющую сложность мысли. Во время этих монологов Крэнли почти никогда и ничем не проявлял своего присутствия. Он все выслушивал, казалось, все понимал и, казалось, держался мысли, что предполагаемый в нем характер влечет обязанность слушать и понимать. Он никогда не отказывался быть слушателем. Стивен пользовался этой его готовностью вовремя и не вовремя, ощущая нужду в понимающем сочувствии. Они вышагивали многие мили, прогуливаясь по улицам рука об руку. В сырую погоду они пережидали дождь в просторных портиках, отвлекаясь при виде какой-нибудь зазывающей безделицы. Иногда они усаживались в партере мюзик-холла, и один развертывал перед другим расшитый ковер своих поэтических планов, меж тем как оркестр и комик переругивались во всю глотку. Крэнли постепенно привык к тому, что чувства и впечатления схватываются и анализируются на его глазах, в самый миг своего появления на свет. Ему [Крэнли] была неведома подобная сосредоточенность на себе, и первое время он дивился прямодушной дерзости Стивена, испытывая радость единоличного обладания. Этот феномен, который требовал пересмотра всех прежних его суждений и открывал какую-то новую систему жизни на предельных границах его мира [Крэнли], в некой степени мучил его сознание. Он также раздражал его, поскольку, слишком хорошо зная, какой великий процент христианских чувств таится под его маской стоика, он никак не мог ожидать у себя способностей к такой же экстравагантности. И все же, слушая, как чистосердечный молодой эгоист изливает к его ногам свою гордыню и гнев, будто драгоценные благовония, обогащаясь от этой широты, казалось ничего ровно не скрывающей и не приберегающей, - как ни желал бы он воздержаться от таких связей, он постепенно ощущал, что начинает откликаться на зов молчаливой и извращенной симпатией. Он демонстрировал грубость сильней, чем то было в его натуре, и, как бы заражаясь высокомерием товарища, ожидал, казалось, что практика агрессивной критики сделает для него исключение.
Вольность, которую он себе довольно свободно позволял, состояла в нелицеприятных абстракциях, которые своей глубиной говорили о немалой умственной активности, но в конечном счете выливались в какую-нибудь тупую эмпирику. Если ему казалось, что [беседа] монолог, начавшийся с какой-нибудь тривиальности, заходит чрезмерно далеко, он слушал его в молчании, за которым различалось отталкивание, и в паузе или промежутке обрушивал грубый молот на злополучный исходный предмет. В иные дни Стивен находил эту ультраклассическую привычку до крайности неприятной. Как-то раз монолог прерываем был без конца. В тот вечер Стивен упомянул про болезнь сестры и развернул теорию длиною в несколько миль на тему домашней тирании. Крэнли абсолютно не вступал в обсуждение самого предмета речи, однако непрерывно вставлял один вопрос за другим, едва представлялась к тому возможность. Он спрашивал о возрасте Айсабел, о симптомах болезни, о фамилии врача, о лечении, о диете, о том, как она выглядит, как мать за ней смотрит, звали священника или нет, болела ли она раньше или нет. На все эти вопросы Стивен ответил, и все же Крэнли не удовлетворился. Он продолжал свои расспросы, пока монолог не пришлось волей-неволей прекратить; и Стивен, размышляя над его поведением, не мог решить, следует ли видеть в нем знак глубокого участия к человеческой болезни или же знак раздраженного недовольства бесчеловечным теоретиком.
