- От то ж я и кажу - для голосувания. Сроду такого не бачили, щоб у скатертях выступалы. Ще собаку з цим начальником замишалы, хохочут уси. Так було, колы церкву взрывалы…
- Чого вы цепляетесь до Попова? Так весело вин выступав! - вступилась Манечка.
- Та хиба зараз до висилля? Время не то, щоб глотку рвать, як скаженным. Хлиба нема у колхози, огороды попалило, свини сдохли, а воны смихом зийшлись - це добром не кончится…
- При чем тут свини?
- Як при чем? А шо город жрать будэ? Сало нам не потрибно, а городу нельзя без сала, вин зараз остановиться…
- Як це остановиться, Петровна?
- Ты мовчи, ще мала, ничего не бачила, а мы в тридцять третьем, коли голод був, усэ побачили. С голоду мий чоловик вмер, коли всэ началось. И тоди спивалы, як дурни.
- Так шо ж, спивать нельзя?
- Не время спивать, - настаивала Петровна.
Потом разговор перекинулся на конюшню, в котельную.
- А шо балакають - корреспондент приихав? - спрашивал Довгополый у Злыдня.
- Кажуть, усе записав у книжку.
- И пышуть, и пышуть, и пышуть, а шо толку? - сплюнул сквозь зубы Злыдень.
- А хай пышуть соби, - сказал Довгополый. - А ты нэ лизь, а то потягнуть.
- А шо я зробыв, що потягнуть!
- Ничого не зробыв, а выпывав в подвали, и в гаражи выпывав, и в бурьянах выпывав. Ось и скажуть: "Напыши, як выпывав". Менэ в тридцять третьем так прижали: "Напиши на Петра Хорунжего". А я кажу: "Я ничого не бачив". А вони як влуплять по ребрам, так печенка и доси болить.
- Ну и написав?
Довгополый не ответил. Злыдень задумался, сказал:
- Надо Шарова предупредить.
- Не лизь, кажу, - посоветовал Долгополый. - Боны прийихалы и уихалы, а нам жить тут до кинця.
- Ни. Пиду скажу.
Вот тогда-то Злыдень пробрался между рядов и шепнул Шарову на ухо: "Корреспондент приихав из "Перця" чи с "Крокодила", ходэ описуе усэ". Шаров тут же Омелькину сказал, Омелькин - Разумовскому.
На загадочно-ехидную физиономию Сашка тогда никто внимания не обратил. А его каверзная душа хохотала в те тяжкие минуты, когда катастрофа надвигалась, когда ее так ловко предотвратил проницательный ум Шарова.
Стайка гостей холодно распрощалась с детьми и к машинам черным понеслась. И когда Шаров увидел в сторонке оранжевого человека, сразу напрягся и к нему подался. А оранжевый человек с улыбочкой на Шарова пошел и хотел было слова приготовленные произнести, но Шаров его остановил:
- Вы меня подождите немного. Я провожу товарищей - и к вашим услугам.
И низко поклонился оранжевый человек.
Шаров сел в машину Омелькина. Разумовский и другие тоже забрались в машины - уехали! Сразу грустью повеяло. Даже Эльба жалобно заскулила машинам вслед.
Как бывают грустны минуты, когда к радости совсем вплотную подошел, а она, эта радость, вдруг полным крахом обернулась! Затылки сникли у больших магистральных людей. Кремовость почернела на шее у Омелькина, бледные пятна выступили в продольной впадине, позеленел затылок у Разумовского, пепельностью схватились загривки инспекторов. И глаза ну что у Эльбы - мутное безразличие и какое-то сухое щелканье злостности в зрачках.
- Может, вернуться и взять кое-чего? - спросил Шаров у Омелькина шепотом.
Омелькин не ответил, и Шаров понял: не надо.
И как только исчез в пыли последний лимузин кавалькады гостевой, так на территории школы будущего и пошла сплошная мистификация, ощущение незавершенности захватило всех участников мистификации тайной страстью, смутным ожиданием, неудержимым стремлением прикоснуться к недозволенному.
- Ходим, - сказал Сашко Злыдню так таинственно, что тот рот раскрыл.
- А шо таке? - спросил Злыдень, оставляя рот раскрытым.
