- Да як же его вырвешь? Це пахать надо. Його и трактором не выдернешь. Ни, цэ не пидходэ…
Потом пришли две местные девочки - Манечка и Даша. В легоньких ситцевых платьицах, губы красные от сока вишневого и руки в вишнях переспелых - и мне горсть на пенек, рядом с проектами. Маня с Дашей только школу закончили, никуда не поступили, тугие косички с белыми бантиками, семечки припрятаны в маленьких карманчиках на округлости живота. От звонкого смеха девочек свежестью повеяло, и бурьян вроде бы прохладнее стал. И у меня на душе потеплело: согласились девчушки пока в технические работники пойти. Заявления написали: у Мани в правый угол строчки унеслись, у Даши - в левый, и такие каракули были нарисованы, что и понять ничего нельзя было, - вот она, школа, заявления не могут написать. А мои лицеистки, конечно же в голове моей, бисерным летящим почерком трактаты слагали, гекзаметрами строчки дробили, формулами сыпали по листу белому, эпистолярные романы сочиняли: "Милостивый государь, Иван Давыдович, не соизволите ли вернуть шпалы, а заодно и мешочек с цементом, милостивый государь!"
И вот тут-то на горизонте и показался веселый человек, который, едва сдерживая улыбку, спросил:
- Тут работа какая-то есть?
- Бурьян рвать, дядько Сашко, - прыснули от смеха девчата.
- А Сашко по бурьянам главный специалист, - заметил Каменюка.
- А на що его рвать? - спросил Сашко. - Это ж такая прелесть! Ни у кого в мире нема таких бурьянив.
- Лопухив таких немае? - съехидничал Каменюка.
- Да ви знаете, Петро Трифонович, что лопух цей всем лопухам лопух. Сам Дюрер изобразил это растение на холсте. Лопух - это же самое питательное и целебное растение.
Сашко выбрал самый большой лопух. Руками листья раздвинул, придавил их с такой нежностью, будто драгоценный материал в руках у него был.
- Гляньте, красотища яка. А фактура? Самый раз на голенища!
Лопух действительно будто кожей паутинился: ни дать ни взять - зеленый хром, и с обратной стороны будто замша салатная, и узоры от стебля пошли, и оборка по краям листа как на ситцевых платьицах девичьих. Сашко середину вырезал ножичком, с хрустом листья отломил, сердцевина розоватостью сверкнула, крохотные листочки точно из бремени лопушиного вышли, свернутые в зародыше теплом. Сашко стебель чистить стал на виду у всех, нитками плотными отслаивалась кожура, пока сердцевина в белый стержень не отстрогалась.
Я наблюдал за Майбутневым, и сердце мое затрепетало: вот он в человеке - истинный педагогический талант! Сколько сочности и хрустальной прозрачности в его словах! Какая сила обаяния в спокойных движениях! Я мигом представил его в кругу детей, неухоженных, озлобленных, озябших душой и телом. Как им будет необходима эта щедрая фантазия!
А Сашко между тем продолжал балаганить, расписывая целебные свойства лопуха:
- Это же, Злыдень, от радикулита самое что ни на есть лекарство, а ты, як той черт, фуфайку натягнул. И от печени - самый раз, - это Каменюке было сказано. - А дивчатам от этих лопухов счастье придет, если по сто грамм в день с борщом этот лопух заглатывать.
- А вы сами покуштуйте, - сказала Маня робко, так ей хотелось счастья.
И Злыдень рот раскрыл, глаза выпялил на лопушиную сердцевину: а вдруг в ней избавление от радикулита несносного?
А Сашко между тем раскрутил сердцевину в руках, чтобы горечь сошла, и с таким наслаждением стал хрумкать белой кочанностью, что не удержались девчата, просить стали покуштувать, и Каменюка не выдержал, и Злыдень кинулся к самому большому лопуху, чтобы от радикулита избавиться побыстрее.
И я снял пробу, потому что всегда верил в мудрость народную.
- И закуска отличная, - приговаривал Сашко, очищая десятый корешок. - Главное, молодеет человик от лопуха, силы прибавляется в нем. Бачилы Ивана Давыдовича, як вин шпалы тягае? Так вин лопухи по утрам, колы село все спыть, йисть. Забереться за сараи и, пока не съест весь лопух, на работу не идет.
