- А очаг Рика и есть такое слабое место? Вы это имеете в виду, господин директор?
Вёльшов предоставил отвечать Ангельхофу.
- Он мог бы им стать. Нельзя понимать это буквально, но с политической точки зрения он вполне мог бы им стать. Разберемся, что происходит? Заболевает студент Рик, пусть не по собственной вине, но заболевает. Случайно, совершенно случайно, как раз у студента Рика нет, как выясняется, родного дома. Что же происходит дальше? Товарищи по комнате из мнимой солидарности берут на себя заботу о нем. А результат? Результат следующий: уже не один, а четыре студента, то есть четыре рабочих студента, отвлеклись от своей непосредственной и главной задачи и, следовательно, позже, чем намечено, достигнут цели, поставленной перед ними их классом. Это в свою очередь означает, что класс стал слабее, что он ослаблен. А кто заинтересован в ослаблении рабочего класса? Кому в конечном счете на руку, если врач, противник изучения культуры Советского Союза, противник, стало быть, культуры Советского Союза и, следовательно, противник Советского Союза, - кому на руку, если этот противник своим приукрашенным медицинским свидетельством направит четырех рабочих студентов по ложному пути? Это на руку нашему противнику.
- Понимаю, - сказал Якоб.
- Я тоже, - откликнулся Трулезанд, - все совершенно ясно, если это так. Только вот я не знаю, так ли это. - И он вопросительно взглянул на Роберта.
Роберт пожал плечами.
- Предположим, что это так. Как же мы должны поступить? Скажем нашему Квази: "Отчаливай, брат, противник хочет поймать нас на удочку"? Что-то мне это не по душе. А ты что скажешь, Карл Гейнц?
- Врач показался мне славным парнем, - ответил Квази Рик, - будь он скотиной, написал бы просто "норма", и все. Ему интереснее было бы, чтобы я как следует разболелся и других заразил. Да и ассистентка вряд ли на такую подлость способна. Но решать должны вы.
Тут опять вмешался Ангельхоф.
- "Славный парень" - категория не политическая. А кто такая эта ассистентка? Вы ее знаете? Известно ли вам, в каких она отношениях с бывшим майором медслужбы? У противника много разных масок, и "славный парень", безусловно, одна из них.
Вёльшов принял решение:
- Случай слишком сложный, мы не можем взять на себя такую ответственность. Надо посоветоваться с партией. Пусть решает высшая инстанция. Я предлагаю вот что: товарищи Трулезанд и Исваль сходят в районный комитет и посоветуются. Я освобождаю их на сегодня от выполнения домашних заданий. И прежде чем идти на занятия, доложите мне о результатах да не забудьте попросить решение в письменном виде. Мы подошьем его в дело.
Вёльшов и Ангельхоф ушли, а Роберт с Трулезандом тут же вслед за ними отправились в районный комитет.
- Вот видишь, - сказал, уходя, Трулезанд Якобу, - придется тебе спрягать латинские глаголы одному, ты ведь беспартийный!
Районный комитет помещался в одном из красивых особняков неподалеку от Рыночной площади. В конце длинного темного коридора мерз вахтер.
- Да, - сказал он, - Хайдук у себя, только не знаю, пропустит ли вас Цербер.
Цербером была секретарша Хайдука, девица не первой молодости, с соломенно-желтыми волосами. Она накинулась на посетителей, строго спросила, когда же работать товарищу Хайдуку, если всякий будет являться без предварительного звонка, уточнила, не анархисты ли Роберт и Трулезанд, и в конце концов осведомилась, о чем же это они собираются беседовать с секретарем.
- О возможном наступлении противника, - заявил Трулезанд.
- Где?
- На РКФ.
- Противника?
- Да.
Секретарша встала и отворила дверь.
- Товарищ Хайдук, к вам посетители.
Секретарь райкома, растянувшись на полу перед письменным столом, отжимался на руках.
- Минуточку, - прокряхтел он, - еще два раза… девять, десять… все!
Поднявшись, он вытер ладони о брюки. И оказалось, что ростом он не выше Трулезанда, а худ, как Роберт.
