- Солдат, по всей видимости? Рыцарь с начищенными до ослепительного блеска пуговицами. Куда же вас тянет, друг мой, если не к малым пророкам? Быть может, к артиллеристам, к бомбардирам? Обмундирование ваше указывает на это, но, боюсь, военные науки в нашем доме более не найдут себе места. Богу угодно было, чтобы страну нашу освободили, и теперь здесь многое не найдет себе более места.
Раздался одобрительный гул, и Роберт совсем растерялся. Он оглядел свой костюм, единственный его костюм, который друзья сшили ему из спального мешка ко дню освобождения из лагеря. Он долго чистил медные пуговицы, прежде чем отправиться на экзамен.
- Прошу прощения, - сказал он. - Я совсем не сюда шел. Я шел сдавать приемный экзамен на рабоче-крестьянский факультет. Извините, пожалуйста.
- Редко можно встретить человека, - произнес пожилой господин и за рукав удержал Роберта, двинувшегося было к двери, - которого так тянет на экзамен. Но побудьте же, любезный рабочий - или вы любезный крестьянин? - еще немного с нами, вы здесь не такой уж чужак. Пастушеское сословие нам всем очень близко, вот, к примеру, Хазенегер на первой скамье - сын бедняка крестьянина, не так ли, Хазенегер?
Приземистый парень поднялся и подтвердил:
- Так точно, господин профессор, из Шпандоверхагена!
- Видите, - продолжал профессор, - он тоже от сохи. И наш господь, нести ученье которого мы здесь готовимся, был сыном плотника. А вы не сын ли плотника?
- Нет, - ответил Роберт, - мой отец был дворником.
- Дворником! - воскликнул профессор. - В этом есть какая-то глубокая символика, и наверняка вскорости мы прочтем в газетах: рожденный во прахе припал ныне к лону нашей матери-кормилицы! О век, о наука! Стало быть, любезный, мы были рады видеть вас у себя, однако не собираемся задерживать вас долее в вашем походе на факультет не малых, а великих пророков, зовущихся Маркс и Ленин. Счастливого пути.
Роберта под одобрительный грохот выпроводили за дверь. Очутившись в коридоре, он прочел объявление на стене: "Проф. д-р Нот, семинар по Ветхому завету", - и поспешно зашагал вдоль темного коридора; увидев за поворотом группу молодежи, он остановился. На этот раз он будет осторожнее! Роберт сделал вид, что интересуется объявлениями на стенах, и попытался уловить, о чем говорят кругом. "Обещали сообщить…", "В математике не силен, сказал мне один, но я слышал, он всем так говорит…", "Откуда мне знать Шиллера, а "Колокол" я знаю: "Краснея, вслед за нею бродит" и "Нам страшно львицы пробужденье". Они сказали, для начала, мол, это совсем не плохо".
Тут Роберт услышал, как назвали его фамилию.
- Здесь, - откликнулся он, и его пропустили вперед.
- Что ж ты торчишь на задворках, если на "и" начинаешься? - крикнул кто-то. - "И" уже дважды вызывали, эх ты, раззява!
Роберт остановился.
- К "раззяве" мы еще вернемся, приятель!
- Только смотри не позабудь! - успел он услышать и уже стоял перед экзаменационной комиссией.
Седой человек - его большие голубые глаза напомнили Роберту портрет Фридриха Великого, Старого Фрица, - указал ему на стул.
- Вы Роберт Исваль, не так ли? Довольно странная фамилия.
- Да, - сказал Роберт и сел.
- Повторю то, - продолжал Старый Фриц, - что я уже говорил всем вашим коллегам: выражение "экзамен" в извещении, которое вы получили, подобрано не совсем удачно. Коллега Фукс, составивший текст в мое отсутствие, согласен со мной, не так ли, коллега Фукс? У нас всего-навсего собеседование. Мы интересуемся не столько вашими знаниями, сколько вашими убеждениями. Понимаете?
- Да, - ответил Роберт.