- Чув, корреспондент ходит по корпусам? - прошептал Сашко.
- Та балакають, - сплюнул сквозь зубы Злыдень. Когда Сашко открыл дверь в комнату матери и ребенка, у Злыдня глаза разбежались.
- Шаров сказал, чтоб все в конюшню стащить, - пояснил Сашко. - Только тыхенько, щоб никто не бачив.
- А чого в конюшню?
- В конюшню никто не прийде. Тильки - як його. Може, у скатерть усэ заверяемо?
- Та ты шо, здурив? У скатерть! Нужна жесткая тара.
Мигом ящики с закусками и винами понеслись в конюшню. Когда на сеновале было все расставлено (никогда конюшня не была столь живописной), Злыдень спросил, вытирая пот со лба:
- А ты не брешешь, Сашко?
- Ты што?
- И шо, вин так и сказал: в конюшню?
- Не, он сказал: "Гукны Злыдня и - все в конюшню, выпейте добряче, хлопци".
- Так и сказал: "Выпейте!"?
- Ну а что? Выкидывать жалко. Куда його дивать? Может, Майка зъисть?
- Ты шо? Я зроду цией икры не куштовав.
- Покуштуй! - предложил Сашко.
- А шо ще сказав?
- А сказав, чтоб хлопцив гукнулы. А кого гукнуть, не назвал, ось я и думаю.
- Може, Волкова гукнуть и Каменюку?
- Волкова можно, а вот Каменюку не трэба. Цэй дурень все напортэ. А вот Рубана и Петра Довгополого - это самый раз. Ще кум прийде, Петро с Оверком Карасем.
Через несколько минут в конюшню пришли названные.
- Оцэ закуска! - восхищался однорукий Петро. - Цэ шо, у будущий школи завсегда так будэ?
- А як же? - хозяйничал Сашко, разливая коньяк. - Это же ростки будущего - бачить, петрушка ростэ из этой чертовой икры.
- А я икру пробовал, колы на германьской був. Ось так же повтикала нимчура, а на столи усэ оставили. Попробовав я тией икры - така дрянь.
- И шо у нэй хорошего находять, що такие гроши платять? - сказал Петро, бросая Эльбе кусок хлеба с икрой.
Эльба бережно слизала икру. Подняла голову в ожидании следующей порции, которая тут же последовала.
- А зараз давайте тыхенько крикнемо "ура!", - предложил Сашко вместо тоста.
Шепотом пролетело "ура" и застряло где-то в соломе. Майка топнула ногой. Это Волков пришел.
- А цэй коньяк такой дорогий, что его в глаз закапывать надо, - пояснил Сашко.
- Та шо, це ликарство для Майки? - спросил Злыдень.
- А ты думав, що приказка "очи горилкой залыв" - это просто так? Не, все имеет свой смысл.
Электрический свет горел в самом конце, остальные лампочки выкрутили, чтоб больше тайности было. Майка глазом водила, людской испуг ей передавался, и она уши навострила, жевать сено перестала. А потом все расковалось, тронулось, когда десятая пустая бутылка в ясли была отброшена. Волков со Злыднем пошли цыганочку плясать, а остальные в ладошки прихлопывали, Эльба доедала остатки икры, Павло с кумом Оверком приговаривали:
- Живут же люди, а мы як черти свита билого не бачим.
- Мерси - сказали караси! - отчеканил Сашко, наливая Карасю напиток редкостный.
- И так у вас каждый день? - поинтересовался Карась.
- Ни, ще не каждый, но к тому все идет.
- А можно, хлопци, я родича позову? - сказал кум Яйло.
- Гукай, - сказал Злыдень.
- Чого там, гукай, - протянул Карась. Кум вернулся с человеком в оранжевом костюме. Через несколько минут Яйло расписывал достоинства своего шурина Сени, приехавшего из-под Курска.
- Покажь им главный номер, Сеня! Сеня деликатно пожал плечами:
- Как-то неудобно…
- Та чого там неудобно! - заключил Злыдень.
- Тут уси свои, - поддержал Карась.
- Номер - это хорошо, - добавил Сашко.
- Да как-то сразу - неудобно, - тянул оранжевый человек.
