<>
Булонский лес - не лес. Елисейские Поля - не поля. В конце августа мы приехали на поезде в Париж с пересадкой в Праге. Советник Аникин встретил нас на gare de l'Est, где туман перепутался с паровозным дымом. Он недоверчиво оглядел маму, одетую в нарядное черное платье с белыми полосами и ужаснулся ее босоножкам без каблука. Нас посадили в машину вместе с чемоданами и повезли по городу в посольство.
Париж нас встретил тропической жарой. Мама не переставала удивляться:
- Все одеты по-пляжному, в шортиках!
Настроение в машине было - непонятно почему - приподнятое. Мы все взмокли. Одежда приклеилась к телу. Обезьяна, я тоже ехал в приподнятом настроении. Проезжая, как можно догадаться, через place de la Concorde, мама повернула мою голову вправо:
- Видишь, это Елисейские Поля. Перегнувшись через нее, я высунул голову в окно.
Передо мной приподнималась широкая улица с машинами и деревьями по бокам, которая заканчивалась вдали небольшой аркой.
- Где?
- Да вот, прямо перед тобой!
Я изо всех сил всматривался в улицу, в арку, мне очень хотелось увидеть поля, но я ничего не видел, чем озадачивал все больше и больше мою маму. Я видел только светло-серую дымку жары на грани солнечной погоды.
- Где? Где?
- Да ты не крути головой!
- Я не кручу.
- Ну, видишь?
- Да!
Мой Париж начался с вранья. Мама облегченно отстала от меня. Я подумал, что за той аркой как раз и начинаются поля, которые я не увидел, потому что улица шла в гору. Как же мама их разглядела? И папа, кажется, с бесполезной шляпой в руках, тоже обрадовался моему "да", потому что он на переднем сиденье кивнул и озабоченно спросил Аникина:
- Как они к нам относятся?
Этот вопрос стал его традицией; откуда бы я позже ни приезжал, папа с неподдельной озабоченностью спрашивал меня:
- Как они к нам относятся?
(Мне всегда хотелось честно ответить: хуево. Хуево в Японии и на Украине, хуево в Польше, Франции, Финляндии, Венгрии, США. Вот только в Сербии - не хуево.)
- В двух словах не скажешь, - с улыбкой сказал советник.
Елисейские Поля. У меня в голове возникли картофельные поля, бескрайнее фиолетовое пространство картофельных цветов, имеющее жизненно важное значение для страны, куда мы только что приехали, возможно, самый центр французского мира, живущего продажей картофеля и очень гордящегося этим. Я видел сотни французских тружеников полей, поднимавшихся вверх по улице с мотыгами, тяпками и граблями, минующих арку с тем, чтобы сразу же заняться земледелием. Это видение до сих пор посещает меня, когда я иду по Елисейским Полям, думая, что, может, и в самом деле там за аркой - картофельные поля.
<>
Отец стрижет газон на даче в дипломатическом поселке Полушкино, где каждый дом отражает страну, в которой работал дипломат. Одни построили, еще в советские времена, добротные немецкие домики, другие - калифорнийские, третьи - болгарские или румынские, четвертые - красные, дощатые, в скандинавском стиле. Родители соорудили что-то похожее на альпийское шале. Не хватает в поселке только китайских пагод и русских дач. Если бы отец поехал не в Париж, а в другую страну, моя жизнь сложилась бы иначе.
Каждому русскому не хватает тепла. Но есть два способа борьбы с географией: обзавестись друзьями и выпить водки. К тому же у русского есть свои тропики: парная баня, вместилище краснолицых чертей, потеющих на парах с березовым веником перед раскаленной печью, и ангелов, пьющих после парилки холодное пиво, завернувшись в белые простыни.
Когда летишь из Америки через Северный полюс в Москву, самолет начинает снижаться уже у кромки Ледовитого океана. Россия - красавица в снегах и мехах, но русский отказывается считать себя северянином, несмотря на белые ночи Петербурга и северные сияния Мурманска, Сибирь и тайгу. Север - это Финляндия, Норвегия, наконец, Якутия, а Россия - духовный центр мира, сместившийся в сторону полярного круга. Россия не по своей воле забилась на Север, спасаясь от набегов южных степных кочевников в раннем средневековье. Она ждет своего возвращения в теплое лоно цивилизации.
Я испытал климатический шок. Парижский климат пришелся мне по душе. Мне нравились декабри, в которых цвели розы. Мне на всю жизнь приснились платаны и каштаны. Париж заражает своим климатом. Здесь климат беспечен. Снежная пустыня России прорастает самшитом в Люксембургском саду, который превращается в запах моего отрочества, визитную карточку моей непохожести.