- Вот и хорошо, - сказал Старый Фриц. - Вы человек бывалый, что явствует из вашей анкеты и автобиографии, а в двадцать три года это кое-что значит. Кстати, автобиография ваша написана весьма недурным стилем, не так ли, коллега Фукс?
Человек с заячьим лицом и усиками под носом сдержанно заметил:
- Не хватает тридцати двух запятых, коллега Вёльшов.
- Ну-ну, - буркнул седой и тут же дал слово более молодому преподавателю, поднявшему руку, как школьник.
Тот улыбнулся Роберту и спросил:
- Не научились ли вы в лагере немного говорить по-польски? Тогда вам, верно, нетрудно будет справиться с русским, как вы думаете?
- Не знаю, - ответил Роберт.
- А как у вас обстоит с латынью? - задал кто-то вопрос, не испросив разрешения, причем таким тоном, что Роберту захотелось бегло ответить ему по-латыни.
- Никак, - выпалил он, - ну, то есть я хочу сказать, что понятия не имею о латыни.
Латинист удовлетворенно кивнул.
- Отлично. Вы, стало быть, чистый лист. Что ж, на чистом листе писать удобнее.
- Это я могу подтвердить, - кивнул Роберт, и сидевший рядом с учителем русского языка лысый великан ухмыльнулся. Глядя на стол, он спросил:
- Сколько вы сейчас зарабатываете?
- Нисколько. Я безработный. На прошлой неделе, когда я пришел в мастерскую, хозяина там не оказалось. На верстаке он оставил записку, что отбывает в Ганновер и может взять меня к себе.
- Ну и что же? - спросил великан.
- Да ничего, - ответил Роберт. - Что я забыл в Ганновере?
- Совершенно верно, - кивнул председатель комиссии, - что вы забыли в Ганновере? Так и надо ставить вопрос. Но следует еще спросить: правильно ли, что такой человек, как вы, остался без дела? Конечно, нет. Нашей стране нужны рабочие руки. Но разве ей не нужны хорошие головы? Нужны, и даже очень. В нынешней ситуации, как говорит товарищ Сталин, "кадры решают все".
На что латинист откликнулся:
- Следует ли заключить из ваших слов, коллега Вёльшов, что можно представить себе ситуацию, в которой что-либо происходило бы не так, как об этом говорит товарищ Сталин?
Вёльшов опустил глаза и подумал. А потом, выпрямившись в своем кресле, ответил:
- Коллега Ангельхоф сделал правильное замечание. Моя формулировка позволяет сделать неверные выводы. А ведь нам нужна ясность, особенно в языке, который непосредственно связан с нашим мышлением, да, ясность и еще раз ясность. Я уточняю. В этой, как и в любой другой ситуации, будут верными слова, сказанные товарищем Сталиным: кадры решают все, если дана верная политическая линия. Или еще точнее: если дана верная политическая линия, тогда кадры решают все!
- Надеюсь, - обратился лысый великан к Роберту, - вы добиваетесь возможности стать студентом, исходя именно из этого предположения.
Роберт покачал головой:
- Мне придется, я вижу, кое-что уточнить. Я вовсе ничего не добиваюсь. То есть я, конечно, хотел бы сделать попытку, во всяком случае, я заполнил анкету и написал автобиографию, но все это скорее случайно. Приятель моего теперешнего… теперешнего мужа моей матери принес мне бланк и до тех пор сидел со мной, пока я его не заполнил. Он сидел за завтраком и приговаривал, что будет есть, пока я не кончу. Он бы у нас все начисто сожрал, извините, он работает в театре…
- Методой сей не следует пренебрегать, - отозвался великан, - экономическое принуждение. У вас действительно веское основание для поступления к нам. А другого не было?
- Я так и так хотел из дому уйти, - ответил Роберт, - я и в народную полицию заявление подал, да вы быстрее ответили.
Тут в разговор снова включился Вёльшов.