- Та чого там неудобно! - взорвался Злыдень.
- Та уси свои, - повторил Карась.
Сеня дожевал бутерброд, вытащил блокнот и сказал:
- Я вам лучше частушки спою. Только что сочинил, по мотивам вашей стенной печати. Когда я буду у вас окончательно работать, то самодеятельность такую наладим, что всей области станет известно.
Сеня поднялся и запел:
В стенгазете написал
Про Григора Злыдеря.
Он же норму выполняет
В двести двадцать - и не зря!
- А чого - Злыдеря? - возмутился Злыдень.
- А для рифмы, - ответил Сеня.
- А в двести двадцать - чого? Там не двести двадцать написано, - не унимался Злыдень.
- Ты его на сто двадцать семь переведи, так лучше буде, - заметил Сашко.
- Та шо вин тоби, трансформатор, чи шо? - заступился Петро.
- Вот именно, - добавил другой Петро. - Не. Нескладно.
- У меня вначале было лучше, - оправдывался Сеня. - Вот послушайте:
У Григория Злыдёня
Двести двадцать поведенье,
Он работает не зря
К годовщине Октября.
- Фамилия очень сложная, - оправдывался Сеня. - И я решил, что Злыдеря лучше, чем Злыдёня. Как вы считаете, товарищи? А потом, чем жертвовать: правдой или художественностью? Я решил: лучше правдой.
- Это як же? - спросил Петро, ничего не поняв.
- А вот в первом случае - правды нет, зато художественность полная. А во втором - фамилия нарушена, зато идейность высокая. Я вам лучше сейчас про кустарник частушку спою.
- Послушай, Сеня, - не выдержал такого глумления над эстетикой Волков, - дай-ка сюда балалаечку. Можно и мне частушечку спеть?
- А ну, давай, - хором протянуло общество.
Я частушки сочиняю
Про кустарник туевый… -
запел Волков.
Конюшню трясло от смеха.
Волков наблюдал за тем, как смех никак не кончался, а потом пожалел Сеню:
- Ну давай, Сеня, фокус свой главный. Покажи класс.
- Давай, давай, а то поэт ты… - это Злыдень расквитался с Сеней, и все же деликатность Гришкина не позволила бранное слово употребить.
Сеня заулыбался. Бодрости придал голове и телу, изобразил нечто профессионально-фокусническое и лег на спину. Он вставил бутылку в рот и руки распластал. Жидкость бесшумно снижала уровень. Общество затихло. Злыдень разинул рот. Карась нагнулся, чтобы увидеть, чем же там изнутри во рту держит бутылку Сеня.
- Вин ее у горло встрямив. От ракло! - пояснил Карась.
- Багато бачили, а такого ще не бачили, - удивился Злыдень.
И когда жидкость исчезла на две трети в туловище Сенином, вошел Шаров с Каменюкою.
- Видели такое? Константин Захарович, видели такое? - набросился Карась на Шарова. - Не, только гляньте!
Шаров опешил. Перед ним на соломе лежал корреспондент. Представитель центральной прессы не шевелился. Первая мысль, которая мелькнула у взволнованного директора: спасать, немедленно спасать! Но его остановил такой знакомый, отрезвляющий сознание короткий звук - фьюить! - это остатки жидкости завертелись и исчезли в громадном теле журналиста. И вид наблюдавших работников школы успокоил Шарова.
- От хорошо, шо вы прийшли, а то бы сроду не пови-рили, - обратился Петро к Шарову. - Вот так фокус!
- Что тут происходит, товарищи? - строго спросил Шаров. "Журналист" поднялся, улыбнулся директору:
- Я не хотел, но свояк пристал.
- Какой свояк?
- А Яйло, - "журналист" указал на кума. - Я же Сеня Скориков, свояк Яйла, хоровик. На работу к вам. Я уже рассчитался…
- Ну вот что, убирайтесь отсюда, товарищ, - возмутился Шаров.
Закашлявшись, выбежал из конюшни Сашко.
Злыдень протянул Шарову стакан. Шаров отшвырнул руку со стаканом, и жидкость выплеснулась на солому.
