- Я рад, что ты мне об этом напомнил, - сказал Стивен. - Я совсем как-то позабыл.
- Можешь быть уверен, она не забыла, - заметил Линч, - и никому не даст позабыть.
Стивен вздохнул.
- Помнишь, как в "Поклонении волхвов": "Когда бессмертные желают низвергнуть вещи сего дня и вернуть вещи дня вчерашнего, нет никого, кто мог бы помочь им, кроме того, кто отвержен вещами сего дня".
- Да.
- Кто мог бы помочь мне, кроме женщины в черной шляпке? И вопреки всему, я желаю принести в мир то духовное обновление, какое приносит поэт… Нет, я решил. Больше я ее не увижу.
- Женщину в черной шляпке?
- Нет. Деву.
- И я все-таки уверен, это ошибка, - заключил Линч, допивая свою пинту.
Однажды после Рождества, холодным пасмурным утром Стивен читал в комнате патера Артифони "Орестею". Он механически задавал вопросы и выслушивал механически ответы. Им был составлен следующий вопросоответ для псевдоклассического катехизиса:
Вопрос: Какую великую истину мы узнаем из трагедии Эсхила "Жертва у гроба"?
Ответ: Из трагедии Эсхила "Жертва у гроба" мы узнаем, что в Древней Греции братья и сестры носили ботинки одинакового размера.
Он перевел усталый взгляд с истрепанной обложки итальянского томика на пустынный парк Стивенс-Грин. Над ним, под ним и вокруг него в темных и пыльных комнатушках билось интеллектуальное сердце Ирландии - юноши подвизались в достиженьи учености. Над ним, под ним и вокруг него стояли на страже иезуиты, дабы направлять юношей на опасных путях познания. Властная длань иезуита твердо лежала на этом интеллектуальном сердце, и если порой она на него давила с излишней тяжестью, это был, право, небольшой крест! Юноши сознавали, что для этой строгости есть причины. Они понимали ее как свидетельство чуткой заботы и внимания и были уверены, что в их будущей жизни эта забота продлится и внимание сохранится: по поводу действий власти могли еще иногда (изредка) выражаться сомнения, но по поводу ее намерений - никогда. И кто ж тогда живей этих юношей готов откликнуться на шуточки добряка-профессора или на неотесанность мужлана-привратника, кто сильней озабочен тем, чтобы всемерно оберегать и лично превозносить честь Alma Mater?
Мертвящая атмосфера колледжа проникала в сердце Стивена. Со своей стороны, он был в трудном возрасте, обездоленный и нуждающийся, чувствительный ко всему, что было недостойного в подобных нравах, и принадлежащий к тем, кто по меньшей мере в мечтах знавал благородство. Как средство от столь злополучного недуга, честнейший иезуит [за несколько дней до этого] порекомендовал службу клерком у Гиннесса: и без сомнения, кандидат в клерки на пивоварне не питал бы к замечательному сообществу всего лишь презрение и жалость, не будь того обстоятельства, что он желал, на языке учености, труднодостижимого блага. Невозможным было, чтобы он нашел достаточное благо себе в обществах для поощрения умственных занятий мирян или какое-либо утешение, помимо телесного, в теплом благочестивом братстве, среди множества шальных и нелепых невинностей! Невозможным было, чтобы натура, вечно и трепетно устремленная к экстазу, решилась смириться, чтобы душа предписала той своей части, над которой подобно мантии уже ниспадал образ красоты, рабскую покорность.