- Полагаю, у нас нет причин быть на вас за это в обиде. Народная полиция и РКФ - это, безусловно, две равные возможности. При нашем антифашистско-демократическом строе ликвидирована древнейшая противоположность между аппаратом государственной власти и интеллигенцией. Позволю себе напомнить только о пайках для работников умственного труда. Но мы все-таки рады, что получаем столь ценного слушателя. Кстати, почему вы хотите уйти из дому? Для этого есть политические причины? У вас наметились разногласия по вопросам мировоззрения с теперешним, по вашему выражению, мужем вашей матери? Он, верно, не понимает духа нового времени, как, впрочем, и многие другие?
Роберт угрюмо ответил:
- Нет, это наши личные дела, совсем не то, что вы думаете. Он ради этого нового времени шесть лет отсидел в концлагере и что ни день об этом вспоминает. Нет, это дела личные.
Вёльшов смущенно закашлялся, а члены комиссии обменялись взглядами. Роберт почувствовал, что отношение к нему вдруг как-то изменилось. Ясно, что-то он ляпнул.
Тогда он поднялся:
- Да, вот так оно и есть. А в коридоре еще народу много. Может, в полицию меня возьмут…
Великан обошел стол и подтолкнул Роберта к окну.
- Не болтай ерунды. Согласись, тебе еще надо поучиться. Тебя никто не хотел обидеть. Теперь поезжай домой, а четвертого октября возвращайся. Не приедешь, я сам за тобой явлюсь. И если ты еще не станешь полицейским, я тебя сюда доставлю. Моя фамилия Рибенлам, будем знакомы. И выше голову. - Повернувшись к комиссии, он сказал: - Приедет.
Председатель с секунду помедлил, а потом подошел к Роберту и пожал ему руку.
- Итак, товарищ Исваль, мы рады, что вы не остались в стороне в момент, когда наш народ решает поистине историческую задачу. Ждем вас к началу семестра.
Уже выходя, Роберт услышал, что кто-то сказал:
- Я не хотел вмешиваться, но математика…
Роберт вздрогнул - в стекло постучали. На тротуаре перед клиникой стоял полицейский.
- Доброе утро, уважаемый, - сказал он, - долго мы собираемся здесь стоять?
- Я не стою, - ответил Роберт, - я остановился: вы же знаете, остановка на срок до пяти минут для посадки и высадки пассажиров, приема и сдачи небольшого груза…
Но полицейский покачал головой.
- Не выйдет. Сколько я за вами наблюдаю, ни приема, ни сдачи груза не приметил. Вы, уважаемый, устроили здесь стоянку, хотите доказательств?
- Лучше не надо, - сказал Роберт, - но я, правда, только выгрузил жену.
Полицейский ткнул пальцем в вывеску.
- У нее что-нибудь с глазами? Надеюсь, ничего серьезного?
- Нет-нет. Она здесь работает, она врач. Сама лечит тех, у кого глаза болят.
- В таком случае, - сказал полицейский, немного подумав, - даю вам пять секунд.
Он взглянул на часы, и Роберт включил мотор. Влипнешь ты когда-нибудь в историю, подумал он, и уж так просто не выпутаешься. Людям с гипертрофированной фантазией не следует давать права. Но, собственно, при чем тут фантазия! Фантазия - это когда выдумываешь. А я ведь не выдумываю, я вспоминаю. Ну и вспоминай на здоровье, но не за рулем. Вот, к примеру, видишь, как тот парень затормозил? Еще чуть-чуть, и ты врезался бы ему в багажник, а потом тебя бы обвинили, что не соблюдал дистанции. Шофер, соблюдай дистанцию! Журналист, ближе к жизни! Но разве думать двадцать четыре часа в сутки о РКФ - значит быть ближе к жизни? Интересно, да, но ведь в машинку заложена незаконченная рецензия на новеллу фрау Тушман "Не укради!". Да черт с ней, с фрау Тушман, и с ее нравоучениями, скажу, что нет времени, мне надо речь держать, срочно, по поводу события, имеющего историческое значение, вот даже телеграмму получил. А фрау Тушман исторического значения не имеет. Ясно, так и сделаю. Остается только подыскать кого-нибудь, кто бы эти полгода платил мне деньги за размышления над речью, заказанной Йохеном Мейбаумом.
Отпирая дверь, Роберт услышал телефонный звонок.
