Триест, 21–22 апреля 1751 года
– Вот он, – указал на Григория импресарио "Олимпуса". – Как и договаривались в Лемберге, я доставил его сюда целым и невредимым.
– Мы что-нибудь вам должны? – спросил кавалер Цельбе.
Федеш махнул рукой. Мол, какие там расчеты между своими.
– А в Венецию мы разве не поедем? – удивился Сковорода.
– Ты поедешь конечно же но уже с другими вагантами, позже, – объяснил ему Цельбе, а Федеш кивнул, как бы подтверждая свое участие в этом плане.
Кавалер дал Григорию знак идти за ним, и они зашагали улицей, стиснутой с обеих сторон белыми каменными стенами. Он оглянулся на цирковой караван, но там никто не провожал его взглядом. Старый акробат распрягал повозку, Лейла меланхолически потягивала трубку, а жонглеры развешивали на веревках промокшие после ночного дождя тряпки. Григорий мысленно поблагодарил вагантов, ускорил шаги и распахнул свое естество для новых впечатлений, знакомств и мыслей. Триест начинал ему нравиться. Здесь было много света, а узкие белые дома казались подрастающими мельницами. Еще дорогой он увидел море и торговые барки, пришвартованные к отдаленным пирсам.
Море здесь отличалось от моря в Санкт-Петербурге – веселое, ярко-синее, покрытое бликами. Оно подходило городу, а он, в свою очередь, казался россыпью его известковых и каменных порождений.
Цельбе повел Григория к новостройкам Триеста, к богатым кварталам Борго Терезьяно, где улицы были шире, а фасады домов украшали высокие окна и барочные карнизы. Они подошли к одному из таких роскошных строений. Кавалер трижды постучал в его ворота – два стука и через паузу еще один. Им открыли не сразу. Наверняка разглядывали в секретный глазок, которого Григорий не сумел рассмотреть.
За воротами он увидел прямого, как палка, старика в лакейской ливрее. На нем были черные чулки и старомодный парик с блестящими от свиного жира буклями. Пергаментное лицо привратника казалось неподвижным, но глаза внимательно изучали Григория.
– Его рекомендовали, – сказал старику Цельбе.
Из того странного факта, что кавалер вдруг пустился в объяснения перед слугой, Григорий сделал вывод, что и старик, и Цельбе принадлежат к одному из местных герметических обществ.
Привратник едва склонил голову в знак согласия и повел Сковороду к лестнице, ведущей на bel etage. Там Григорий увидел длинную анфиладу залитых солнечным светом проходных комнат, окрашенных в белые и голубые тона. Уходящая в перспективу цепочка распахнутых дверей блистала свежей эмалью и позолотой. Мебели в комнатах не было, а в мраморных каминах Григорий не заметил следов копоти. Дом был свежим, стены еще не просохли, и дух влажной извести царил в его просторных помещениях. В одной из комнат, где на пол бросили простой солдатский сенник, привратник остановился.
– Жить будете здесь, – сказал он.
– Ему позволено топить камин? – спросил Цельбе.
– Нет, еще не доделаны дымоходы, – качнул головой старик. – Сейчас уже тепло, не замерзнет.
– Я не замерзну, я привык к холоду, – подтвердил Григорий.
– Воду и еду тебе принесут, – пообещал ему кавалер.
– А здесь есть книги?
– Насколько мне известно, библиотеку еще не перевезли. Какие именно книги тебе принести?
– Я дерзаю изучать эмблематические книги. Особенно те, где имеются толкования эмблем египетских и халдейских. Но ведь такие толковники… Они, наверное, весьма ценные…
– Попробую разыскать для тебя альбомы с египетскими эмблемами, – пообещал Цельбе и направился к выходу.
– Не покидайте этого помещения, – приказал Григорию привратник, двинувшись следом за кавалером. – Ночной горшок стоит под сенником.
Оставшись в одиночестве, Сковорода впал в меланхолию.
"Сие несправедливо, – мысленно сетовал он. – Вот я в славном граде Триесте. В граде портовом и многолюдном, исполненном диковинок и реликвий. За окном вольная жизнь, теплое море, а мне приказали безвылазно сидеть в пустой холодной комнате".
Он взобрался на широкий подоконник и стал разглядывать улицу. Но там ничего интересного не происходило. Напротив окон опоясанные пыльными фартуками работники возводили цоколь еще одного палаццо. Время от времени улицей проезжали телеги, кареты, фургоны. Григорий и не заметил, как уснул.
Он убегает. Преследователи надвигаются снизу, а единственный путь к отступлению ведет вверх. Выше, еще выше по темной спиральной лестнице. Ноги легко несут его ступеньками, но преследователи быстры и ловки. Вдруг ступени заканчиваются, и он выбегает на каменную площадку, под бескрайний свод ночного неба.