Смертельный холод атмосферы колледжа сковывал сердце Стивена. В бессильном оцепенении он разглядывал чуму, имя которой - католицизм. Ему казалось, он видит, как заразная нечисть, рожденная в катакомбах в эпоху болезней и жестокости, расползается по равнинам и по горам Европы. Как нашествие саранчи, описанное в "Каллисте", эта нечисть запруживала реки и заполняла долины. Она заслонила солнце. Презрение к [телу] человеческой природе, слабость, нервная дрожь, боязнь яркого дня и радости, недоверие к человеку и жизни, паралич воли завладели телом с непослушными членами, изнемогающим от тиранства черной вши. Ликование разума пред радостью красоты, ликование тела в свободном общем труде, всякий естественный порыв к здоровью, мудрости, счастью поражались этой заразной нечистью. Зрелище порабощенного мира зажигало его смелым пламенем. По крайней мере, уж он - пускай живущий в предельном удаленьи от центра европейской культуры, на заброшенном океанском острове, пускай наделенный волей, что сломлена сомнением, и душой, вся стойкость ненависти которой испарилась в объятиях сирены, - он будет жить собственною жизнью, согласной с тем, что он признает за голос нового человечества, деятельного, бесстрашного и не стыдящегося себя.
Он механически следовал течению итальянского урока, ощущая, как ни на секунду не отпускающая смертоносность атмосферы колледжа проникает в его горло и легкие, застилает черным глаза, одурманивает мозг. Маленькие железные часы на столике едва отсчитали полчаса - до одиннадцати еще оставалось непомерно далеко. Ему пришлось раскрыть своего Макиавелли и перечитывать место оттуда, пока слух учителя не был удовлетворен. Куски тусклой хроники выпадали из его уст, унылые деревянные слова. Время от времени, отрывая взор от страницы, он видел, как мясистый рот патера поправляет его небрежные "о", то резким внезапным извержением звука гласной, то медленным беззвучным выпячиванием губ. Маленькие железные часы натикали еще пять минут. Учитель принялся проверять упражнения. "Стивен устало глазел в окно на затянутый пеленою тумана парк. В воздухе повисла паутина паров, и все дорожки и клумбы вызывающе контрастировали с серым небом резкой намокшей чернотой. По дорожкам, по ступеням памятника двигались макинтоши и пальто с навершиями зонтов или голов в капюшонах. Дорожка за цепным ограждением, где он столько раз прогуливался по ночам с друзьями, блестела, словно тусклое зеркало. Он глядел, как шагают ноги по этой блестящей поверхности, - он спрашивал себя, не приходят ли такие часы отчаяния как обратное отражение его всплесков избыточной жизненной энергии. Он понял, что смотрит на мир глазами Крэнли, но продолжал по-прежнему глазеть на дорожку.
- Так нельзя сказать, - произнес учитель, подчеркивая карандашом какое-то предложение. - Это не по-итальянски.
Стивен внезапно оторвал глаза от окна и встал:
- Вы не будете столь любезны извинить меня, сэр. К сожалению, я забыл сказать вам, что сегодня мне необходимо уйти пораньше… Я боюсь, я уже опаздываю, - тут он бросил взгляд на часы. - Вы меня не отпустите?
- У вас какая-то встреча?
- Да, я почти совсем забыл. Вы уж сегодня меня простите…
- Конечно, конечно. Можете идти.
- Спасибо. Боюсь, я…
- Конечно, конечно.
Стивен слетел по лестнице, стремительно скользя рукой по перилам и перемахивая через пять ступенек. В вестибюле нацепил кой-как дождевик и, запыхавшийся, с беспорядком в одежде, выскочил на переднее крыльцо. Выбежав на середину дороги, утопавшей в грязи, сквозь сумрачный воздух он стал всматриваться в направлении восточного края парка. Потом быстро зашагал по середине дороги, постоянно вглядываясь в ту же точку, пока не перешел на дорожку, пустившись бежать по ней. На углу Эрлсфорт-террас он повернул направо и вновь перешел с бега на быстрый шаг. За территорией университета он поравнялся с преследуемою целью.
- Доброе утро!
- Стивен!.. Вы что, бежали?
- Да.
- А куда вы направляетесь?
- Я увидел вас из окна.
- Какого окна?
- В колледже. А куда вы сейчас?
- Иду в Лисон-парк.