Проезжая Германию и Бельгию в старомодном советском вагоне дальнего следования, всякий раз чувствуешь напряженную нахмуренность неба, погодную нестабильность, но стоит пересечь французскую границу, как в небе раздается неслышный взрыв, облака разлетаются в разные стороны, горизонты расширяются, небо улетает вверх, крепчают пирамидальные тополя и в стекло купе ударяет солнце.
В Париже нет курортной, пальмовой однозначности юга. Живи я в Риме, я бы стал гедонистом, в Берлине - эксцентриком, в Нью-Йорке - советским чиновником, но только Париж мог стать моей второй родиной.
С малообитаемого островка московского младенческого рая меня перевезли в традиционный настоящий мировой рай, воспетый, восславленный и тогда еще, в середине 1950-х, не выхолощенный, живой и реальный. В том Париже еще много белогвардейцев работали таксистами и говорили на утраченном птичьем наречии; ездить в такси для советских было небезопасно. Я мало что понял, но много что ощутил, впитал кожей. Я не танцевал в том танцующем Париже на bals populaires, не ходил в джазовые кабаки, не защищал до хрипоты заморскую новинку рок-н-ролл, не сидел в кафе с косым Сартром. Но я переродился, не подозревая об этом. Стали перерождаться и мои родители.
<>
Я вижу, будто сквозь сон, как они, словно в театре, начинают переодеваться. Все начинается с переодевания. У мамы вдруг открываются руки и шея. Она молодеет на глазах, волосы у нее кучерявятся. Вместо высокой прически, которая делала ее удивленной и озабоченной, она теперь носит короткую стрижку. Если взять ее допарижские фотографии, мама свидетельствовала о восточности России, скуластых блоковских скифах с прищуром - здесь, в Париже, эта восточность приобрела мягкие славянские очертания. Мама надевает модные желтые, голубые юбки колоколом, узкие блузки. После ее хмурых демисезонных пальто, однотонных платьев, пошитых живыми останками нэпа - портнихой Полиной Никаноровной, - они кажутся особенно разноцветными, пестрыми, как поля под Парижем, по которым я бегаю, собирая с мамой и новой домработницей Клавой (Марусю Пушкину не пустили в Париж: во младенчестве она была под немцами возле Волоколамска) красные маки с черным нутром. Мы особенно любим рвать маки. Требуем от папы остановить у кювета машину: его серую удивительную "Пежо-403" с желтыми фарами, подмигивающими поворотниками (у некоторых парижских машин были еще тогда поворотники-стрелки, выскакивающие, как сломанное крыло, - тупиковый ход цивилизации) и зеленым, с красными цифрами, дипломатическим номером, вызывающим любопытство у тогда еще полных любопытства французов, делающим нас избранными даже в Париже. Номер таит в себе божественные возможности. Машину ставь хоть поперек дороги - полицейские с вами вежливы, как с королями. Но если идти до конца, с таким номером можно даже наехать, сбить, задавить насмерть - и ничего, лишь отправят в Москву. Эти возможности я обсуждаю с советскими мальчишками в каменном дворе посольства, и у меня кружится голова от силы и безнаказанности моего папы, о чем он, видимо, никогда не догадался. Пока же, перепрыгнув через кювет, мы лезем по склону холма за маками.
Папа надевает модные струящиеся брюки. Рубашку с коротким рукавом и расстегнутым воротом он в выходные дни по-французски не заправляет в штаны. Он начинает тоже иначе стричься, назад и набок, оставляя больше волос по бокам, как французский артист. Он уже купил большие темные очки, и мама тоже купила очки против солнца: фасонные, слегка остроухие, с инкрустациями, но не слишком манерные. Родители дружно меняют часы на запястьях: у мамы они совсем маленькие, продолговатые.
Во Франции мама стала пахнуть иначе, чем в Москве. Когда она приходила ко мне сказать "спокойной ночи", иначе пахли ее руки, кожа лица. В новых запахах появилось какое-то тонкое, нерусское отчуждение. Мама стала менее грузной, меньше похожей на свою маму, она меньше сутулилась, заметно похудела, у нее изменилась походка - мама вообще стала подвижной и легкой, легко исчезающей от меня. Прощаясь со мною на ночь, она, не засиживаясь, похлопывала меня по руке в утешение, сворачивала долгожданный для меня ночной разговор - ну, спи, - и легко срывалась с дивана, на котором я спал в большой комнате.
