- А что? - спросили О’Коннор и мистер Хенчи.
- Он грит: "Вот как тебе это будет, ежели лорд-мэр Дублина для своего стола посылает в лавку за фунтом баранины? Как тебе этакая широкая жизнь?", это он мне. "Диво! Ну, диво!", я ему. "Фунт баранины", он мне, "привозют в ризиденцию мэру". "Диво!", я ему, "что ж это теперича за люди стали"?
При этих словах раздался стук в дверь, и в комнату просунулась голова подростка.
- Чего еще? - спросил у него старик.
- Из "Черного орла", - отвечал подросток, протискиваясь в дверь боком и ставя на пол корзину, в которой позвякивали бутылки.
Старик с помощью подростка переместил бутылки из корзины на стол и пересчитал всю партию. По окончании операции подросток надел корзину на руку и спросил:
- А бутылки есть?
- Какие бутылки? - спросил старик.
- Ты нам не позволишь их сперва выпить? - спросил мистер Хенчи.
- Мне велели, чтоб я спросил про бутылки.
- Приходи завтра, - сказал старик.
- Слушай, парень, - сказал мистер Хенчи, - сбегай-ка к О’Фарреллу и скажи, чтобы он дал нам штопор, для мистера Хенчи, скажи. Нам на пару минут всего. А корзинку оставь пока.
Подросток удалился, а мистер Хенчи начал бодро потирать руки, приговаривая:
- Ха, не так уж он, выходит, и плох. Сдержал свое слово, как-никак.
- Нет стаканов, - молвил старик.
- Не бери в голову, Джек, - сказал мистер Хенчи. - Многим неплохим людям уже случалось пить из бутылки.
- Как бы ни было, это лучше, чем ничего, - сказал О’Коннор.
- Он, правда, неплохой малый, - сказал мистер Хенчи, - только этот Феннинг его в кулаке держит. Сам-то он, понимаешь, хочет как лучше, на свой проходимский лад.
Подросток принес штопор. Старик взял его, откупорил три бутылки и отдал обратно, а мистер Хенчи предложил посыльному:
- А ты выпить не хочешь, парень?
- Если угостите, сэр, - отвечал он.
Старик с недовольной миной открыл еще одну бутылку и передал подростку.
- Тебе лет сколько? - спросил он.
- Семнадцать, - ответил тот.
Старик не сказал больше ничего, и подросток, взявши бутылку со словами, обращенными к мистеру Хенчи: "Мое вам почтение, сэр", - выпил ее до дна, поставил на стол обратно и утер рот рукавом. Потом он забрал штопор и вышел в дверь боком, бормоча некие прощальные приветствия.
- Вот так вот оно и начинается, - произнес старик.
- Коготок увяз, - дополнил мистер Хенчи.
Старик раздал три откупоренные бутылки, и трое одновременно выпили, Хлебнув, каждый поставил свой сосуд на полку камина в пределах досягания и сделал долгий удовлетворенный выдох.
- Что ж, я сегодня изрядно потрудился, - сказал мистер Хенчи после пары.
- В самом деле, Джон?
- Точно. Я ему обеспечил два или три верняка на Доусон-стрит, то есть мы с Крофтоном. Между нами говоря, Крофтон, он так-то приличный малый, конечно, но только голоса собирать - в этом ему грош цена. Молчит как рыба, стоит и глазеет на людей, а я отдуваюсь.
Тут в комнату вошли двое. Один из них был очень толст, и его костюм синей саржи грозил свалиться с его покатой фигуры. У него было широкое лицо, по выражению сильно напоминавшее теленка, синие неподвижные глаза и седеющие усы. Другой был куда моложе и тоньше, и лицо его было худым и гладко выбритым. На нем был очень высокий двойной воротничок и шляпа-котелок с широкими полями.
- Привет, Крофтон! - сказал мистер Хенчи, обращаясь к толстяку. - Про волка речь…
- Так, а откуда тут выпивка? - спросил молодой. - Никак коровка отелилась?
- У Лайонса глаз, конечно, тут же на выпивку! - сказал О’Коннор со смехом.
- Это вы так собираете голоса, - сказал Лайонс, - пока мы с Крофтоном таскаемся по дождю, по холоду да обрабатываем народ?
