Слово "свобода" привело Веру чуть ли не в состояние истерики, и Роберт тоже ничем не мог ей помочь - он и сам не знал ответа на ее вопросы.
Но сейчас, здесь, на темной и мокрой улице в районе Санкт-Георг, он был в лучшем положении: он мог сам спросить обо всем хозяина "Бешеной скачки", задавшего ему загадку, - оставалось пройти всего лишь несколько шагов.
Пивная "Бешеная скачка" была из тех, где лучше и вовсе не спрашивать меню. А если спросишь, рискуешь встретиться с уничтожающим взглядом официанта. Если у него есть время, он скажет: "Меню? О, к сожалению, сегодняшнее еще не готово. В типографии, видно, опять никак не могут решить: писать "рольмопс" с двумя "л" или с одним. Они уже звонили, спрашивали, не знаем ли мы. А вы не знаете? Вы, похоже, гимназию кончали".
Если же официант попадется нагловатый, он крикнет в сторону стойки громко, с насмешкой: "Патрон, посетитель требует меню. Как у нас насчет меню?" И тогда уж самое лучшее вдруг вспомнить о забытом свидании и сматываться, пока не поздно, стараясь по возможности не провалиться сквозь землю по пути к двери; кому это удается, тот еще молодец.
Если же у официанта нет ни времени, ни юмора, он начинает перечислять, ставя после каждого загнутого пальца вопросительный знак: "Колбасу с хлебом? Сосиски с салатом? Биточки с салатом или с хлебом? Жареную селедку? Рольмопс? Можем, конечно, открыть для вас и банку сардин. А то я принесу вам кулек земляных орехов, желаете?"
- Рюмку вермута и пива, - сказал Роберт.
"Пожалуйста" он оставил при себе, хотя "официант" был официанткой. "Пожалуйста" говорят здесь только чужаки и близкие друзья. Официантка принесла пиво и модный вермут, показав при этом как бы невзначай обручальное кольцо на пальце, которое она снимет, как только кончится рабочий день.
Квази кивнул ему, как кивают случайному посетителю, и взглянул на него с тем интересом и дружелюбием, с каким смотрят на пятимарковую ассигнацию, когда добавляют ее к пачке. Он стоял за стойкой и разговаривал с двумя мужчинами, сидевшими за ближайшим столиком. Речь шла, в соответствии с названием пивной, о предстоящих скачках.
- На Хронистку ставить - деньги бросать на ветер, - сказал Квази, - ее отец, правда, скакун, но матери давно пора на комбинат Витлингера.
Он указал на рекламу, висевшую у него за спиной, - фирма Витлингера превозносила нежность своих сарделек. Один из собеседников протянул кружку к стойке:
- Еще одну, Гейнци. Я не утверждаю, что Хронистка в форме, но как-то нутром я за нее.
- Ну и ставь на нее, - сказал Квази, - вот проиграет один к десяти, тогда не нутром, а карманом почувствуешь, чего она стоит.
"Гейнци, - подумал Роберт, - здесь его зовут Гейнци. А мы никогда его так не звали. Правда, Трулезанд назвал его раз Гейнци, но ведь тогда мы думали, что он умрет. А он не умер. И не умрет. Он разрешает этим типам называть себя Гейнци и на каждой кружке пива наживает грош. Скоро они будут называть его "наш толстяк" или просто "пузан". "Пузан" - это неплохо, это подошло бы. Грош за каждую кружку - как тут не разжиреть! Даже если сам пьешь, и то на каждой кружке наживаешься".
Официантка куда-то скрылась, и Роберт позвал:
- Хозяин!
Он кивнул на пустую кружку и рюмку, Квази нацедил пива, налил вермута, долил пива, когда осела пена, и подошел к его столику.
- Здорово, Квази, - сказал Роберт.
- Здорово, Исваль, - сказал Квази.
- А что, Хронистка в самом деле кляча?
- Наверняка, - ответил Квази. - Не стал бы я с ней связываться. Я вообще не стал бы связываться с тем, в чем ничего не смыслю. Может, ты что-нибудь смыслишь в лошадях, Исваль?