- Я рассчитался там, - повторил Сеня. - Я завтра же могу приступить к работе. А то у меня разрыв в стаже будет.
- Не берите его, - посоветовал Злыдень.
- Где икра? - резко спросил Шаров, глядя на пустые бутылки.
Рядом стояла Эльба и с наслаждением слизывала остатки икринок, оставшихся на лапах.
- Це Сашко усе, - пояснил Злыдень, догоняя Шарова. - Сказав, що вы приказ такой дали. Шаров не слушал Злыдня.
- А ну, Сашка ко мне, - сказал Шаров Каменюке. Сашко явился как ни в одном глазу.
- Хулиганством занимаетесь? - вскинул черную бровь Шаров.
- Вы насчет Волкова? Так мы его скоростным методом отрезвили: никаких потерь!
- Хватит!
Шаров дознание прекратил. Гений Шарова подсказал единственное решение: замять, забыть, как будто ничего и не было.
- Завтра на базу поедешь, а заодно Омелькину мешки закинешь. Запомни: четвертый этаж, квартира двадцать.
- Будет зроблено, - ответил Сашко.
Но и на этом история не закончилась. Перед самым выездом Сашко вдруг метнулся к секретарю Шарова.
- Анна Прокофьевна, - шепотом сказал ей Сашко, - Шаров просил, чтобы вы завернули две штучки…
Анна Прокофьевна зло глянула в очи своему односельчанину, открыла ключом комнату матери и ребенка и опустила в мешок посуду с жидкостью.
На крыльце стояли Злыдень, Шаров и Каменюка.
- Ну что, поехали? - спросил Шаров.
- Все готово, Константин Захарыч, - ответил Сашко.
- Двигайте, а то хмарится щось.
- Добре, добре, - ответил Сашко.
- А что там у чували у тебя кандыбобится так? - спросил Шаров напоследок.
- А это я политуру одалживал в колхозе. Может, не отдавать, оставить?
- Нет, вези, дорогой, долги надо отдавать, а то другой раз не поверят.
- Та хай им черт, цим долгам, - ответил Сашко. - Времени жалко.
Что-то уловил все же Шаров в ехидной торопливости Сашка, но не мог предположить такой дерзости, а в грудях пекло и щемило, и слово "политура" отдавало подозрительностью. И не выдержал Шаров, сломался.
- А що за политура? - спросил он у Каменюки. - Вроде бы не брали?
- Ниякой политуры у колхози немае, - сказал Каменюка, разевая рот на жаркое небо.
- Николы у колхози не було политуры, - добавил Злыдень. - Це ж горилка така - политура!
В тот день и решилась судьба Сашка Майбутнева: из кладовщиков перевели его в педагоги, так как кадров не хватало. Да и я, не ведая всех Сашкиных приключений, заступился за него. Собственно, я знал о других приключениях и попал с ними впросак, как выяснилось потом.
А дело было так. Справились мы на базе с делами и подъехали к дому Омелькина, чтобы мешки ему завезти с картошкой и огурцами. И вот тут-то муки интеллигентские разъедать меня стали, кислотой прошпаривать все мое нутро. Сидим мы в кузове, спинами прижались к борту, а сами глаз с мешков не сводим: в каждом килограммов по сто, как свинец эта картошка молодая. И не глядим друг на друга, а все равно глаза Александра Ивановича перед моим носом маячат - такая жалостливость в них, что плакать хочется, и кричат глаза: ну как эту треклятую картошку молодую, по сто килограммов в мешке, на четвертый этаж, в квартиру 20 тащить? И не в тяжести дело, а в постыдности. Без меня Сашко, конечно, отмахал бы мешки и сам, без помощи, а вот, со мной сил нету, так как я в аксельбантах весь, и нимб вокруг моей головы будущей солнечности, и пеньки в памяти, а тут такая унизительность.
Попробовал Сашко ход один, но не удался ему этот ход, потому как шофер удивительно интеллигентный попался: все книжку читал, чуть остановка, так раскрывает и читает - про условные рефлексы. "Где их только выкапывают таких?" - это Сашко заключил, когда обратился к шоферу:
- Снеси мешки на четвертый этаж, магарыч будет. Оскорбился шофер, сел в кабину и углубился в собачью психологию.