Стивен отнюдь не уклонялся от подобного упрека в свой адрес, однако обнаружил в себе откровенную неспособность признать упрек справедливым. Все воспитание сестры проходило так, что она стала почти чужой для него. С тех пор как они оба были детьми, он вряд ли обменялся с ней сотней слов. Сейчас он не мог говорить с ней иначе как с чужим человеком. Она покорно приняла религию матери; приняла все, что ей предлагалось. Если она будет жить, у нее в точности подходящая натура для католической супруги ограниченного ума и набожной всепослушности, а если умрет, то ей, надо полагать, уготовано местечко в небесной вечности христиан, куда двум братьям ее, по всей видимости, вход заказан. Невзгоды мира сего, судя по сообщениям, суть легкое бремя на плечах истинного христианина, у которого есть возможность подождать, покуда Творец не учредит царство праведников. Судьба Айсабел возбуждала гнев и сочувствие Стивена, но он тут же видел, сколь безнадежна эта судьба и сколь бесплодно было бы его вмешательство. Ее жизнь была до сих пор, и была бы впредь, трепещущим хождением пред Богом. Любой обмен мыслями между ними был обречен оказаться с его стороны либо проявлением снисходительности, либо попыткой совратить. Сознание их кровной близости нисколько не наполняло его природной, нерассуждающей привязанностью. Она называлась его сестрой, как мать называлась его матерью, однако никогда не было никакого доказательства этого отношения, которое он мог бы усмотреть в их чувствах к нему, как не было и никакого признания этого отношения, которое дозволялось бы в его чувствах к ним. Католическим мужу и жене, католическим отцу и матери дозволяется быть естественными, сколько им угодно, однако католическим детям не даровано этой благодати. Им следует вести себя беспрекословно по правилам, даже рискуя получить упрек в неестественности от тех же пастырей, что "объявляют естественную природу владением сатаны". Стивен испытывал порывы жалости к матери, к отцу, к Айсабел, даже к Уэллсу, но верил, что поступает правильно, не поддаваясь им: прежде всего ему надлежало спасти себя, и попытки спасения других могли быть его делом лишь тогда, когда их оправдывал его эксперимент на себе. Крэнли почти совсем уже сформулировал серьезные обвинения против него, прямыми намеками вызывая образ Айсабел с ее неумолимо тающим огоньком, черными длинными прядями волос и огромными удивленными глазами, но Стивен отвергал обвинения, ответствуя в своем сердце, что несправедливо указывать на него укоряющим перстом и что вялая пассивная жалость тех, кто укреплял систему круговой поруки рабства, к тем, кто смирялся с этой системой, есть попросту игра на чувствах, равно типичная и для эгоиста, и для сентименталиста. К тому же Стивену не казалось, что Айсабел что-то грозит всерьез. Он сказал Крэнли, что, верней всего, у нее просто слишком быстрый рост; в таком возрасте многие девочки в хрупком состоянии. Он признался, что эта тема ему слегка надоела. Крэнли остановился и пристально взглянул на него.
- Милый мой, - произнес он, - хошь, я скажу тебе… Странный ты… человек.
За неделю до сессии Крэнли представил Стивену свой план, как выучить весь "курс за пять дней". То был тщательный план, основанный на тонком знании экзаменаторов и экзаменационных программ. По плану Крэнли предполагалось заниматься с десяти утра до половины третьего дня, затем с четырех до шести и затем с полвосьмого до десяти. Стивен отказался принять сей план, поскольку надеялся на свои хорошие шансы сдать за счет того, что он называл познаниями "вокруг да около"; но Крэнли утверждал, что его план целиком надежен.
- Я этого не вижу, - заметил Стивен. - Как это у тебя выйдет сдать - к примеру, латинский письменный - после такой беглой пробежки? Если хочешь, какие-то вещи я тебе покажу - не то чтобы я уж так чудесно писал…
Крэнли раздумывал, казалось пропустив предложение мимо ушей. Затем он решительно объявил, что его план удастся.
- Вот те на святой библии, - сказал он, - я им выдам такую штуку, хошь знать, ага, - такую отличную, как им надо. Что они смыслят в латинской прозе?
- Полагаю, не так уж много, - ответил Стивен, - но, возможно, они не совсем профаны в латинской грамматике.
Крэнли обдумал обстоятельство и отыскал средство.
- Вот те, если хошь знать, - сказал он, - как я только начну плавать по грамматике, я им тут же кусок из Тацита.
- А с какой стати?