- Да разрази ваши души, - парировал мистер Хенчи, - я в пять минут больше обработаю народа, чем вы с Крофтоном за неделю.
- Открой-ка пару бутылок, Джек, - сказал О’Коннор.
- Как же открыть-то? - отвечал тот. - Штопора у нас нет.
- Ха, погодите-ка! - сказал мистер Хенчи, живо поднявшись с места. - Показать вам небольшой фокус?
Он взял со стола две бутылки и, подойдя к огню, поставил их на каминную решетку.
Потом снова уселся у огня и отхлебнул из своей бутылки. Мистер Лайонс устроился на углу стола, сдвинув шляпу далеко на затылок, и принялся болтать ногами.
- Которая бутылка моя? - спросил он.
- Эта вот, - указал мистер Хенчи.
Мистер Крофтон уселся на какой-то ящик и устремил неподвижный взор на свою бутылку. Он не открывал рта по двум причинам. Первая, уже достаточно веская, заключалась в том, что ему было нечего сказать; другой же причиной было то, что он считал своих компаньонов ниже себя. Он был сборщиком голосов для консерватора Уилкинза, но, когда консерваторы сняли своего кандидата и, выбрав меньшее из двух зол, отдали поддержку националистам, он подрядился работать для мистера Тирни.
Вскоре раздалось извиняющееся "Пок!" - и из бутылки мистера Лайонса вылетела пробка. Лайонс соскочил со стола, подошел к камину, забрал бутылку и вернулся на место.
- А я как раз тут рассказываю, Крофтон, - сказал мистер Хенчи, - как мы сегодня заполучили недурную порцию голосов.
- И кого ж вы заполучили? - спросил Лайонс.
- Значит, во-первых, Паркса, во-вторых, Аткинсона, и еще я вдобавок обработал Уорда, с Доусон-стрит. Он, кстати, мировой мужик, этакий старый барин чистой воды, старый консерватор! "Но ведь, однако, кандидат ваш - националист?", это он мне. "Он уважаемый джентльмен", я ему. "Он стоит в поддержку всего, что идет на пользу страны. И он вносит изрядные суммы за недвижимость", это я дальше. "У него обширные домовладения в Дублине, у него три конторы, так что уж он-то прямо заинтересован в низких местных налогах! Он гражданин видный, почитаемый всеми", я значит нажимаю, "он Блюститель Закона о Бедных, и он не состоит ни в одной партии, ни в плохой, ни в хорошей и ни в средней". Вот как их надо обрабатывать.
- А как насчет адреса королю? - поинтересовался Лайонс, выпив и облизнув губы.
- Послушайте меня, - молвил мистер Хенчи. - Как я сказал старому Уорду, то, что нам надо для страны, это капитал. Приезд короля значит прежде всего приток монеты в страну. И граждане Дублина выиграют от этого. Поглядите, сколько фабрик стоят пустыми вдоль набережных! И прикиньте, какие деньги будут в стране, если мы снова запустим старые промыслы, старые заводы, верфи, эти самые фабрики. Капитал, требуется капитал.
- Но как же, Джон, - возразил О’Коннор, - неужели мы будем приветствовать английского короля? Ведь еще Парнелл…
- Парнелл умер, - молвил мистер Хенчи. - Сейчас я скажу вам, как я смотрю на это. Вот малый, который сел на престол, после того как мамаша его не подпускала туда до самых седых волос. Он знает жизнь, знает мир, и он нам хочет добра. Он отменный парень по всем статьям, достойный парень, я так считаю, и не надо меня кормить баснями насчет него. Он просто сказал себе: "Старушка ни разу не ездила к этим диким ирландцам. Черт дери, а я вот съезжу и погляжу, какие они такие". И что, мы станем оскорблять человека, когда он приедет к нам с дружеским визитом? А? Правду я говорю, Крофтон?
Мистер Крофтон тяжко кивнул.
- И все ж таки, если начистоту, - возражающе сказал Лайонс, - та жизнь, какую вел король Эдуард, она, знаешь, не больно-то…
- Не стоит поминать старое, - сказал мистер Хенчи. - Я лично так восхищаюсь им. Он самый натуральный разбитной парень, как мы с тобой. Он выпить не дурак, он где-то и повеса, пожалуй, он хороший спортсмен. Черт побери, мы как ирландцы могли бы уж показать красивую игру?