- Это сюда, - сказал Стивен, беря ее под руку.
Казалось, что сейчас она возмутится подобным поведением среди бела дня, но, ограничившись одним быстрым укоряющим взглядом, она позволила ему себя проводить. Стивен крепко прижимал к себе ее руку и вызывал замешательство у нее, при разговоре приближаясь почти вплотную к ее лицу. Капельки тумана поблескивали на этом лице, и оно начинало розоветь в ответ на его страстную возбужденность.
- А как вы меня увидели?
- Я сидел у окна, у меня был урок итальянского с отцом Артифони. Я увидел, как вы идете по Грину и потом через дорогу.
- Правда?
- Я тут же вскочил, попросил у него извинения, что у меня срочная встреча, и пустился опрометью вас догонять.
Щека ее начала принимать густо-красный оттенок, и было хорошо видно, как она пытается держаться непринужденно. Сперва она была польщена, однако теперь начинала немного нервничать. Рассказ о его погоне за нею вызвал у нее нервный смешок.
- Боже правый! Почему вы так сделали?
Стивен ничего не ответил, но прижал к себе ее руку крепко-крепко. В конце террасы она инстинктивно свернула в боковую улицу. Здесь она замедлила шаг. Улица была тиха и пустынна, и они оба невольно понизили голос.
- Откуда вы знали, что это я? - спросила она. - У вас, должно быть, отличное зрение.
- Я глазел в окно на Грин и на небо, - отвечал он. - Господи боже! У меня было такое чувство отчаяния! Иногда это бывает со мной. Я живу такой странной жизнью - я не имею ни от кого ни помощи, ни сочувствия. Иногда я боюсь самого себя. Эта публика в колледже, я их называю не людьми, а овощами… И вот, когда я проклинал свою судьбу и характер, я вас увидел.
- И что? - сказала она, окидывая растрепанную фигуру рядом с собою большими овальными глазами.
- Знаете, это была такая радость увидеть вас. Я тут же должен был вскочить и за вами броситься, я не мог высидеть больше ни минуты… Я сказал себе: вот наконец человеческое существо… Я вам не могу передать, какая это была радость.
- Какой странный мальчик! - сказала она. - Вам не следует так носиться - надо быть более рассудительным.
- Эмма! - воскликнул Стивен. - Пожалуйста, не говорите так сегодня со мной. Я знаю, вы хотите вести себя благоразумно. Но вы и я - мы оба молоды, правда?
- Да, Стивен.
- Чудесно. Когда мы молоды, мы чувствуем себя счастливыми. Мы чувствуем себя полными желания.
- Желания?
- Вы знаете, когда я увидел вас…
- Да, как вы меня узнали?
- Я узнал походку.
- Походку!
- Эмма, вы знаете, я мог даже из окна видеть движения ваших бедер под плащом. Я видел, как юная женщина гордо шествует по безжизненному городу. Да, именно так вы шли, вы шествовали - гордая быть молодой и быть женщиной. Знаете, когда я увидел вас из окна - вы знаете, что я почувствовал?
Теперь для нее уже было бесполезно разыгрывать безразличие. Все щеки ее заливал румянец, глаза сияли как самоцветы. Она смотрела прямо перед собой, и ее дыхание стало учащаться. Они стояли вдвоем на этой пустынной улице, и он все продолжал говорить, и словно какая-то прямолинейная отрешенность вела за собой его возбужденную страсть.
- Я почувствовал безумную тягу обнять вас - ваше тело. Безумную тягу самому быть в ваших объятиях. Только это… И тогда я подумал, что я выбегу за вами и скажу это вам… Прожить вместе одну ночь, Эмма, и потом наутро проститься и никогда больше не видеть друг друга! В мире не существует того, что называют любовью: но люди молоды, и в этом все…
Она пыталась забрать свою руку у него и шепотом говорила, будто повторяя заученное:
- Вы сошли с ума, Стивен.