- А какая хренова разница с какой?
- Убедительно, - признал Стивен.
План Крэнли не оказался ни успешным, ни неудачным по той основательной причине, что он не вступал в действие. Вечера перед экзаменами юноши проводили на воздухе, сидя в портике Библиотеки. Глядя в безмятежные небеса, они обсуждали способы жить с наименьшею затратой труда. Крэнли предлагал пчел: он был как будто знаком со всей доскональной механикой пчелиной жизни и относился к пчелам, похоже, не с такой нетерпимостью, как к людям. Стивен сказал, что было бы отличной системой, если бы Крэнли жил за счет труда пчел и предоставил ему (Стивену) жить за счет соединенных трудов пчел и пчеловода.
- "День-деньской глядел бы, как
Блики солнца на волнах
Осеняют пчел в цветах".
- "Осеняют?" - спросил Крэнли.
- Ты же знаешь глагол "осенять"?
- А кто это написал?
- Шелли.
- "Осенять" - это прямо, знаешь, слово для осени, такого темно-золотистого цвета.
- Очень редко можно найти одухотворенное описание пейзажа. Некоторые думают, они пишут одухотворенно, если у них все рисуется тусклым и туманным.
- А мне это не кажется одухотворенным, то, что ты только что прочел.
- Мне тоже: но иногда Шелли обращается не к зрению. У него сказано: "множество флейт в окружении волн". Что это говорит твоему зрению или чувству цвета?
- Мне кажется, у Шелли лицо, похожее на птицу. Как там у него? "Осеняет блик в волнах"?..
- "Блики солнца на волнах
Осеняют пчел в цветах".
- А что вы цитируете? - спросил Глинн, только что вышедший из Библиотеки после нескольких часов занятий.
Крэнли смерил взглядом его, прежде чем дать ответ:
- Шелли.
- Ах, Шелли? А можно эту цитату еще раз?
Крэнли мотнул головой в сторону Стивена.
- Что это за цитата? - спросил Глинн. - Шелли - моя давняя страсть.
Стивен повторил строки, и Глинн нервически покивал головой несколько раз в знак одобрения.
- Что за прекрасные стихи писал Шелли! Такие мистические.
- А хошь знать, как их прозывают в Викла, энтих пчел? - неожиданно спросил Крэнли, обернувшись к Глинну.
- Нет, а как?
- Красножопые мухи.
Крэнли громко расхохотался, довольный собственной репликой, и даже притопнул каблуком по гранитным ступеням. Глинн, видя, что попал в ложное положение, принялся вертеть зонтиком в поисках какой-нибудь из своих дежурных острот.
- Но ведь это всего лишь, - произнес он, - если будет позволено так выразиться, это всего лишь, так сказать…
- "Осеняет блик в волнах
Красножопых мух в цветах" - вот те хренова поэзия ни на один хренов ноготь не хуже Шелли, - сказал Крэнли Глинну. - А по-твоему как?
- Мне кажется неоспоримым, - произнес Глинн, тыча вперед своим подрагивающим зонтом, как бы в подкрепление слов, - что пчелы располагаются в цветах. Мы можем сказать об этом, что это определенно так.