- Ни черта. А ты?
- Да чего тут только не услышишь. Хочешь не хочешь, а научишься, - ответил Квази. Он вернулся к стойке и сказал официантке: - Когда захотите покурить, Эльвира, можете не уходить. Идите-ка сюда и разливайте пиво сами.
Прихватив кружку пива и газетку "Новости ипподрома", он подсел к столу Роберта.
- А ты вообще хоть раз был на бегах?
- Мальчишкой, в Баренфельде, - ответил Роберт.
- Да, ведь ты из этих мест.
- А теперь ты в этих местах поселился.
- А ты разве нет?
- Нет. А в Баренфельд я тогда отправился потому, что ребята рассказывали, будто там можно легко заработать - распахнуть перед кем-нибудь дверь, помочь выйти из машины толстому дяденьке или тетеньке, прикатившим на скачки.
- Ну и много ты заработал?
- Да нет.
- Так я и думал. Я бы сам тебе ничего не дал. Глаза у тебя больно неподходящие двери распахивать, слишком ты высокомерен. Всегда был таким.
- Не потому ли ты дал деру?
Квази поднял газету к глазам и сказал:
- Два года назад один железнодорожник из Эрфурта приехал к другому железнодорожнику в Ганновер, а тот тоже был родом из Эрфурта, и говорит ему: "Чего тебе тут делать, почему бы тебе не вернуться в Эрфурт? Там у нас не хватает людей на сортировочной, тебя бы с распростертыми объятиями приняли".
А теперь этот железнодорожник, приехавший из Эрфурта, тоже застрял здесь. Правда, в каталажке. За попытку похитить человека.
- Это что, в твоей дерьмовой газетке написано? - спросил Роберт. - А не описано ли там, как ганноверский железнодорожник сбегал к телефону и кое-куда сообщил? А то как бы он поймал похитителя?
Квази пододвинул ему через стол газету.
- Может, он просто крикнул: "Помогите!" В таких случаях здесь помогают незамедлительно.
- Ничего себе порядочки, - заметил Роберт.
- Минутку, - сказал Квази. Он принес две кружки пива и рюмку вермута. - С каких это пор ты пьешь вермут? Помнится, прежде ты не переносил ликеров и вермутов.
- Все мы меняемся, Квази, не ты один.
- Приятно слышать, - сказал Квази и поднял кружку. - За вечное изменение! Кстати, как поживают Трулезанд и Роза, они все еще в Китае? А как Вера, она все еще твоя жена?
- Трулезанд и Роза уже вернулись, - ответил Роберт, - а Вера все еще моя жена.
- Кто бы мог подумать! - воскликнул Квази, поднося к губам кружку с пивом.
Роберт положил руки на стол и откинулся назад.
- Ты не мог бы?
- Не стоит сейчас пускаться в пререкания, - сказал Квази, - посетители еще подумают, что ты разозлился оттого, что тебе не удается меня сманить. И не говори мне, что это белиберда, Исваль. Сам знаю. Но вернемся к твоему вопросу. Нет, честно говоря, я не мог этого подумать. Ведь я-то - и это тебе придется зачесть мне в оправдание, - ведь я-то знаю, кто отправил Трулезанда с Розой в Китай, и кто их поженил, и для чего. Приятное воспоминание, я держу его при себе тепленьким на случай, если вдруг затоскую по родине. Оно помогает мне - справляться с ностальгией.
- Я бы на твоем месте тоже тосковал, - сказал Роберт.
Квази встал:
- Вот и не забывай этого.
Роберт наблюдал, как он выписывает счет на одном из столиков, получает деньги с подвыпившего гостя и кладет ему сдачу на ладонь. Квази выглядел куда старше своих лет. Ему было всего тридцать три года, а он был похож на заправского трактирщика из книжки с картинками. Уважаемый человек, внушающий доверие, не напивается, не одалживает денег, сам не обманывает и себя обмануть не даст, владеет лицензией на торговлю спиртным и на нелегкую, но обеспеченную жизнь - здравомыслящий бюргер. Когда он вернулся к столу, Роберт спросил:
- А как твои легкие?