Стивен высвободил ее, перестав держать под руку, но взял ее за руку, говоря:
- Прощайте, Эмма… Я чувствую, что я хотел, что мне надо было сказать вам это, но если я постою еще рядом с вами на этой нелепой улице, то я наговорю больше… Вы говорите, что я сошел с ума, потому что я не вхожу в торг с вами, не говорю, что я вас люблю, не произношу клятв. Но вы ведь слышите мои слова и вы понимаете меня, ведь правда?
- Уверяю вас, что не понимаю, - ответила она с ноткой гнева.
- Тогда я разъясню, - сказал Стивен, сжав крепко ее руку в своих ладонях. - Сегодня, когда вы пойдете ложиться спать, вспомните меня и подойдите к окну. Я буду в саду. Откройте окно и позовите меня, скажите, чтоб я вошел. Потом сойдите вниз и впустите меня. Мы проживем вместе одну ночь - одну ночь, Эмма, наедине вдвоем, и наутро простимся.
- Пожалуйста, отпустите мою руку, - сказала она, выдергивая свою ладонь из его рук. - Если бы я знала [если], что это будут такие ненормальные речи… Я запрещаю вам разговаривать со мной, - произнесла она, отступая от него и оправляя свой плащ, так чтобы оказаться вне его досягаемости. - За кого вы принимаете меня, когда позволяете себе так со мной говорить?
- Это вовсе не оскорбление, - молвил Стивен, резко краснея, когда до него вдруг дошло, какова оборотная сторона образа, - если мужчина просит женщину о том, о чем я попросил вас. Вас рассердило что-то другое, не это.
- Мне кажется, вы сошли с ума, - сказала она и прошла быстро мимо него, не обращая внимания на его прощальный жест. Однако она шла не так быстро, чтобы скрыть слезы на глазах, и он, поразившись при виде их и недоумевая об их причине, забыл произнести прощальное слово, уже бывшее на губах. Когда он смотрел, как она быстро удаляется с немного опущенной головой, он чувствовал, казалось, как две души, ее и его, разделяются резко и быстро и навсегда, побыв один миг на волосок от слияния.
XXIV
Линч вдоволь поухмылялся над приключением. Он объявил, что это была оригинальнейшая попытка соблазнения из всех, о каких он слыхивал, до того оригинальная, что…
- Знаешь, что я тебе скажу, - говорил он, - для обычного человека…
- То есть для тебя?
- Для обычного человека это выглядит так, будто ты на время утратил всякое разумение.
Стивен неподвижно смотрел на носки своих башмаков; они сидели на скамье в Грине.
- Это было лучшее, что я мог сделать, - сказал он.
- Ага. Такое лучшее, что хуже некуда. Ни одна девица с каплей мозгов не стала бы тебя слушать. Это так не делают, старина. Ты за ней гонишься как оголтелый, весь в поту подбегаешь и выпаливаешь, пыхтя: "Давай ляжем". Ты что, пошутить хотел?
- Да нет, я вполне серьезно. Я думал, она могла бы… Сказать честно, не знаю, что я думал. Я ее увидел, как я тебе говорил, пустился бежать за ней и выложил, что у меня было на уме. Мы дружили уже давно… А теперь, похоже, я вел себя как свихнувшийся.
- Ну, это нет, - сказал Линч, надувая грудь, - не свихнувшийся, но ты поступил до того странно.
- Если бы я пустился за ней и сделал бы предложение, хочу сказать, предложил бы брак, ты бы не говорил, что я поступаю странно.
– [Нет-нет] Даже в этом случае…
- Нет-нет, не обманывай себя, не говорил бы. Тогда ты бы мне нашел оправдание.
- Что ж, в браке есть нечто относительно здравое, разве не так?
- Для твоего обычного человека, возможно, - но только не для меня. Ты читал когда-нибудь описание обряда бракосочетания в Служебнике?
- Не заглядывал.