Экзамены продолжались пять дней. В течение первых двух Крэнли даже для проформы не заглянул в экзаменационный зал, но после каждого экзамена его можно было видеть возле университетского здания тщательно разбирающим все вопросы с более прилежными из своих друзей. Он заявил, что экзамены очень легкие и сдать их может любой, имеющий средние познания. Он не задавал особых вопросов Стивену, а просто говорил: "Я так думаю, ты прошел". "Полагаю, да", - отвечал Стивен. Макканн появлялся обычно встретить студентов после экзамена. Отчасти он приходил, потому что полагал своим долгом выказывать интерес ко всему, что касалось колледжа, а отчасти потому, что экзамены сдавала и одна из дочерей мистера Дэниэла. Стивену, которого не очень заботило, сдаст ли он экзамен или провалится, было необычайно забавно выслеживать знаки зависти и нервической тревоги, пытавшиеся укрыться под маской беззаботности. Студенты, что усердно занимались весь год, делали вид, будто их положение ничем не лучше, чем у лентяев, и как лентяи, так и усердные казались сдающими сессию с крайней неохотой. Те, кто были соперниками, не заговаривали друг с другом, опасаясь взглядом выдать себя, но украдкой расспрашивали подвернувшихся знакомых об успехах другого. Возбуждение настолько владело ими, что даже возбуждение пола бессильно было его превозмочь. Студентки не были уж предметом обычных шуточек и смешков, на них смотрели теперь с некою неприязнью, как на коварных врагов. Некоторые из юношей давали одновременно выход своей враждебности и утверждались в чувстве своего превосходства, заявляя, что для женщин только естественно делать успехи, они могут заниматься по десять часов [круглый] в день круглый год. Макканн, исполнявший роль посредника, сообщал им слухи и сплетни из противного лагеря, и именно через него все узнали, что Лэнди не получит первой награды по английскому, потому что мисс Ривз написала двадцатистраничное сочинение на тему: "Верное и неверное употребление юмора".
Экзамены заканчивались во вторник. В среду утром мать Стивена выглядела чем-то обеспокоенной. Стивен не слишком порадовал родителей своим поведением на экзаменах, но вовсе не думал, чтобы волнение матери могло быть вызвано этим: и он выжидал, пока причина как-то объявится сама. Мать дождалась, чтобы комната опустела, и словно между делом сказала:
- Ты ведь еще не исполнил пасхальный долг, правда, Стивен?
Стивен ответил, что нет.
- Лучше всего тебе пойти на исповедь днем. Завтра Вознесение, и наверняка вечером сегодня церкви полны народа, там все, кто откладывали пасхальный долг до последнего. Удивительно, как это у людей нет стыда. Видит Бог, у них с Пепельной Среды было предовольно времени, чтобы не ждать двенадцатого часа для приобщения к Господу… Я это не о тебе, Стивен. Я знаю, ты готовился к экзаменам. Но те, кому делать нечего…
Стивен ничего на это не отвечал, продолжая старательно выскребать остатки яйца из скорлупы.
- Я уже исполнила пасхальный долг - в Великий Четверг - но утром я снова подойду к алтарю. У меня сейчас обет девятидневной молитвы, и я хочу, чтобы ты, причастившись, присоединился к моему особому прошению.
- Какому особому прошению?
- Ты понимаешь, милый, я так тревожусь за Айсабел… Я прямо не знаю, что думать…
Стивен "в сердцах" пробил ложечкой дно скорлупы яйца и спросил, нет ли еще чаю.
- В чайнике больше нет, но я быстренько вскипячу еще.
- Да ладно, не надо.
- Что ты, это совсем минутка.
Стивен не возражал, чтобы она поставила воду, это ему давало время, чтобы закончить разговор. Его сильно злило, что мать пытается втащить его в русло благонамеренности, используя здоровье сестры как средство. Возникало чувство, что такая попытка оскорбляет его честь и освобождает от последних доводов внимательной сыновней почтительности. Мать поставила воду, и вид ее был уже менее тревожным, как если бы она прежде ждала решительного отказа. Она попробовала даже перейти на непринужденную беседу в стиле религиозных матрон.
- Завтра мне надо бы постараться вовремя попасть в город, успеть к торжественной мессе на Мальборо-стрит. Завтра великий церковный праздник.
- Почему это? - спросил Стивен с улыбкой.
- Вознесение Господа нашего, - торжественным тоном ответила мать.
- А почему это великий праздник?
- Потому что Он явил Свою Божественность в этот день: Он вознесся на небеса.
Стивен принялся намазывать масло на хрустящую горбушку, меж тем как черты его складывались в решительное выражение враждебности:
- Откуда же он отчалил?
- С Масличной Горы, - ответила мать; под глазами у нее появились красные пятна.