- Да що ж вин, свинья?
- А ты думаешь, сила у свиньи откуда береться. Попробуй свинью, яка лопухив наилась, положить на лопатки - ни-чого не получиться. А Иван Давыдович, я бачив, идет со шпалою под рукавом, а чуть устанет, так на лопухи кидается и з листьями прямо, щоб силы бильше було. Я подошел к нему. "Занедужав?" - спрашиваю. А он признался: "По ошибке бетонную шпалу под рукав сунул - три тонны в том бруске". И я свидетелем был: краном ту шпалу подымают, а Иван Давыдович на лопухах один десять километрив тягнув як хворостинку. Так что напрасно вы бурьян решили вырубать…
Я сразу расположился к Сашку. Вместе с тем я чувствовал и то, что от него идет нежелательный, несколько разлагающий дух. И Сашко внимательно слушал меня, когда я рассказал о том, какое задание получено от Омелькина, о том, какой вклад может быть сделан сейчас всеми работниками интерната в дело создания школы будущего. Я и о лицее рассказал, где сроду лопухов не было, а, наверное, травка зелененькая на ландшафтиках была и, может быть, кое-где один-два одуванчика росли.
- Так то ж буржуазия была, - сказал Сашко, доедая корешок. - Им сила не нужна. Зачем сила загнивающему классу? А у нас детвора народная, можно сказать. Проснется на зорьке. И с воспитателями нырк в лопухи, чтоб силы набраться, все обчистят, весь бурьян похрумкают, сволочи…
- А осот, а крапива, а сурепа? - спросила Манечка.
- А осот - так это ж десертный деликатес. А ну сорвите мне вот тот, молоденький!
Сел Сашко на пенек, прямо на мои проекты. Ему осот несут колючий. Бронзой натуральной кожура слезает с него сочная, изумрудный стебель желтизной поблескивает в руках Сашка - и этот стебель, длинный и тонкий как хлыст, отправляет он в рот, приговаривая с несказанным наслаждением:
- Это ж такая прелесть!
- А осот от чего помогает? - спросил Каменюка.
- Осот мозги лечит: всю дурь вышибает и на похмелье хорошо, пить сколько угодно можно, а не пьянеет человек.
- А крапива?
- А крапива - это ж первейшая еда. Вареники с крапивою - это ж такое блюдо: мяса не треба, молока не треба, а вот крапиву с коноплей замешать на уксуси, и чебреца немного для запаха, и кукурузки трошки с дертью - так такий завтрак получится, одним словом, как в настоящей, школе будущего.
- И лебеды ще, - сказал Каменюка, снимая тюбетейку.
- Эн нет, Петро Трифонович. Лебеда второй сорт, она вроде бы как сельдерей. Кто в селе сельдерей ест? Никто.
- Так що, лебеду вырубать? - спросил Каменюка.
- Не, - сказал Сашко, - лебеду в принудительном порядке, для неуспевающих или кто план не выполнит. От как мотор твой заглохнет, так мешок лебеды тебе отпустят, чтоб съел за смену со Злыднем на пару.
- А Злыдень при чем?
- А если он не обеспечит электрическую часть… Мотор между тем действительно заглох, и Каменюка кинулся в дизельную.
- Ну и чудак же вы, дядько Сашко, - сказала Маня, поглядывая на то, как погрустнело мое лицо и как сникло мое рыцарское достоинство: утонуло в этой несносной народной чепухе.
- Ну ладно, - сказал я, - пошутили, а теперь за работу.
- Добре, добре, хорошо, - уступчиво ответил Сашко, глядя на часы, которых не было у него.
Я понимаю: мне нужно срочно перевести насмешника Сашка на мою сторону. Я решаю немедленно подняться с ним до тех высот, где была спрятана моя возвышенная идеальность.
- Вас работа интересует? - спросил я, придав голосу своему загадочность.
- Работа.
- Пройдемте, - с нарочитой строгостью сказал я, подходя к пеньку.