- Звучит все неплохо, - заметил Лайонс, - но теперь давайте посмотрим на дело Парнелла.
- Бога ради, - удивился мистер Хенчи, - какая же тут, спрашивается, связь?
- Я хочу сказать, - продолжал Лайонс, - у нас есть наши идеалы. Почему это мы должны приветствовать такую личность? Как ты считаешь, после того что он сделал, Парнелл мог быть нашим вождем? А почему тогда мы должны одобрять такое поведение у Эдуарда Седьмого?
- Сегодня день Парнелла, - сказал О’Коннор. - Не надо нам поднимать старую муть со дна. Сейчас мы все его чтим, когда он ушел, - все, даже консерваторы, - добавил он, повернувшись к Крофтону.
Пок! Запоздалая пробка вылетела из бутылки Крофтона - и последний, поднявшись с ящика, направился к огню за добычей. Вернувшись на место, он низким голосом произнес:
- Наша сторона его чтит, потому что он был джентльмен.
- Вы в самую точку, Крофтон! - с жаром воскликнул мистер Хенчи. - Он был единственный, кто мог усмирить эту шелудивую свору. "Лежать, щенки! Шавки, цыц!" Он с ними только так обращался. Заходите, Джо, заходите! - пригласил он, увидев появившегося в дверях Хайнса.
Хайнс медленно вошел в комнату.
- Открой еще бутылочку, Джек! - продолжал мистер Хенчи. - Да, я же забыл про штопор! Тогда передай мне одну, и я пристрою ее.
Старик передал ему бутылку, и он поставил ее нагреваться.
- Присаживайся, Джо, - сказал О’Коннор, - мы как раз говорили о Вожде.
- Да-да! - подтвердил мистер Хенчи.
Хайнс уселся на край стола рядом с Лайонсом, но ничего не сказал.
- Но есть по крайней мере один, - произнес мистер Хенчи, - кто от него не отрекся. Клянусь Богом, это я о вас, Джо! Нет, я Богом готов поклясться, вы стояли за него как мужчина!
- Джо, слушай, - сказал вдруг О’Коннор, - а прочитай-ка нам эту штучку, что ты сочинил, - помнишь ведь? Она у тебя с собой?
- Да-да, - поддержал мистер Хенчи, - прочитайте. Вы не слыхали, Крофтон? Стоит послушать, это просто отлично.
- Давай-давай, Джо, - понукал О’Коннор, - раскочегаривайся.
Хайнс, казалось, не сразу понял, про какой плод его пера они говорят; но, минуту подумав, отвечал:
- А, вы об этом… Да это уж сейчас устарело.
- Всё, Джо, начали! - отвел О’Коннор.
- Всем тихо, - сказал мистер Хенчи. - Читайте, Джо!
Еще с минуту Хайнс колебался. Потом, среди общего молчания, он снял шляпу, положил ее на стол, встал. Казалось, он мысленно повторял стихи про себя. После довольно долгой паузы он объявил:
СМЕРТЬ ПАРНЕЛЛА
Шестое октября 1891 года
Откашлявшись, он начал читать:
Он мертв. Невенчанный король
Наш мертв. Зеленый остров, плачь!
Скончался он в расцвете сил,
Трусливый сброд его палач.Затравлен злобной клеветой,
Хвалы и почестей лишен,
Ирландцев светлые мечты
С собой унес в могилу он.Скорбят ирландские сердца,
Звучат рыданья: тот в гробу,
Кто богатырскою рукой
Ковал Ирландии судьбу.Он возвеличил бы страну,
Ее вождей, ее певцов,
И гордо реял бы над ней
Зеленый флаг ее отцов.К Свободе он летел мечтой!
И цель была уже близка,
Как вдруг удар из-за угла
Наносит подлая рука.Горит Иудин поцелуй,
Позор предателям навек!
От гнусной черни, от попов
Великий гибнет человек.Проклятье памяти рабов,
Кто имя в грязь его втоптал.