"Это Башня, – догадывается он. – Та самая Башня с карты Таро".
На зубцах парапета башенной площадки возвышаются каменные фигуры во владычных саккосах. Ему кажется, что он узнает подобия ныне предстоящих молитвенных столпов Киевской церкви – митрополита Тимофея Щербацкого, епископов Арсения Могилянского, Никодима Сребницкого и Амвросия Дубневича.
"Отцы-святители, преподобные владыки православные, уберегите от бесей меня, раба грешного", – вымаливает он у подобий церковных достойников.
Он откуда-то знает, что попасть на эту площадку преследователи не могут. Здесь он для них недоступен. Но над ним нависает иная опасность. Небо черное, грозовое, в нем может прятаться черная туча – громовая мать молнии. Он видит, что у зубчатого парапета стоит его отец в серой домашней свите, а рядом с ним замерло какое-то чудище – фигура в женском платье с серебряной маской на лице. Ему страшно.
"Отец, идите сюда скорей", – шепотом зовет он.
Но Савва Сковорода лишь хмуро смотрит на сына. Как во времена его детства, когда Григорий потерял козленка. Савва набухший, громадный и медленный. "А если это вовсе не отец мой покойный, а надутая ведьмовская обманка?" – подозревает Григорий. Когда он бесштанным отроком пас на хуторе коз, женщины в Чернухах перешептывались о том, что ведьмы ловят земляных жаб, при полной луне вымачивают их в колдовском зелье, а затем вставляют им в зад соломинки и надувают в размер человека. Такая надутая жаба как две капли воды похожа на персону, супротив которой ведьма замыслила зло. Фальшивка по воле ведьмы идет в деревню, пакостит, озорничает, убытки наносит людям. А потом за все эти ведьмовские проказы тяжко и беспросветно отдувается подлинная персона.
Григорий налагает на фигуру фальшивого Саввы знак креста и сам пугается последствий. Чудище лопается с мерзким чавканьем, серые куски жабьей плоти разлетаются по башенной площадке. Из-под серебряной маски слышен глумливый женский хохот.
"Ведьма проклятущая!" – определяет Сковорода. Он зачитывает сто восьмой псалом, сотворенный боголюбивым царем Давидом на погибель демонам: "За любовь мою они со мной враждуют, я же молюсь…" Ведьма прекращает смеяться. На ее маску падает тень. Ведьма вздымает худющие руки. Григорий видит, как из кружевных рукавов ее платья вылезают кости, обтянутые желтой кожей. Ведьма сопит и бормочет колдовские формулы.
"Она вызывает молнию. – От ужаса в теле Григория проявляется блудная суть материи и оно становится словно глиняным. – Но ведь молнии слушаются только Отца Небесного. Почему эта ведьма повелевает молниями?" Он оглядывается, ища пути для побега, но вокруг него тьма. Что-то больно толкает его в плечо, он вскрикивает и падает.
В регулярном мире он свалился с подоконника на пол. За окном темнело. Григория мучила жажда.
"Обещали доставить питье и еду. И где же оное?" – вспомнил он слова кавалера. И словно в ответ где-то далеко, в другом конце анфилады, хлопнула дверь, заскрипел под шагами еловый паркет.
В комнату вошел уже знакомый привратник с трисвечником в руке.
– Следуйте за мной, – велел Григорию.
– Куда?
– С вами желает беседовать одна знатная персона.
– Что за персона?
– Вы не находите, что задаете слишком много вопросов? – заметил привратник. – Идемте, вас ждут.
Он провел Григория на первый этаж, где под арками широкого въезда ждал закрытый рыдван. На козлах сидел кучер в гербовой ливрее и красных чулках.
– Наденьте вот это, – привратник подал Григорию широкий черный плащ и какую-то тряпицу того же цвета.
Наблюдая, как молодой иностранец беспомощно крутит в руках тряпицу, привратник сокрушенно покачал головой:
– Вы что же, молодой человек, никогда не видели маски?
– Никогда, – признался Григорий.
– Дайте сюда, я покажу, – старик на себе продемонстрировал, как надевается маска.
Спустя минуту Григорий, завернутый в плащ и с маской на лице, ехал вечерними улицами Триеста. Он пытался не выглядывать из рыдвана, думая, что людей испугает его вид. На самом деле в Италии плащ и маска удивляли разве что странствующих английских литераторов. В те времена немало жителей романского юга, начиная с великосветских озорников и заканчивая наемными убийцами, использовали после заката маски.
Рыдван покинул пределы Борго Терезьяно, обогнул высокий холм с византийской базиликой на вершине и въехал под кроны длинной аллеи, обсаженной с обеих сторон платанами. В конце аллеи Григорий, глядевший на окрестности из-за кучерской спины, заметил темную громаду обширного палаццо. Ни в одном из окон не горел свет. Только при воротах чадили факелы. Свет их был тусклым и неверным. Вымощенным двором разбегались неспокойные тени.