- Садитесь, садитесь! Вы знаете, что такое свобода? Когда отжимаешься, хотя можешь этого и не делать. Да садитесь же и рассказывайте. Кому чего когда надо и почему?
Они рассказали ему о Рике, и о ТБЦ, и о противнике.
- Лола! - крикнул Хайдук. - Лолита, mi querida, принеси, пожалуйста, мои записи о докторе Гропюне, знаешь, об этом…
- Знаю, - откликнулась Лола из-за двери и через минуту принесла несколько сколотых листков.
Секретарь полистал их и бросил на стол.
- Врач ваш - bueno, первоклассный специалист и немножко чудак. Работает по шестнадцать часов в сутки, раз в месяц жалуется на что-нибудь в военную администрацию или в райком, к спирту в клинике не притрагивается, разыгрывает из себя эдакого солдафона, а сам никогда им не был, ругает больных, если они явятся на прием с грязной шеей, а по вечерам посещает их на дому и ругается с домовладельцами. В Общество по изучению советской культуры записываться отказался, верно, он вообще ни в какие общества не записывается, говорит, что он, мол, член общества по изучению чахотки, а это общество международное и стоит всех остальных, вместе взятых, - одним словом, чудак! Но как врач - bueno. Можете успокоить Вёльшова.
- Ему нужна бумага.
- Ясно, ясно, но он ничего не получит.
- Тогда Квази придется выметаться.
- Если товарищ Вёльшов так решил, то бумажка ничего не изменит.
- Товарищ Вёльшов очень ценит письменные указания.
- Ладно, получит письменное… Лола, Лолита, пиши: доктор Гропюн - bueno, контакт с интеллигенцией - дело важное, доверие - тоже дело важное, в райкоме ему доверяют, claro?
- Хорошо! - отозвалась Лола за дверью.
- Она подслушивала? - спросил Роберт. - Откуда же она знает, что писать?
- Лола не подслушивает, она думает и вспоминает. Она уже написала несколько десятков таких писем. Думаете, недоверие - ваше изобретение? Я иногда кажусь себе чуть ли не королем Фридрихом, так и швырнул бы свою палку да крикнул: "Любите друг друга и доверяйте!" Пока мы не победим недоверие, мы вообще не победим.
- А как же быть с бдительностью? - спросил Трулезанд.
- Могу тебе объяснить. Потеряешь бдительность, так завтра, когда потянешься утром кудри расчесывать, заметишь, что ночью тебе голову отхватили. Если ты, брат, дорожишь кудрями, будь бдительным.
- Хорошо, - согласился Роберт, - это ясно. Но я все-таки хочу знать разницу между бдительностью и недоверием.
- Лола, - крикнул Хайдук, - зайди-ка! - И когда она вошла, попросил: - Прочти им абзац о недоверии и бдительности.
Лола взглянула на листок бумаги, который держала в руке, и прочла:
- "Дорогие товарищи, недоверие отравляет атмосферу, бдительность очищает ее. Бдительный человек внимательно наблюдает, точно рассчитывает и думает, думает, думает, всегда задается вопросом о возможных последствиях того или иного шага, но всегда движется - иногда назад, иногда в сторону, но в целом - всегда вперед. Бдительность присуща храбрым. Недоверие - удел трусов. Недоверие стреляет по призракам, попусту растрачивая боеприпасы. А подобные действия строго наказуемы".
Лола положила листок перед Хайдуком для подписи и напомнила:
- Через десять минут начинается заседание по вопросам учета в сельском хозяйстве, а с крестьянами лучше быть точным.
- Знаю. Мы уже кончаем. - И когда секретарша ушла, он продолжал: - Не стану приписывать себе чужие заслуги. Этот текст - своего рода наследство. Он взят, во всяком случае смысл его, из приказа по внутренней службе нашей бригады. А указание о боеприпасах следовало тогда понимать буквально.
- По бригаде? Ты был в Испании?
- Был. Teniente Хайдук - звучит, а? Тогда я по пятьдесят раз отжимался, честное слово.