Он не желал им отвечать,
Он их надменно презирал.Он пал как рыцарь-исполин,
Он был бесстрашен до конца,
И тени древних храбрецов
Встречают душу храбреца.Что ж! Пусть он с миром спит теперь!
Уж он не выступит на бой
За честь, за право бедняка -
Он вечный заслужил покой.Они достигли своего,
Его сразили - но постой!
Как заалеется заря,
Воскреснет дух его живой.То будет радости заря,
Свободы пир и волшебство,
Лишь память Парнелла для нас
Добавит горечь в торжество.
Хайнс снова уселся на край стола. Когда он закончил чтение, все с минуту молчали, потом раздались аплодисменты - даже Лайонс захлопал. Хлопали не слишком долго; и вслед за тем, среди вновь воцарившегося молчания, каждый из слушателей отхлебнул из своей бутылки.
Пок! вылетела пробка из бутылки Хайнса, однако тот остался сидеть, раскрасневшийся и с непокрытою головою. Он словно не слышал приглашения.
- Ты мировой парень, Джо! - сказал О’Коннор, извлекая кисет и курительную бумагу, чтобы лучше скрыть чувства.
- Ну как, что скажете, Крофтон? - вскричал мистер Хенчи. - Отлично, а?
Мистер Крофтон сказал, что это было отличное стихотворение.
Мать
Мистер Холохан, помощник секретаря общества "Eire Abu", курсировал по всему Дублину почти целый месяц с массой мятых клочков бумаги в руках и по всем карманам, он занимался устройством цикла концертов. Он был хромой, отчего имел у своих друзей прозвище Прыгунчик. Курсировал он неутомимо и мог по часу стоять на углу, обсуждая вопрос и делая пометки для памяти; однако в конечном счете организовала все миссис Карни.
Мисс Девлин превратилась в миссис Карни назло. Она воспитывалась в монастыре высокого разбора, где выучилась музыке и французскому языку. От природы она была бледной и имела жесткую манеру держаться, так что подруг у нее в пансионе было мало. Когда подошло время замужества, ее начали вывозить во многие дома, где ее игра и ее безупречные манеры вызывали общее восхищение. Она замкнулась в ледяном кругу своих совершенств и ожидала, когда появится отважный рыцарь, который не убоится преград и откроет перед нею врата блистательной жизни. Но молодые люди, которых она встречала, были ординарны, и она никак не поощряла их, а романтические свои чувства пыталась утешить путем усиленного поедания рахат-лукума. Однако, когда она приблизилась к опасному пределу и подруги уже начинали прохаживаться на ее счет, она их заставила умолкнуть, выйдя замуж за мистера Карни, у которого было сапожное дело на Ормонд-куэй.
Он был гораздо старше ее. Его речь была серьезной, с промежутками, и обращалась к его широкой каштановой бороде. После года жизни в замужестве миссис Карни пришла к выводу, что иметь такого мужчину практичней, нежели романтического героя, однако она никогда не оставляла своих романтических идей. Он был умеренным, экономным, богобоязненным, и он приступал к алтарю в первую пятницу каждого месяца, иногда вместе с ней, но чаще один. Тем не менее она нисколько не отступала от религии, и она была ему хорошей женой. В гостях в незнакомом доме, стоило ей повести бровью едва заметно, как он поднимался уходить, а когда его донимал кашель, она укутывала ему ноги пуховым одеялом и делала крепкий ромовый пунш. Он, в свою очередь, был образцовым отцом. За малые еженедельные взносы в страховое общество он обеспечил, что обе его дочери должны были получить по сто фунтов, когда им исполнится двадцать четыре года. Старшую дочь, Кэтлин, он устроил в хороший монастырский пансион, где она выучилась музыке и французскому языку, а потом оплатил ей учение в Академии. Каждый год в июле миссис Карни находила случай упомянуть какой-нибудь из подруг:
- Мой благоверный нас отправляет в Скерри на пару-тройку недель.
Иногда же вместо Скерри фигурировали Хоут или Грейстоунз.