Я на пенек еще пенек ставлю, а на него еще пенек возвышаю, а на последний - еще пенек, и сам забираюсь на вышину пеньковую, чтобы оттуда, сверху, Александру Ивановичу про будущее новой школы рассказать.
- Вы видите школу Сократа? - кричу я. - Это спор о судьбах человечества идет, смотрите, дети с наставниками в белых мундирах из павильонов вышли. Видите?
- Вижу, это там, за коноплей? - спрашивает Сашко снизу.
- Левее от конопли. А правее от нее - мы с вами в алых накидках, кони рядом в мыле, копытами, буланые, цокотом царственным в землю целятся!
- А мыло зачем? - слышу я снизу.
- Мыла нету - это оборот такой.
- Понимаю, в оборот попали, значит…
- А теперь над замком, взгляните, - шар воздушный летит. Дирижабль, сконструированный нашими питомцами, - первая премия в Лондоне. На дирижабле формула жизни начертана - вторая премия в Париже. А вот дальше, за аллеей липовой, фехтовальщики сражаются после уроков!
- Это в продленке, значит?
- Никакой продленки. Полная изоляция от дурных влияний.
- Вроде бы как в заключении…
- Напротив, полная свобода, только за территорию нельзя выходить. Видите, постовые стоят?
- С собачками?
- Может, и с собачками: все природное развивать будем всячески. И труд будет, и дружба будет, и уважение!
- А чего не будет?
- Не будет дурных влияний. Исчезнет бюрократизм, хулиганство, о воровстве мы будем вспоминать как об исторической реликвии. Последний человек, укравший что-нибудь, будет в память о грехе своем на большой фотографии вывешен…
- Иван Давыдович со шпалой в рукаве?
- Может быть, и он. Дальше слушайте. Да держите же пеньки, а то свалюсь я отсюда.
Сашко обхватил пеньки руками, голову вниз опустил, и я продолжал:
- Оскорблений человека не будет, принижения достоинства человеческого не будет, алкоголь канет в прошлое…
- Выпивки совсем не будет? - растерянно, глядя вниз, спрашивает Сашко.
- Исчезнет, как самое тяжкое зло!
- И пива не будет с таранкою?
- Это уже детали! Пиво, может быть, и оставим.
- Пиво надо оставить. И сухого трошки, - слышу я голос Александра Ивановича. - Это же солнце в бутылках.
- Хорошо, оставим для совершеннолетних, раз это солнце в бутылках. Оставим все светлое на этой земле.
- Жигулевское - самое светлое, - говорит Сашко. - А вот то темное бархатное - так и задарма не треба.
- Вам понятен наш замысел? - спрашиваю я сурово.
- Понятен, - отвечает Сашко.
- Вы согласны вступить на путь совместной борьбы за будущее?
- Согласен!
Я слез с пеньков и стал оформлять документы нового сотрудника.
- Ваш паспорт.
- Немае паспортов у нас в селе.
- А что есть? Документ какой-нибудь.
- Вот только это. - Сашко протянул мне трамвайный билет.
- Ничего, и это для начала сгодится. Когда получали билет?
- Года два тому назад, когда в военкомат вызывали.
- Хорошо, тут номер еще не стерся. Сгодится. А кем работали?
- Библиотекарем.
- О, значит, библиотека в селе есть?
- Нема библиотеки в селе.
- А как же вы работали?
- По штату есть библиотекарь, а я клуб на замок закрывал - это вся работа моя, и еще лозунги писал, например: "Скоро весна!"
- Это прекрасный лозунг. У нас тоже библиотека будет, если место под нее очистим от бурьяна. Вы будете первым моим помощником по ликвидации недостатков! - сказал я строго. - Главное усилие направите на приведение в порядок территории, - полезли из меня казенные отглагольные существительные. - Вы будете исполнять обязанности в мое отсутствие. Понятно вам?
- Что-то в толк не могу взять. - И он помотал головой. - Я сейчас.
Рядом стояла бочка с дождевой водой: листья плавали дубовые в бочке. Сашко голову в бочку окунул по самую шею, и когда вытащил ее оттуда, она казалась уже другой: глаза просветлели, прическа сама собой сделалась, потому Как владелец головы ловко откинул волосы назад, и расчески при таком методе не потребовалось.