- Головой вперед?
- Что ты хочешь сказать, Стивен?
- Хочу сказать, что, пока он долетел, у него, наверно, голова закружилась. Почему он не полетел на воздушном шаре?
- Ты хочешь глумиться над Господом нашим, Стивен? Клянусь, я думала, у тебя хватит разума, чтобы не пасть до такого языка: так говорят одни люди, способные верить только в то, что под носом. От тебя я такого не ожидала.
- Скажи, мама, - произнес Стивен между жевками, - ты мне в самом деле хочешь сказать, что ты веришь, будто наш друг воспарил с той горы, как про него говорят?
- Да, верю.
- А я нет.
- Стивен, что же ты говоришь?
- Это абсурд, цирк. Он является в мир Бог весть как, ходит по воде, выбирается из могилы и отправляется по воздуху с холма Хоут. Что это за чушь?
- Стивен!
- Я в это не верю, а если б верил, это не было бы моей заслугой. Что я не верю, в этом тоже нет заслуги. Это просто чушь.
- Самые просвещенные учители Церкви в это верят, и для меня этого вполне достаточно.
- Он может поститься сорок дней.
- Бог может все…
- Сейчас на Кэйпл-стрит дает представления один парень, который говорит, что он может есть стекло и железные гвозди. Он называет себя "Человек-устрица".
- Стивен, - сказала мать, - я боюсь, что ты потерял веру.
- Я тоже боюсь, что это так, - ответил Стивен.
С видом, расстроенным до предела, миссис Дедал беспомощно опустилась на ближний стул. Стивен сосредоточил внимание на воде и, когда она вскипела, налил себе еще чашку чаю.
- Никак я не думала, что до такого дойдет, - сказала мать, - чтобы кто-то из моих детей потерял веру.
- Но ты уже знала с каких-то пор.
- Как я могла знать?
- Знала.
- Я подозревала, что-то происходит неладное, но мне в голову не могло прийти…
- И ты все-таки хотела, чтобы я принял причастие!
- Конечно, сейчас ты не можешь принять причастие. Но я думала, ты исполнишь пасхальный долг как все годы до этого. Я не знаю, что тебя совратило с пути, наверно, книги, которые ты читаешь. Твой дядя Джон - его тоже в молодости совратили книги, но только на время.
- Бедняга! - произнес Стивен.
- Ты же воспитывался в религии и вере, у иезуитов, в католической семье…
- В весьма католической!
- Ни у кого из твоих родных, ни с отцовской, ни с моей стороны, нет в жилах ни капли какой-нибудь другой крови, не католической.
- Что же, я положу начало в нашей семье.
- Тебе давали слишком много свободы. И в результате ты делаешь что вздумается и веруешь во что вздумается.
- Я, например, не верю, что Иисус был единственным во все времена, кто имел волосы совершенно каштанового цвета.
- Ну и что?
- Как и в то, что он был единственным, кто имел рост в точности шесть футов, не больше и не меньше.
- Ну и что?
- А то, что ты в это веришь. Давным-давно я слышал, как ты это говорила нашей няньке в Брэйе - помнишь няню Сэру?
Миссис Дедал нерешительно встала на защиту традиции.
- Так говорят.
- Ах, говорят! Говорят очень много чего.
- Но тебя не заставляют в это верить, если не хочешь.
- Покорно благодарю.
- Все, во что тебе предлагают верить, это слово Божие. Вспомни прекрасное учение Господа нашего. Вспомни собственную свою жизнь, когда ты верил в это учение. Разве ты тогда не был лучше, счастливее?
- Возможно, тогда это было хорошо для меня, но сейчас это для меня абсолютно бесполезно.
- Я знаю, что неладно с тобой - ты впал в гордыню разума. Ты забываешь, что мы всего лишь черви земные. Ты думаешь, что ты можешь бросить вызов Богу, лишь потому что злоупотребил талантами, которые тебе Он же дал.