- Здорово, - восхитился Трулезанд, - а ты не сделаешь у нас доклад? Мы бы это квази организовали.
Роберт изумленно посмотрел на Трулезанда, а Трулезанд, казалось, сам удивился своим словам, потом они дружно рассмеялись, и Трулезанд сказал:
- Извини, мы тут вспомнили кое-что.
- Claro, - ответил Хайдук, - но доклада я делать не буду. Рассказать - да, расскажу как-нибудь. А теперь идите. Слышите, как Лола по столу барабанит?
В приемной шестеро посетителей уже ждали, рассуждая о приросте поголовья свиней и крупного рогатого скота. В университетской столовой Трулезанд вспомнил об их рассуждениях.
- Мешай не мешай ложкой в супе, ни свинины, ни говядины не выловишь, булькает - и только. Потому, наверно, и называется бульон, да?
- Кто его знает. Да, собственно, что нам до того - ведь тут бульоном и не пахнет. Вон фрейлейн Шмёде идет, ты у нее спроси. Она наверняка во французском сильна.
Медичка села рядом с Робертом, достала из портфеля клеенчатый пакет, вынула из него и положила рядом с тарелкой серебряную ложку, развернула салфетку.
- Приятного аппетита.
- Спасибо, и вам также, - ответил Роберт. - А салфетка помогает? С ней что, вкуснее?.
- Ничего ты не понимаешь, - вмешался Трулезанд. - Салфетка на тот случай, если фрейлейн Шмёде прольет супчик: пятна - ужасная гадость.
Невозмутимо доедая суп, Хелла спросила:
- А как себя чувствует господин Рик?
- Кто? А, господин Рик… господин Рик чувствует себя превосходно. Правда, он еще ощущает слабость, но вот Трулезанд снесет ему этот комбикорм, и тогда его, пожалуй, в кровати не удержишь.
- А вы успеете после этого на занятия?
- Claro, - ответил Трулезанд. - Claro - по-испански значит "ясное дело", у нас есть знакомый, он знает испанский, был бойцом интербригады, если вы что-нибудь про нее слыхали.
- Да уж откуда мне! Но вот что касается супа для господина Рика, то, если хотите, я захвачу его с собой, мне все равно в ту сторону.
Трулезанд снял со спинки своего стула посудину Рика и высоко взмахнул ею над столом. Это был старый почерневший красноармейский котелок, весь во вмятинах, с толстой проволочной ручкой и слишком большой эмалированной крышкой.
- Внимательно взгляните прежде на этот сосуд. Еще не раздумали?
- Нет, не раздумала, - подсказал Роберт, - его можно накрыть салфеткой.
Хелла взяла котелок и, повернувшись к Роберту, сказала:
- Терпеть вас не могу.
- Это все женщины поначалу так.
- Талоны на обед у вас, господин Трулезанд?
- Claro. Но я сам схожу за супом. Только вот…
- Что только?
- Нам надо кое-что передать Рику. Квази, то бишь господин Рик, ждет от нас известий…
- А мне их можно доверить?
- Нет, но собственно говоря, да. Как ты считаешь, Роберт, можно их доверить? Я считаю, можно. Ведь речь идет о доверии. Дело вот в чем: пациент может быть спокоен, все bueno, то есть в порядке.
- И это все?
- Все. И еще привет от его amigos.
- Хорошо.
К Хелла Шмёде поднялась было, но Трулезанд попросил ее обождать, пока он принесет суп. Она сидела, глядя в одну точку, а Роберт, подперев ладонью щеку, нагнулся к ее уху и шепнул:
- Так вы меня совсем-совсем больше не любите?
Она встала и пошла к раздаточному окошку.
- Да что ты к ней привязался? - спросил Трулезанд, вернувшись. - Она ведь не вредная. Раз уж согласилась с этой посудиной по городу шагать, значит, наверняка не вредная.
- Салфеточка, - ответил Роберт, - серебряная ложечка, а где же вазочка с водичкой для пальчиков? Да-да, у них это заведено, а когда окунают в нее ручки, кажется, сейчас на пианино играть начнут. Ингина мамаша тоже так делает.