Это была ее первая долгосрочная заграница. Япония - не в счет. В Японию во время войны она приехала как патриотка, отказавшись от предложения работать в Нью-Йорке, по линии ГРУ, личинкой шпионки. В канцелярии военного атташе она вычитывала из японских газет информацию, интересную для разведки. Упорная девушка, она выучила японский, чтобы стать первой из всех советских людей, кто узнал (она прочла в "Правительственном вестнике") о казни Рихарда Зорге. Она еще не знала, кто это такой, но, судя по тому, как забегали русские военные по посольству, ей стало ясно, что случилось нечто значительное. Напротив советского посольства висела надпись по-японски: "Все иностранцы - шпионы". Мама возмущалась бестактностью этой надписи. Она также возмущалась бестактностью японцев, которые после бани шли по Токио в развязанных кимоно, демонстрируя половые органы, а их жены едва поспевали за ними.
Позже, в Москве, она присутствовала на допросах немецко-русской супружеской пары, коллег Зорге, которых доставили в СССР после войны из японской тюрьмы. Русская женщина в японской тюрьме раскололась, и теперь пара ждала своей казни. Можно представить себе, какими глазами они смотрели на мою будущую маму, которая, по-прежнему работая в ГРУ, записывала их показания. Но эту пару вместо казни тихо отправили в Восточную Германию, которая много лет спустя сделала из них героев. После женитьбы отец сразу перевел маму на работу в МИД, в отдел печати, как в более безопасное место.
В Париже маме не нужно таиться в бункере посольства. Она - жена советника по культуре. Ей полагается хорошо одеваться, ходить на приемы, беседовать с Арагоном, Ивом Монтаном. Родители обзаводятся всякими полезными приспособлениями, вещами, похожими на игрушки: у мамы появляется красный несессер с разноцветной косичкой ниток, всякими ножницами, золотистым наперстком, она сушит волосы феном; папа бреется электрической бритвой "Филипс" с колесиками. Я завидую - хочу в это играть. На большие правительственные приемы папа надевает смокинг с белой бабочкой. У него целая коллекция запонок. Растет количество галстуков. Мама стоит перед зеркалом в кружевном золотисто-красном платье до пола. Отец торопит: "Надо ехать".
Внимание! Их снимают в президентском дворце. Мама чуть откинула голову, папа светски смотрит вперед. Суперродители.
Мы живем в седьмом арондисмане, в богатом особняке, по двору которого пробегают взъерошенные русские шоферы, к подъезду подается ЗИС с красным флагом, выходит на крыльцо посол Виноградов, и родители учат меня, на крайний случай, если я потеряюсь на улице, нашему посольскому адресу: рю де Гренель, суасант-диз-неф. По посольскому саду бегает черный пес посла Черномор, который, впрочем, оказался сукой. В пруду золотые рыбки. У нас в столовой настоящий камин с высокой мраморной полкой; правда, он не работает.
Я меняюсь на глазах. Начиная с нижнего белья. У меня вместо трусов-динамо - белые трусики, похожие на плавки со сложным разрезом спереди - за эти трусики мне еще достанется позже в Москве, и настоящие шорты выше колен. На мне темно-синий коттоновый свитер, о самой возможности которого Москва узнает только в 1990-е годы, и куртка с накладными карманами. Мы с мамой выходим из посольства, сворачиваем направо, проходим несколько домов: я тоже стригусь в настоящей парижской парикмахерской с удивительно мягкими креслами. Родители втягиваются во французский стиль. Они, молодые, стройные, созданы для этого. Но если мы одеваемся хорошо, то говорить об этом - дурной вкус. В семье действует запрет; пижонство считается отвратительным. Мои родители постепенно становятся похожи на иностранцев.
<>
Иностранец - это враг. Папа работает на территории врага. Париж полностью населен иностранцами. По всему городу продают запрещенные в Москве иностранные газеты, радио говорит на запрещенные темы, в кинотеатрах показывают запрещенные фильмы, развеваются страшные иностранные флаги. Советские дипломаты выезжают за ворота посольства, как на войну. Мало кто верит, что вернется живым домой. Советский посол Павлов, предшественник Виноградова, с гордостью сообщал в Москву, что в течение года не потратил ни одного франка на прием французов у себя в посольстве.