- И долго тот бурьян рвать? - спросил Сашко.
- Пока весь не вырвем.
- И это за ставку библиотекаря?
- За ставку.
- Добре, - сказал Сашко.
- Ну и прекрасно, - обнял я нового сотрудника.
Я ему сказал, что мне надо в район ехать, чтобы документы оформлять на диваны, столы, кастрюли, чашки, ложки, трюмо, байковые одеяла, парты, котлы, мармитные печи, холодильные камеры, стиральные машины, станки токарные, фрезерные, сверлильные, точила маленькие и большие, тиски, верстаки, молотки, зубила, плоскогубцы, тетради, учебники, - список был бесконечный и в магическую силу этого списка моя рыцарская душа верила бесконечно.
На следующий день в обед я вернулся. На бурьянном поле брани никого не было.
Интересное дело - административный пыл. Как стал я исполняющим обязанности и самым главным человеком над бурьяном, так рьяность во мне появилась нечеловеческая, этакая фраза из моей души рыцарской полезла, прямо-таки холопская фраза, фраза того холопа, который из грязи в князи попал, кичливая фраза, холодная, безнадежно пустая. И мышление мое переиначилось, перестругалось, не мышление, а так, черт знает что, нервность одна: все виноваты, сволочи, никто работать не хочет, сознательности ни у кого нет, все только урвать хотят, разве можно настоящую жизнь построить при таком отношении к делу? Ведь я и задачу поставил четкую, и силу свою вложил, всю, какая была, когда бурьян счищал, и наставление было сделано должное, так нет - все сбежали. И мышление вытаскивало решения административные: собрать коллектив (это значит Сашка, Маню и Дашу), заседание провести, постановление принять. Не успело мое мышление выстроить какой-нибудь административный ход, как у моего пенька стоял Сашко. Он отвернул рукав пальцами и поглядел на часы, которых не было.
- Что же вы ответственное дело покинули? - сказал я. - Теперь придется всю ночь нам с вами рубить бурьян, чтобы план выполнить…
- Та хай йому чорт, тому бурьяну, уси полягали! - почесал затылок Сашко.
- Ничего не могу понять.
- Та что ж тут понимать! Лопухив пообъедались! Злыдня в город "скорая помощь" отвезла. Каменюка в отрезвитель попал: осотом горилку закусывал, а дивчатки дома сидят: в очи стыдно людям глядеть…
- А у вас что это под глазом такое?
- Так то батьки дивчат оглоблею меня колошматили, зверье чертово. Ну как их в будущее пускать? На цепь их, паразитов проклятых. Я к ним с добром, а они, сукины сыны, разорвать готовы.
- Вот до чего шутки ваши доводят, Александр Иванович, план мероприятий сорвали и еще репутацию новой школы подмочили…
- Да який там пидмочили. Очередь стоит за бурьяном. А я без вашего позволения никого во двор не пускаю: строго по разнарядке, говорю. Целебный лопух, объясняю, будет сдаваться на корню как есть государству и на экспорт…
- Нет, вы эти шуточки оставьте, Александр Иванович. Если мы станем народ дурить, это рано или поздно раскроется: несдобровать нам, идею опорочим.
- Добре, добре, хорошо, - отвечает Сашко.
- Новое дело, - говорю я. - Завтра поедем за чашками, ложками, кастрюлями, ботинками, шапками, досками, столиками. В четыре утра машина подойдет.
- Добре, добре, хорошо, - говорит Сашко.
В четыре часа мы стоим с Майбутневым на развилке дорог, откуда машина должна появиться. Прыгаем с ноги на ногу, я забыл про свое рыцарское достоинство, про шпагу и аксельбанты забыл, потому что холод, он одинаково вышибает спесь хоть у рыцарей, а хоть и у оруженосцев. Полчаса, час, полтора проходит, а мы все скачем на одной ножке, и школа будущего не лезет в голову, и Пущин с Гнедичем не лезут в голову, и лицеистки с румяными щечками, в морозце, на замерзшем озере не лезут в голову, мы все скачем на одной ножке, потому что машины нету, той машины, на которой мы оборудование будем завозить.