Невидимые слуги открыли кованую решетку, и рыдван въехал в просторную галерею, отделенную портиком от внешнего двора и любопытных глаз. Кучер остановился напротив открытой двери, где ждал высокий мужчина в плаще с поднятым капюшоном.
Мужчина сделал Григорию знак рукой. Сковорода понял, что его приглашают в недра таинственного палаццо. Они поднялись на третий этаж, бесшумно скользя по коврам, паркетам и мраморным ступеням. Даже в окружающей полутьме Сковорода разглядел отменную роскошь мебели, навощенные до блеска паркеты и большие живописные полотна, покрывавшие стены залов и комнат, которыми они проходили.
За очередной дверью горел яркий свет. Григория провели в зал, освещенный сотнями дорогих восковых свеч. Свет отражался от хрустальных подвесок люстр, пробегал зеркальным паркетом и прятался в бархатных складках. Высокие стены зала покрывали шпалеры и гобелены, выдержанные в желто-красных и охряных цветах. Дальнюю часть зала от остального пространства отделял каминный экран. Окна закрывали двойные гардины с бахромой и тяжелыми золотыми кистями.
На низких кушетках, расположенных посередине зала, в непринужденных позах возлежали две дамы. Их лица скрывали серебристые маски-домино, а сквозь газовые накидки просвечивали стройные телесные формы, присущие ранней молодости. Дамы опирались на расшитые подушки и атласные валики. Их высокие причудливые прически стягивали сетки, сплетенные из тонкой золотой проволоки. Одна из дам ласкала левретку, другая игралась огромным китайским веером, перебирая его лакированные дощечки. Роскошь одеяний, скроенных в модном "гаремном" стиле, и впечатляющие бриллиантовые гарнитуры говорили о том, что дамы принадлежат к весьма обеспеченной прослойке высшего имперского сословия. Григорию стало предельно неловко. Он в одночасье почувствовал себя диковинным зверем, приведенным к аристократкам забавы ради.
"Если бы додумался прихватить свирель, то не стоял бы тут как чучело огородное, а сыграл бы этим принцессам какую-нибудь скерцетку", – промелькнула в голове Григория пораженческая мысль. Он почувствовал, как кровь приливает к его лицу, и обрадовался маске, скрывшей от "принцесс" очередное предательство слабой плоти.
– Дайте ему стул, – приказала дама с веером.
Крепкого сложения лакеи в темных камзолах и париках, чьего присутствия Григорий до сих пор не замечал, поставили рядом со школяром стул. Пока они суетились, Григорий лихорадочно перебирал подходящие моменту приветствия. Сначала он хотел возгласить "Pax vobiscum", но оная лаконичность показалась ему слишком уж простецкой для этой обители роскоши и неги. Ситуация требовала чего-то одновременно классического и возвышенного. Он вспомнил, как апостол Павел обратился к коринфянам в своем послании и последовал его примеру:
– Gratia vobis et pax!
– Fiat! – рассмеялась дама с собачкой. – Вы говорите по-итальянски?
– Немного разумею, ибо язык сей сродный латыни, – сказал Григорий и покраснел еще больше. Ему вдруг почудилось, что, утверждая сродность языков, он не совсем оправданно использовал слово "familiari", а не более уместное в данном случае "generi". Вследствие сего, как ему показалось, вышло, что итальянский не одного рода с латынью, а лишь "близко знаком" с нею.
"Ну и невежда ты, Грыць!" – пронеслось в голове Сковороды. Он представлял, как "принцессы" мысленно смеются над неловкой лексикой северного дикаря.
Дамы тем временем обменялись выразительными взглядами. Затем та, что с веером, сказала:
– Будем беседовать на древнеримском наречии, но если мы с сестрой не удержимся на высотах цицероновского искусства, то всегда сможем дополнить латынь греческим, немецким, французским или английским. Вы владеете этими языками?
– Классическим греческим и немного немецким.
– Cum Deo! – подытожила языковый протокол Констанца Тома (это она играла веером). – Садитесь, садитесь, юноша, это для вас принесли стул. Пришло время нашего знакомства. Согласитесь ли вы беседовать без масок?
– Я не боюсь показать лицо. В нем нет ничего уродливого или подлого.
– О! – рассмеялась Констанца. – Это острое замечание, bravo! Мы, кстати, тоже не уроды. Речь идет о конспирации.
– Мне нечего скрывать. – Григорий снял маску.
– А нам тем более. – Констанца одним изящным движением освободилась от серебристой личины, сестра последовала ее примеру. – Раз уж госпожу Конспирацию мы отослали спать, то теперь ничто не помешает нам познакомиться. Я Констанца, а сестра моя – Клементина.