Когда Ирландское Возрождение приобрело ощутимый вес, миссис Карни решила, что имя ее дочери открывает некие возможности, и в дом пригласили учителя ирландского языка. Кэтлин и ее сестра слали своим подругам ирландские почтовые открытки, а те слали им ирландские почтовые открытки в ответ. В праздничные воскресенья, когда мистер Карни со всем семейством посещал церковь, служившую кафедральным собором, после мессы на углу Кафедрал-стрит сходилось небольшое общество. Тут все были друзья семейства Карни, кто по музыкальной линии, кто по национальной, и когда все косточки, до самой крохотной, оказывались перемыты со всех боков, собравшиеся все разом начинали пожимать руки друг другу, смеясь, что сразу пересекается столько рукопожатий, и прощались друг с другом по-ирландски. В скором времени имя мисс Кэтлин Карни было уже на устах у многих. Люди говорили, что она очень способная в музыке, и чудесная девушка, и твердо верит в возрождение национального языка. Миссис Карни была всем этим очень довольна. Поэтому ее вовсе не удивило, когда в один прекрасный день к ней пришел мистер Холохан и предложил, чтобы ее дочь выступила аккомпаниатором в цикле из четырех больших концертов, которые его Общество собиралось дать в концертном зале Эншент. Она провела его в гостиную, усадила в кресла и выставила графин и серебряную корзиночку с печеньем. С великой дотошностью она входила во все подробности предприятия, советовала и разубеждала - и в итоге всего был заключен контракт, по которому Кэтлин должна была получить восемь гиней за участие в качестве аккомпаниатора в четырех больших концертах.
Поскольку мистер Холохан был новичком в таких тонких материях, как составление афиш и расположение номеров в программе, миссис Карни помогала ему. У нее был такт. Она знала, какие маэстро должны быть указаны крупным шрифтом и какие маэстро должны значиться мелкими буквами. Она знала, что первый тенор не пожелает выходить после комических куплетов мистера Мида. Чтобы интерес публики не ослабевал, она разместила номера сомнительные между всеобщими любимцами. Мистер Холохан заглядывал каждый день посоветоваться о чем-нибудь. Она его принимала дружески, даже запросто, и никогда не отказывала в советах. Пододвигая к нему графинчик, она приговаривала:
- Угощайтесь-ка, мистер Холохан!
И пока он наливал себе, она подбадривала:
- Смелей, смелей, не смущайтесь!
Все шло как по маслу. Миссис Карни купила у Брауна Томаса бесподобный коралловый креп-сатин для отделки платья Кэтлин. Он был по заоблачной цене, но есть случаи, когда кой-какие траты оправданы. Друзьям, прихода которых иначе было не обеспечить, она разослала с десяток билетов по два шиллинга на последний концерт. Она ничего не упустила из вида, и благодаря ей все, что только надо было сделать, было сделано.
Концерты были назначены на среду, четверг, пятницу и субботу. Когда в среду вечером миссис Карни в сопровождении дочери появилась в концертном зале Эншент, ей не понравилось то, как все это выглядело. Несколько молодых людей с ярко-голубыми значками в петлицах праздно стояли в вестибюле; ни один из них не был в вечернем платье. Она прошла мимо с дочерью и, метнув быстрый взгляд в открытую дверь зрительного зала, разгадала причину праздности служителей. Сначала она подумала, не ошиблась ли она насчет времени. Нет, было без двадцати восемь.
В комнате за кулисами сцены она была представлена секретарю Общества мистеру Фицпатрику. Она улыбнулась ему и обменялась с ним рукопожатием. Мистер Фицпатрик был небольшой человечек с белым невыразительным лицом. Она отметила, что его каштановая шляпа мягкого фетра небрежно сдвинута набекрень, а выговор самый простонародный. В руках он вертел программу и, пока говорил с ней, сжевал один ее угол в мокрый мякиш. Промашки и неприятности он переносил, казалось, легко. Каждые несколько минут в комнату являлся мистер Холохан с последними сведениями из кассы. Маэстро нервно переговаривались между собой, поглядывали в зеркало, свертывали и развертывали свои ноты. Когда время подошло к половине девятого, немногие сидящие в зале начали выражать желание, чтобы их занимали. Мистер Фицпатрик вошел в комнату и с невыразительною улыбкой сказал:
- Что же, леди и джентльмены, я полагаю, надо открывать бал.