- Ничего, в порядке, грехи молодости о себе уже не напоминают.
- Ты и сам все забыл.
- Э, нет, я к этому отношусь несколько иначе. Правда, я ни о чем не жалею. Ведь когда ты говоришь о молодости, ты имеешь в виду те годы… В конце концов, кое-чему полезному я научился.
- Вот как?
- Да, так. Сложным процентам, дробям, немного английскому и порядочно немецкому. Это имеет большое значение, когда у тебя дела с пивоварней и с налоговым управлением. Уметь выражать свои мысли тоже не вредно.
- А как ты пользуешься историей и обществоведением?
- Ну что ж, и это мне не мешает. На последних международных скачках был тут жеребец по кличке Потемкин, первоклассно объезженный фаворит, сын Холостяка и Месидоры, ну, разумеется, все в моем заведении называли его Потэмкин, как было написано. Только я и смог им разъяснить, что говорить надо По-тем-кин, ведь не зря же мы русский учили. И тут я, к случаю, поведал им кое-что про Екатерину Вторую, и ее фаворита, и про потемкинские деревни, так что, как видишь, и история пригодилась.
- А "Броненосец "Потемкин"" ты тоже упомянул или забыл?
- Ну как же, дорогой, как же! Ведь это прекрасный фильм! О том, что у русских есть хорошие фильмы, у нас говорить можно.
- Одно из двух, - сказал Роберт, - либо ты стал круглым дураком, либо я.
- Да, - согласился Квази, - надо всегда брать в расчет все возможности. Выпьешь еще кружечку?
- Нет, спасибо! Мне пора. Твоя Эльвира и так уже сердится, что ты сидишь и болтаешь, а работать приходится ей одной. У нее растет пролетарское самосознание, а ты, как предприниматель, не можешь быть в этом заинтересован. Сколько я должен?
- С учетом обслуживания и с чаевыми для Эльвиры - три пятьдесят. Да, а про Хеллу Шмёде ты что-нибудь знаешь?
- Несколько лет назад встретил ее в трамвае, в Берлине. Про тебя она не спрашивала. Выглядит хорошо, можно сказать, даже красивая.
- Н-да, - сказал Квази, глядя на свой живот. - Хорошая была девушка.
- Ну ладно, не распускай нюни, - сказал Роберт и встал.
Квази проводил его до двери, и они постояли минутку в зеленом свете неоновой подковы, висящей над входом.
- Ты подал мне неплохую идею, - сказал Роберт. - Напишу на факультет, чтобы ее пригласили. Наш факультет летом закрывается. Навсегда. Мы устраиваем ему торжественные похороны, и я буду держать надгробную речь. В актовом зале, там, где и ты некогда блистал как оратор. Напишу, чтобы они пригласили Хеллу Шмёде, она ведь тогда здорово о нас заботилась.
- Да, на это возразить нечего. Передай ей привет, ладно?
- От тебя? Почему бы нет? "Вас приветствует господин Рик, хозяин пивной в Гамбурге!" Ей это будет наверняка приятно услышать. Если хочешь, я передам от тебя привет всему собранию. "Дорогие друзья, дорогие товарищи, уважаемые дамы и господа, я счастлив передать вам сердечный привет от одного из выпускников нашего факультета, который в настоящее время держит пивную в Гамбурге, дела у него идут отлично. Вы, возможно, не припомните его, если я назову вам его имя или фамилию, но если я скажу вам, что мы звали его когда-то Квази и что в свое время он с этой самой трибуны, с которой я сейчас обращаюсь к вам, произнес потрясающую, вдохновенную речь по поводу выборов студенческого совета, то вы…"
Он сделал паузу, и Квази сказал:
- Ну, хватит, Исваль, ведь я знаю, какой ты оратор… Заходи как-нибудь, если будешь еще в наших краях.
Пока Роберт, подняв воротник пальто, спускался со ступенек крыльца, Рик негромко проговорил:
- А то, может, лучше тебе и не заходить. И никому не рассказывай, что был у меня, если тебя об этом где-нибудь прямо не спросят. Так будет лучше для нас всех.