Наконец машина подъехала.
Мы лезем в кузов вдвоем: солнца еще теплого нет, а так, светит солнышко вроде бы и сильно, только теплоту всю ветром от нас сдувает.
Сашко вдруг бац и с головой в солому зарылся, а мне в моей ответственной должности никак в солому с головой зарываться нельзя, и сижу я как памятник кустарной работы, ноги обхватил руками, чтобы ветер не заходил в тело, и без того холодное. Через три часа приезжаем на базу, грузим ящики, грузим тюки, досками школьными бока заслоняем, а сверху посуда пошла, а еще сверху что помельче, чтоб посуда не раздробилась: фартучки и штанишки, комбинашки и шарфики, береты и кофточки. Место по неопытности себе забыли оставить, забрались в уголочек у борта, шпага моя погнулась, аксельбант надорвался, плащ алый весь в мазуте, волос на голове от ветра спутался, весь собачьей бездомностью пошел. Сидим скорчившись, и снова будущее не лезет в голову, а лезет только то, как вторую ходку сделать, уже на другой машине, завтра, тоже в четыре утра. Две недели ездим с Майбутневым. Проснулся однажды в машине: плашмя лежу, головой в задний борт упираюсь, железную бочку с дополнительным бензином руками обнял, а рядом Сашко в такой же распластанности прыгает как неживая твердость, стукается его голова о доски кузова, и не просыпается, так вымотались мы за эти две недели: на два миллиона завезли всякой всячины - не то что бурьян чертов рвать!
Нет, потом все было в радость несказанную: мы так наловчились местечко себе в кузове устраивать, что лучшего удобства у дворян не было. Мы укладывали оборудование с умом: станки, что потяжелее, вниз, а что туда-сюда болталось - прижимали тяжестью сверху да веревками еще перехватывали, а себе у кабины ложе строили, чтобы можно было на мягком инвентаре вытянуться. А иногда рядом ложились, головы на плече друг у друга - говорить можно три часа подряд: слышимость отличная, прямо в ухо все входит.
Тогда-то, глядя в звезды, душой прикасаясь к Млечному Пути на небе, я и рассказал Майбутневу о моей мечте. Не только о гармонии человеческой рассказал, но и о своем понимании смысла жизни поведал я Майбутневу: искать и служить истине, чего бы это ни стоило - позора, унижения и даже смерти. Правда, и сомнениями я своими поделился:
- Боюсь, утонут наши замыслы в текучке хозяйственной.
- Та чего там. утонут! - возмутился Сашко. - Не дадим утонуть, черт бы их побрал!
- В каждом человеке сидит великая потребность жить благородно и прекрасно. Каждый человек, будь он ребенок или взрослый, обладает великим талантом созидания. Понимаешь, - говорил я моему другу, - и Злыдень, и Каменюка, и их дети необыкновенно талантливы. Они еще не знают об этом. А когда узнают, вся их жизнь заиграет иным светом.
Я рассказывал Александру Ивановичу о том богатстве, которое спрятано в наших людях, в нашей земле, в наших озерах и реках, в наших полях и огородах, в наших возможностях. Я приводил цифры, ссылаясь на расчеты, сделанные мною и другими людьми. Я говорил об обществе изобилия, где богатство создается в учении и в труде, где богатство справедливо распределяется между тружениками, где изобилие ведет к приумножению духовных ценностей.
Сашко слушал и так взволновался, что вскочил и, держась за веревки, сказал:
- Выпить бы, у меня тут и цыбулынка есть. Но я не расслышал его взволнованности, так как Сашко приподнялся и его слова ветер из кузова унес.
- Если ружье висит на гвозде, оно должно выстрелить, - это я маме говорю, потому что день открытия охоты наступил.
- Не позорься, - сказала мама, - стыдно с ружьем тебе ходить, самостоятельным человеком пора стать.
А я загоняю бумажные гильзы в два ствола, патронташем перетягиваю живот, шпорами звеню, а не звенят шпоры, потому как от сандалий старых и стоптанных на моей ноге глухое пришлепывание идет, и ростом я вниз пошел, потому что стерлось все внизу у сандалий моих.