– А я Григорий, сын Саввы, – представился Сковорода. Его поразила броская красота сестер. Внешность Констанцы показалась ему более гармоничной, чем у сестры, но последняя побеждала молодостью. Ее юная свежесть успешно оттеняла "птичью" резкость черт, характерную для уроженок итальянского юга. Прозрачная ткань позволяла рассмотреть пышные груди и упругие животы сестер, но Григорий старался не глядеть в тот нежный полумрак, что дразнил его вожделение тенями, складками и розовыми куполами сосков.
"Старшая – классическая римлянка", – решил Сковорода, любуясь нежным овалом лица, волоокостью и точеным носиком красавицы. Удивительно, но оценка, данная молодым певчим, едва ступившим на тропу Эрота, полностью совпала с мнением графа Рески, утонченного и многоопытного ценителя женских прелестей.
Констанце тоже понравилось лицо Григория, природная бледность которого и проступившие на лице признаки волнения выдавали натуру чувственную и гордо-самобытную. Как женщину, наделенную сильным и прихотливым воображением, Констанцу отпугивало в новых знакомствах все банальное, однообразное и покрытое светским лаком. Напротив, все необычное, непознанное и непризнанное ее увлекало. Для радостного познания мира ей были необходимы свежие ощущения и чувственные открытия, способные удивить и разжечь воображение предельными (и, как правило, запрещенными господствующей моралью) фантазиями. Констанце также показалось, что под школярской свитой угадывается мощь молодого тела. Это ее не удивило. Немногие из мужчин сохраняли спокойствие плоти при виде полуобнаженных сестер. Готовясь к беседе с загадочным гостем, Констанца и Клементина приняли решение, что их одежда не будет скрывать ничего, кроме самых сокровенных алтарей Венеры. Озорная Клементина пошла еще дальше. Она натерла свои соски так, что ее подростковая грудь величиной и упругостью почти сравнялась с сестриной.
– Вы живете в татарских степях? – спросила Констанца, мгновенно представив необозримые пространства под высоким небом, табуны диких коней, кибитки, волчьи охоты и жестокие забавы кочевников, беспощадных к слабым и пленницам. Именно о такой Татарии извещали читающую Европу Марко Поло и другие авторитетные путешественники.
– Эти степи, госпожа Констанца, днесь уже не принадлежат татарам. Они распаханы и туда вернулся мирный хлеборобский народ, искренне верующий в Христа. Народ, живший там задолго до татар, во времена благоверных ромейских кесарей Ираклия, Константина и Василия. Я, по роду своему, по вере и по словесности принадлежу к этому народу.
– Григорий, ваш народ называют рутенами, я не ошибаюсь?
– Это имя привычно в Европе, записано в книгах, нанесено на карты, но мы себя в сем имени не находим. Нас также именуют черкасами и малороссами. Но по натуре и по изначальному роду нашему мы славяне и казаки, вольные владетели степей со времен сарматских и скифских. О славянах же, предках наших, немало писано в старых ромейских бревиариях. Казаки ведут свой род от тех непобедимых воинов, коих ни персидскому Дарию, ни понтийскому Митридату покорить не вышло. Древние властелины Хазарии и православные кесари царьградские признавали нашу изначальную, завоеванную мечами и пиками вольность. Ныне мы оседло живем по обоим берегам Борисфена, держим славные города и фортеции крепкие. Храним завещанный предками и в хартиях писанный закон, item чтим выборных судьей. Императрица Елизавета, славная дщерь Петра Великого, держит наш край под своей высокой рукой.
– Казаки, если я не ошибаюсь, были некогда ревностными подданными Польской республики?
– Так было во времена правления Сигизмундов, монархов крепких и воинских. Но поляки тогда ущемляли веру нашу, и скоро будет сто лет, как перешли мы под руку царей московских.
– О чем, вероятно, сожалеете?
– Воли поменьше стало, – признал Григорий. – Но и татарскому озорству теперь свободы нет. Кибитчики сидят в дальних степях и редко беспокоят наши заставы. А в недобрые времена Сигизмундов мы от татар тех сильные притеснения терпели.
– Право на свободу – наивысшая из присущих людям ценностей, – заметила Клементина.
– Наивысшим правом человеческим, по моему смиренному усмотрению, есть природное право на познание воли Божьей. Ведь все мы подвизаемся странниками в мире сем, и окончательная patria всех людей – Божье Царствие.
– Это из Августина, Станца? – обратилась к сестре Клементина.
– Подожди, Манти, – Констанца отложила веер. – Григорий, ваш народ одной веры с греками и московитами?
– Да.
– И вы против папы?
– Наши архиереи не признают его авторитет.
– А вы, Григорий?