Роберт посмотрел на него, но ничего не ответил, он ждал; и тогда Квази Рик сказал, и это прозвучало словно из забытой сказки:
- Ты это понимаешь, Роберт?
Он повернулся и исчез за дверью пивной "Бешеная скачка".
Роберт быстро зашагал под дождем к метро, ругаясь про себя. Да, ничего не скажешь, много узнал нового! Даже не выяснил, что подают у него в заведении: сардельки или копченую колбасу. Так что же… что можете вы посоветовать, эксперты, знатоки, специалисты, мудрецы, объяснители всего и вся, Соломоны премудрые, что написано по этому поводу в ваших книгах? Могу точно сказать: ничего не написано, ничего вы не знаете, потому что вы не были свидетелями дружбы Рика и Исваля, а значит, чтобы судить, вам не хватает начала.
Спросили бы Трулезанда или Якоба Фильтера, лесоруба по прозвищу Лесник, который стал теперь настоящим лесничим, лесничим с высшим образованием, старшим лесничим, главным лесничим или, вернее, самым главным из всех лесничих, лесничим на той общественной ступени, где уже можно говорить обо всем лесном хозяйстве страны, - они были свидетелями, они знают почти все. Во всяком случае, Трулезанд был при том, как Исваль сыграл роль господа бога, судьбы и исторической необходимости, - как же он мог при этом не быть, если как раз его-то господь бог и послал в Китай, хотя он куда охотнее остался бы изучать философию и решать проблемы причин и взаимосвязей, и теперь уже не только из-за зубного врача.
Рик не забыл этой истории. Он хранит ее как сыворотку против тоски по родине, и на это она вполне годится, хотя и нисколько не касалась его самого. Ведь ему-то никто не сказал: а ну-ка, рюкзак на плечи и отправляйся на семь лет в Китай, ах, да, и еще вот что, сущие пустяки, - женись-ка перед этим, да поскорей, на такой-то, с ней мы уже переговорили…
Впрочем, уточним: не то чтобы это был приказ отправляться прямой дорогой в ад - наоборот, любой бы охотно поехал, и сам Исваль, и Якоб Фильтер, и Квази Рик; да и Трулезанд поехал бы с радостью, правда, не так уж охотно именно с такой-то, а куда охотнее с другой - вернее сказать, только с другой.
Но господь бог не пускался в обсуждения; в своей беспредельной доброте он понимал все, но не мог же он думать только об одном Трулезанде и о такой-то; он должен был не упускать из виду целое, а интересы целого требовали в данном случае не Рика, не Фильтера и не Исваля; они требовали Трулезанда, а также такую-то.
Трулезанд уехал на семь лет в Китай, и с ним вместе уехала такая-то, тоже на семь лет.
А десять лет спустя некий господин Рик, хозяин пивной в Гамбурге, которого это все, казалось бы, нисколько не касается, утверждает, что история Трулезанда и его богоданной жены помогает ему против тоски по родине. "Если ему нечего больше поставить нам в упрек, - подумал Роберт, - тогда дела наши не так плохи, то есть не мои, конечно, не мои лично, а нашей страны в целом и нашего времени, тогдашнего времени; если у него нет других причин, кроме этой, тогда у него вообще нет никаких причин. Тогда он просто дурак".
Какая-то дурость была в нем всегда, в этом главном организаторе - Квази Рике, странно только, что у него ничего не проваливалось окончательно, вернее, что в конце концов все получалось так, как он задумал, пусть и не совсем по намеченному им плану, пусть и не без того, чтобы на чем-то обжечься. В день произнесения знаменитой речи в актовом зале он, если пользоваться тем же сравнением, и вовсе погорел, но и погоревший победитель все-таки победитель.
Уже сам факт, что Квази и другие делегаты рабоче-крестьянского факультета вообще проникли в актовый зал, можно было назвать победой. Большинство представителей факультетов и членов прежнего студенческого совета высказались против участия этих "приготовишек" в выборах, и Старому Фрицу пришлось проявить все свое ораторское искусство и вести героическую борьбу на ученом совете. Немалую роль при этом сыграли уже всем теперь хорошо известные стихи:
Мы не созрели,
Эту песню пели
Столетьями нам,
Темным, неученым…
А также:
Свет разума и сила знаний -
Да станут всенародным достояньем!