Мукой тяжкой перекручивало меня, когда, обозлившись, я взвалил мешок с молодой картошкой, и Сашко взвалил (не мог же я покинуть первого в жизни принятого работника), и от злости даже на пятый без остановки влетели. А на пятом этаже силы кончились, и мы с лестницы спустили по мешку: мягко скатывается молодая картошка, легко.
- Картошку привезли, - сказал Сашко хозяйке.
- Сюда пожалуйста. - Добрый голос хозяйки рассеял нашу озлобленность. - Спасибо, родимые, а то как мне ее сдвинуть. А этот ящик вот сюда. Спасибо. Посидите, отдохните, милые. Чайку вам согрею.
Чай мы пить не стали. Но кусочек хлебца Сашко попросил у старушки.
В кузове Сашко вытащил из мешка бутылки. Два десятка медалей на каждой. Внизу приписка: "Возраст 20–25 лет".
- Этому коньяку цены нет! - сказал я. - Откуда?
- А это Шаров дал. Так и сказал: выпейте, чертовы диты!
И рыбец пришелся кстати. И двести километров как мечта: легкий ветерок с теплотой. Теплота изнутри, теплота от соприкосновения с Сашком. Теплота от светлого вчерашнего дня: так удалась программа.
- Вчера я был счастлив, - сказал я. - Я видел будущее. Это была настоящая талантливость детская.
- И я вчера бачив будущее, - сказал Сашко.
- Ты действительно правду говоришь?
- Правду, - ответил Сашко.
Я был растроган. И мир казался еще прекрасней. И Шарова я любил, и Сашка любил, и даже шофера готов был расцеловать - таким он интеллигентным мне показался.
И, сияющий, я по возвращении вошел в кабинет Шарова. И моя переполненность выходила из меня в благодарностях.
- Я вам давно хотел сказать, - отважился я, - что вы, Константин Захарович, человек исключительный. Такое вино! Такое вино я в жизни никогда не пробовал. И дело не в подарке, а в том внимании…
Шаров лупил на меня свои узкие глаза, сверлил зрачками, выковыривал из меня все нутро, всматривался в выковыренное: нет, вроде бы искренний дурак, значит, и ему башку заморочил этот несносный Сашко.
16
Николай Варфоломеевич Дятел был единственным остепененным человеком в нашей школе. В свое время он блестяще защитился в научно-исследовательском институте детского левого полушария. Сам факт того, что ему удалось доказать многие преимущества левши над правшой, поднял бурю в НИИ правого полушария. Двадцать шесть заседаний провел президиум академии патологических наук, пытаясь разрешить конфликт между двумя научно-исследовательскими учреждениями. Руководство института детского левого полушария уже не радо было, что присудило Дятлу степень кандидата наук, и после двадцати шести заседаний признало некоторые свои ошибки. Тогда-то и было сказано Дятлу: "Сгинь!" - что на научном языке означало: необходимо временно прекратить исследования, а еще лучше - уйти в глубокое подполье.
Именно в эти дни я и оказался в Москве (дополнительно изучал разные материалы по активизации творчества детей) и встретился с Дятлом, которому и предложил перейти временно к нам в новосветскую школу. Три дня и три ночи я расписывал Дятлу великие перспективы построения новой школы. Я говорил с полным знанием дела:
- Может быть, в какой-нибудь Древней Греции и удавалось в одном лице соединить Цицерона и делового правителя, а в наше время жесткого разделения труда, что определенно сказалось и на структуре мозга, в частности, специфике левого и правого полушарий, трудно соединить живой практический размах с высокой идеальностью, то есть с развертыванием сугубо теоретических позиций в такой хрупкой области, какой является формирование детского ума и сердца.
Я говорил о величайшем даровании Шарова, который обладает фантастическими способностями из ничего создавать все, добывать из-под земли самый дефицитный дефицит и обводить вокруг пальца кого угодно, может быть, даже и таких матерых эрудитов, какими были руководители института правого полушария.
Дятел засомневался. Он вытянул свою гусиную шею, потрогал огромный в пупырышках кадык и сказал:
- Не думаю, чтобы на обмане можно было что-нибудь построить. Есть у Белинского мысль…