Папа приехал во Францию в тот момент, когда степень вредности иностранцев была несколько снижена. Обернувшись туристами, они целыми группами хлынули в Москву и Ленинград. Папа помогал организовывать эти поездки. Папа приехал в Париж под советским лозунгом разрядки международной напряженности. Однако все хорошо, что ослабляет, дробит, подрывает Запад. Конечно, мой папа был настоящим дипломатическим террористом. Он мечтал, чтобы Францией руководили коммунисты, чтобы была Французская социалистическая республика. Он вряд ли хотел лишить французов апельсинов и вина, создать очереди за "камамбером" и молоком. Об этом он не думал. На это его воображение не распространялось. Голод в Париже, расстрелы, чистки должны были организовать другие люди, которых он не любил.
Мой папа антиисторичен. Все, против чего он боролся, победило. Все, за что он боролся, провалилось вместе с именем страны, от которой он был послан. За одним исключением. Отец был в посольстве культурным советником, при котором начался культурный обмен. В Париж поехали советские музыканты, советский цирк, Галина Уланова. Французы ноют от удовольствия. Залы ломятся. Русские эмигранты сидят на концертах и плачут. Эмигранты страшнее иностранцев. Однажды мы с родителями были на Северном море - бельгийском курорте Остенде. Сидим себе мирно в кафе. Я пью какао. Вдруг - скандал. Какие-то милые люди, которые сидят семьей в том же кафе, требуют от хозяина нас прогнать только за то, что мы приехали из Москвы:
- Это советские убийцы!
Хозяин нас не прогнал, мы сами быстро сбежали. Я так и не допил свое какао.
- Папа, а кого мы убили? - спросил я на улице. Между нами ров в миллионы жизней. Мой папа - открыватель культурных шлюзов. Но папа все равно недолюбливает культуру, она ему кажется политическим захолустьем. Культура - досуг, воскресная прогулка по музеям. Он мечтает стать политическим советником, который под руководством посла Виноградова может реально навредить Западу.
Я почти не знаю другого своего отца, того, кто мыслил на языке ненависти, употребляя ленинский словарь классовой борьбы, - отца, который произносил слова: провокация, грязная кампания, измышления, сообщник, политикан. Как он ликовал, когда Хрущев во время своей поездки по Франции (1960) дожимает французских начальников в Реймсе, которые не хотят вымолвить имя своих заклятых врагов.
- Ну, кто с вами воевал на Востоке?
- Не помним.
- Подсказать? Как их звали?
- Кого?
- Фашистов!
Глаза бегают. Французские начальники, во главе с министром, трусливо молчат. Я не знаю, что у моего папы в голове. Счастливый, он рассказывает мне, как сотрудник посольства Западной Германии пытался протестовать против разжигания ненависти к его стране со стороны Хрущева и его официальной делегации, в которую даже не входил, но которую честно обслуживал мой отец.
Но когда заместитель министра иностранных дел, отцовский начальник Семенов, бывший комендант Берлина, который носил по выходным дням кепку и косил под Ленина, заставлял отца по вечерам читать Ленина, чтобы у Ленина находить ответы на вопросы текущей политики, отец, сидя в желтом французском кресле, вывезенном из Парижа, в московской квартире на улице Горького, обложенный бордовыми книгами с профилем вождя, с карандашом в руке после ужина, смотрелся затравленным учеником.
<>
Я знаю: мой папа - хороший Сталин. Любая семья - коммунистическая ячейка. Отец - хозяин, он - любит, он - ненавидит. Сталин держал всех русских за детей, они и есть дети. Я никогда не видел отца пьяным. Изысканное пьянство, пристрастие к виски - главная болезнь дипломатов всех стран, включая мусульманские державы, а также их жен, которая обычно кончается алкоголизмом на пенсии. Отец любил русскую водку, но он никогда не пил по-русски, чтобы напиться. Он мог заначить в шкафу четвертинку и выпить, чтобы не заметила мама, которая, травмированная с детства своим отцом-алкоголиком, следила за потреблением алкоголя в семье, но он не позволял себе выйти за рамки приличий. Представить себе, что он блюет, нажравшись водки, невозможно. Сколько раз я сидел в обнимку с унитазом, с мутными глазами, выворачивая наизнанку внутренности, - он ни разу. Я никогда не слышал от отца ни одного матерного слова. Даже слово говно он не употреблял, а слово дерьмо он произносил в редких случаях. Рассказ о том, как он учил шотландских моряков крепким словам, кажется мне неправдоподобным.
Правда, папа всю жизнь вместо шофёр говорит шОфер, а вместо красИвее - красивЕе (последнее в детстве прилипло ко мне и долго не отлипало). Но мои родители гнушались русским хамством, не ходили в русские кабаки - только во Франции они обнаружили, что в мире есть такая вещь: ресторан.