И, наконец, ученый совет порекомендовал студенческому совету принять во внимание указание министерства, которое к чему-то обязывает, во всяком случае, его невозможно игнорировать.
- Эти рабовладельцы, - сказал Квази, когда Ангельхоф в своем педагогическом раже снова перешел однажды от сравнительно сухой латыни к греческому, которому обучал бы гораздо охотнее, и, приведя лабиринтоподобную цитату из Фукидида в оригинале и в переводе, пустился в рассуждения об ораторском искусстве эллинов, - эти рабовладельцы могли себе позволить трепаться сколько влезет. Пока они там с камешками или без камешков ворочали языком да перевертывали песочные часы семьдесят семь раз с головы на ноги, их рабы - илоты, пенесты, клароты и фамиоты - надрывались на сборе оливок. Всякий раз, когда такой вот изократ доводил свое предложение до конца, он становился на две квази бочки монет богаче. А одного, Ксенофонта, прозвали аттической пчелой, как я слышал. Трутень он был, настоящий зажравшийся трутень, эксплуататор, ребята, и с какой это стати нам брать с него пример? Все имеет классовый характер, ребята, даже манера говорить речи. Вот на суде, видите ли, где дело шло о драхмах, где инвалид жаловался на то, что не получает пенсии, или несовершеннолетний подросток - на своего опекуна, там, видите ли, вдруг раздавалось: "Будь краток!" - там судья указывал на песочные часы, если бедняга, жалуясь на свою беду, произносил слишком много слов, там, видите ли, они спешили сделать из эксплуатируемого "аттическую рыбу", эти кровопийцы! А что делает Ангельхоф? Встанет в позу и жужжит нам все это в уши еще раз, только бы доказать, что предложение "Сегодня жарко" можно сформулировать и по-другому, например так…
И Квази строил, продуманно и изящно, один из тех заумных периодов, которые по своей логической и ритмической структуре не оставляют желать ничего лучшего, но оказываются в конце концов не чем иным, как утверждением того факта, что сегодня здорово жарко. Квази не знал, что посредственные острословы изощрялись в том же духе в школах всех времен, а знал бы, у него быстро пропала бы охота передразнивать, даже в том случае, если б ему сообщили ту истину, что его пародии куда удачнее большинства школьных пародий. Но он этого не знал, и не школярское тщеславие подталкивало его ко все более утонченным словесным фигурам, ко все более полному благозвучию, когда он выходил на турнир с аттическими болтунами и с самим латинистом Ангельхофом.
Тактика предвыборной пропаганды, изобретенная Квази, отличалась удивительной простотой: "Выборы студенческого совета - не что иное, как буржуазный предрассудок, но, поскольку они имеют место, мы обязаны добиться на них успеха. А успеха мы добьемся только в том случае, если убедим избирателей. За нашими противниками было до сих пор большинство, и они захотят его сохранить. Причем задача их проще, чем наша. Они не хотят ничего нового, потому им и не надо говорить что-либо новое. Они рассчитывают с самого начала на полное взаимопонимание с большей частью студентов. Мы наткнемся на полное взаимонепонимание. Это взаимонепонимание основано прежде всего на простом непонимании. Нам надо, чтобы нас поняли. Наша цель ясна, значит, и наша речь должна быть ясной. Ясная цель - ясная речь. Ясная речь - это прежде всего краткая речь. Тем, другим, нет необходимости что-либо сказать, поэтому они будут говорить длинно. Нам надо много чего сказать, но мы должны выразить это очень кратко. В краткости вся соль, вся политическая соль. Итак, ребята, наш лозунг - краткость да побольше соли!"
- Так нам и говорить? - спросил Трулезанд. - Или как? Ведь не все умеют отпускать такие шуточки!
Но, как выяснилось, он просто не понял Квази. Тот вовсе не собирался ограничивать ораторов РКФ. Он призывал их всего лишь к четкости и деловитости.