- Так прочитай. Ты живешь как протестант, как католик ты себя проявляешь только в спорах. Так вот, этот обряд я не принимаю: он не настолько здрав, как ты думаешь. Мужчина, что клянется перед всем миром любить женщину, пока смерть его с нею не разлучит, не говорит здраво, ни с позиции философа, знающего, что такое изменчивость, ни с позиции здравого мирянина, знающего, что в таких делах безопасней быть зрителем, чем актером. Того, кто клянется совершить нечто, что вовсе не в его власти, нельзя расценивать как здравого человека. Что до меня, то я не верю, чтоб хоть когда-нибудь бывал случай такой неистовой и сильной страсти, которая бы давала право сказать своему предмету обожания: "Я мог бы любить тебя вечно". Ты должен понять важность Гёте…
- Тем не менее брак - это обычай. А следовать обычаю - признак здравомыслия.
- Это признак обычности, то есть ординарности. Допускаю, что из обычных людей многие обладают здравомыслием, и точно знаю, что многие пребывают в заблуждениях. Только способность быть обманутым, будь то другими или самим собой, никак нельзя считать частью здравомыслия. Скорей уж надо спросить, не толкает ли себя человек в нездоровое состояние, когда добровольно обманывает себя или позволяет, чтобы другие его обманывали.
- Как бы там ни было, ты действовал недипломатично.
- С этим никто не спорит, - сказал Стивен, вставая, - но только любая настоящая дипломатия всегда нацеливается на какой-нибудь особо лакомый плод. И как ты думаешь, какой плод принесла бы дипломатия Крэнли, пускай она и замечательна сама по себе? Какой плод она могла бы принести мне, если бы я дипломатично предложил брак - конечно, не считая супруги, что "увидит мое чистое богобоязненное житие"? Скажи-ка!
- Сок плода, - отвечал Линч, тоже вставая; вид его показывал крайнюю усталость и жажду.
- Самое женщину, ты хочешь сказать?
- Вот именно.
В молчании пройдя по дорожке метров двадцать, Стивен промолвил:
- Я люблю, чтобы женщина отдавала себя. Люблю принимать… У этой публики считается злом продавать святыню за деньги. Но то, что они называют храмом Духа Святого, - это уж точно нельзя выставлять на продажу! Это разве не симония?
- Ты ведь хочешь продавать свои стихи, правда? - спросил Линч резко. - И притом публике, которую ты, по собственным словам, презираешь.
- Я не собираюсь запродавать мой поэтический дар. Я жду от публики вознаграждения за мои стихи, потому что, как я считаю, мои стихи принадлежат к духовным активам государства. В этом обмене ничего симонического. Я не продаю того, что Глинн именует божественный afflatus; я не клянусь любить и почитать публику, а также повиноваться ей по гроб жизни. Не так ли? Тело женщины - телесный актив государства;" если она пускает его в оборот, она может продавать его как шлюха, или как замужняя женщина, или незамужняя работница, или любовница, наконец. Но женщина еще, между прочим, человеческое существо, а любовь и свобода человеческого существа - это уже не актив государства. Может ли государство продавать и покупать электричество? Нет, не может. Симония отвратительна, ибо она возмущает наши понятия о том, что для человека возможно и что невозможно. Человеческое существо может употребить свою свободу на то, чтобы производить или принимать, любовь же - чтобы плодиться или давать удовлетворение. Любовь дает, свобода берет." Женщина в черной соломенной шляпке отдала нечто, прежде чем продала тело государству; Эмма продастся государству, но не даст ничего.
- Знаешь, если б ты даже сделал благопристойное предложение ее купить - для государственных целей, - сказал Линч, задумчиво поддавая носком гравий дорожки, - она бы не согласилась с ценой.
- Думаешь, нет? Если бы даже я…
- Никаких шансов, - решительно заверил другой. - Дуреха чертова, и все тут!
Стивен невольно покраснел.
- У тебя такой милый стиль выражаться, - сказал он.