Трулезанд весело ухмыльнулся.
- Хочешь, я тебя сейчас научно разоблачу?
- Давай-давай.
- Я буду опираться на доклад, который назывался: "Человек и окружающие его условия". Ну, название-то ничего никому не говорит, но сам доклад был убедительный. Я уж не помню, как там все по порядку, но одно нам стало ясно: как бы человек ни поступал, он поступает так не с бухты-барахты. На все есть причина. А если кто ведет себя чудно, то и для этого есть научное объяснение. Если, к примеру, человек лупит своих младенцев, хоть они пикнуть не смеют, так это, может, оттого, что он жены боится. Может, она сильнее или по вечерам всегда усталая, ну и все такое… понял?
- Про доклад-то понял, но при чем тут фрейлейн Шмёде?
- А вот при том. Она и есть те младенцы, которых ты лупишь.
- Она - те младенцы, которых я… а кто же тогда… хм…
Трулезанд быстро встал:
- Вон Вера и Роза, спрошу-ка я у них про биологию. - Он пересек зал и крикнул: - Эй, девочки!
Роберт угрюмо взглянул на чужого студента, тотчас севшего на освободившееся место, и стал задумчиво рассматривать свой суп. "И не поздоровается, зазнайка эдакий, - подумал Роберт. - Серебряные ложки с собой таскать умеют, а здороваться не умеют. Нет, у него, оказывается, ложка оловянная, но здороваться и он не умеет. Даже дурацкий свой берет не снял, зазнайка несчастный, а-а наконец-то, самое время, у нас небось сеанс телепатии, а он не иначе ясновидец, только ясновидец может догадаться, что за столом береты снимают. Сегодня тут, кажется, одни ясновидцы собрались, и Трулезанд тоже из их братии. И какое ему дело, каких младенцев я луплю и почему, и что он ко мне привязался со своими психовыкрутасами и дурацкими полупереваренными докладами о человеке в определенных условиях, когда я дразню Шмёде ее серебряной ложкой? Может, он влюбился в нее, может, чувствует колики в животе, как взглянет на нее, - надо его предупредить, надо ему сказать: беги, Трулезанд, тебе машут салфеткой и пожарной юбкой, ее отец не пастор, зато торгует бакалеей, он жаждет возврата колоний, а она хочет послушного мужа. За коленки ее и тронуть не смей, пока не согласишься, что в лесу - ну, точно как в церкви. Теперь она отправится к Квази Рику, отнесет ему суп и проникнется своим благородством, потому что котелок черный, помятый, а она чистенькая, гладенькая, как Красная Шапочка, и несет бабушке пирог и вино в измятом русском котелке. Гостинцы пойдут впрок старушке, они пойдут впрок бабушке-Квази, Красная Шапочка повяжет ему свою салфетку, ведь у Квази, невежественного дикаря, таковой не имеется, у него имеются только букашки, где? - в грудной клетке, как пояснила нам фрейлейн Шмёде, студентка-медичка Шмёде, она в этих делах разбирается, знает, где букашки заводятся. В груди, в груди, где находятся легкие, а также сердце. Интересно, сердце чувствует, что рядом, в грудной полости, появилось затемнение? Ну а как же! Это и есть сердце в конкретных условиях, сердце тревожно колотится, если кругом букашки ползают, сердце замирает, если прослышит о боли другого сердца - Готфрид Келлер или Роберт Исваль, интереснейшие поэты Германии, с рифмой или без рифмы, но с Германией что-то неладно. Келлер-то швейцарец, а Исваль из Гамбурга. Инга Бьеррелунд из Кёнигсберга, а фрейлейн Шмёде откуда? И где она, фрейлейн Шмёде? Фрейлейн Шмёде у Квази Рика. Квази Рик ест с серебряной ложки из рук фрейлейн Шмёде и глядит при этом на ее грудь, и, если его не тянет погладить ее, значит, он и вправду болен. Но прежде ему придется признать, что лес - это поистине церковь, хорошо, если он хитрец по натуре, тогда он скажет "гм", с "гм" можно далеко уехать, с "гм" можно кой-кого в ловушку заманить, если сам не отлетишь подальше. А то можно ведь в один прекрасный день очутиться у черта на куличках. Сиди да дивись, как тебя сюда занесло, сиди в университетской столовке, гляди на хлебающего студента и тверди, надо, мол, убираться отсюда, надо раз и навсегда объяснить Инге Бьеррелунд, что лес вовсе не церковь, а любовь не законсервируешь".
- Пошли, старина, - позвал Трулезанд, - с биологией все ясно, девочки наши что надо. Я тебе все сейчас расскажу… Ну, чего ты на меня уставился? Может, обиделся за фрейлейн Шмёде и младенцев? Я, брат, вовсе не хотел тебя обидеть. Просто критически подошел к этому вопросу.
Они отправились в гимназию, и по дороге Трулезанд разъяснил ему взгляды доктора Ваннермана на биологию. Только перед дверью, над которой было написано "Мы учимся не для школы, а для жизни", Роберт сказал:
- Дашь мне вечером листок почтовой бумаги из запасов тети Мими, а еще лучше - два?
- Claro, - ответил Трулезанд.
Роберту понадобилось три листка. Он писал письмо, а Трулезанд и Якоб повторяли для Квази Рика урок биологии и без конца спорили: Трулезанд пытался по-своему изложить высказывания доктора Ваннермана, Якоб же настаивал на точности и каждый раз читал вслух свои записи; Вера Бильферт принесла ужин для Квази, ее тоже расспросили об одноклеточных и делении клеток, и она высказала третью версию ваннерманского сообщения. Заглянул передовик Бланк, полюбопытствовал, что они станут делать с брикетами, если не собираются топить из-за Квази Рика, но получил эти брикеты, лишь изложив свою точку зрения на деление клеток; пришел и ушел Старый Фриц - пришел сообщить, что все уладилось, ко всеобщему удовольствию, райком прислал письменное подтверждение, и ушел, напомнив им для бодрости, что даже такая болезнь не в состоянии остановить победное шествие исторически нового; ввалился привратник и объявил, что тот, кто еще раз поднимется по лестнице в грязных ботинках, будет иметь дело лично с ним; а Роберт все писал.
"Дорогая Инга, - писал он, - с письмом этим ты лучше отойди куда-нибудь в угол и сядь там, чтобы тебя никто не видел. Боюсь, письмо мое причинит тебе боль. Ну вот, главное ты уже знаешь, я вломился, как буйвол, даже не предупредив тебя мычанием. Но я не знаю, как надо писать, чтобы сперва получилось тихое мычание и оно подготовило бы к тому, что последует. Да ведь я и не буйвол. Я тебя всегда любил, это ты знаешь и знай, что измениться тут ничего не может. И все-таки я должен написать тебе такое письмо. Это звучит абсурдно, так оно, наверное, и есть. Гляжу я на бумагу и на то, что написал, и думаю - нет, ты не можешь, ты не должен так писать, но в то же время думаю, что должен, иначе все будет совсем плохо, и я пишу. Я как-то рассказывал тебе длинную историю о маленьком мальчике, у которого был враг и не было другого выхода, кроме как сказать своему врагу: пошли на Зонненвег, к кривой березе, там и решим наш спор, иначе никак нельзя. Нет-нет, ты мне не враг, об этом даже думать нечего. Мой враг - что-то другое, я сам не знаю что. Но это и твой враг, так же как мой. И я долго ждал, но теперь говорю ему: пошли на Зонненвег.
Все для нас погибнет, если будет продолжаться так, как было до сих пор. Я все делал неверно. Никогда я тебе не лгал, но и не всегда говорил правду. Ладно, думал я, обойдется, это не в счет, пустяки, такие мелочи не стоит принимать всерьез. И так каждый день должал, по грошику. А теперь вот сижу и пишу тебе. Пишу: скажем друг другу "прощай", пока мы не изолгались вконец. Но сейчас мне пришло в голову, что ты подумаешь, будто я все забыл, все хорошее. Нет, не забыл. И не забуду. Просто не хочу писать об этом, боюсь, что уговорю себя, как и раньше.