Женский голос сообщил, что говорит секретарь господина Широкого, она соединяет с господином Широким.
- Доброе утро, - тут же произнес господин Широкий, - надеюсь, я не слишком рано?
- Зависит от того, что вы от меня хотите, - ответил Роберт, - если речь, то слишком поздно. На речи я принимаю заявки не меньше чем за полгода.
Господин Широкий неуверенно хохотнул и сказал, что нет, говорить он будет не о речи, хотя вполне может предположить, что Роберт превосходный оратор, он внимательнейшим образом следит за его статьями и давно уже хотел с ним поговорить. Есть у них один проект, который, сдается ему, заинтересует Роберта, работа как раз для него - документальный фильм о концерне Крингеля, об этой мерзкой фабрике лжи, - фильм разоблачительный, со всеми причиндалами, и название у них уже есть, хотя, разумеется, ну, само собой разумеется, это всего лишь предложение: "На словах - свобода печати, на деле - прокрустово ложе". Если Роберт придумает что-нибудь интереснее, они с радостью согласятся, хотя и сами немало попыхтели, во всяком случае, надо это дело обсудить. Когда у него найдется время?
- В ближайшее время - никогда, - ответил Роберт. - Мне очень жаль, но у меня уже есть работа. Может, осенью?
Новелле фрау Тушман не поздоровилось в рецензии Роберта. Опять заведут канитель о стиле его критики; Роберт даже слышал, как ворчит редактор: "Слишком ты резко. От нас ждут помощи. Хотелось бы знать, откуда у вас, у молодых, столько желчи".
Особенно раздражали Роберта все эти лакированные образы в рассказе; гладкие, как бильярдные шары, они катились именно туда, куда того хотела фрау Тушман. Конечно, для этого тоже нужно кое-что уметь, и Роберт не мог не признать, что автор неплохо владеет кием, ловко наносит удары и рассчитывает угловые. Но это именно игра в бильярд, прикладная математика, и все потому так сходится, что шары круглые и катятся по обтянутому сукном полю.
Математика - вещь превосходная; благодаря математике можно разрешить проблемы куда более важные, чем рост Люцифера в локтях и местонахождение ада; математика помогает в бильярде и при других жизненных обстоятельствах, но написать с ее помощью новеллу никак нельзя. Ведь в новелле речь идет о жизни, а в жизни то и дело встречаются рытвины и ухабы, как у людей бородавки и щербинки. "У наших людей нет щербинок", - скажет редактор, и, только когда кругом заворчат "ну, ну", он поправится: "Конечно, кое у кого, может, и есть, но разве это типично? Мы должны ориентироваться на новое, а новое - это человек без щербинок".
Секретарь редакции добавит: "Образно говоря, конечно!" - и будет настаивать на решении, которое в конце концов и примут: "Заголовок помягче, и с богом! Нам ведь нужна борьба мнений!"
Кажется, когда Роберт пришел на РКФ, понятия "борьба мнений" не существовало. Но может, стоит порыться в памяти, подумал он, дело, конечно, не в понятиях, а в сути явлений, в позиции, какую ты занимаешь по тому или иному вопросу.
Если он не ошибается, понятие это, во всяком случае в науке и искусстве, пришло на смену другому понятию - "критика и самокритика" - и означало, как бы это сказать, более спокойный, что ли, вариант спора.
Роберт пометил в блокноте: "Критика и самокритика - борьба мнений?" - и обвел красной рамкой. Никогда не мешает записать то или иное воспоминание. А вдруг именно в этих воспоминаниях окажется зародыш тех мыслей, которые он потом разовьет в актовом зале? Если ему удастся показать, что им пришлось всему учиться заново, даже искусству быть благоразумнее в спорах, это уже кое-что.
Никто не скажет, что критика и самокритика - нечто неблагоразумное; неблагоразумным был лишь метод их применения. Стукнут кого-нибудь по голове и совершенно искренне считают, что тот, даже давая сдачи, предварительно признает: критика не лишена рационального зерна.
Дружба Роберта с Трулезандом началась тоже с критики и самокритики.
Когда Роберт вышел из экзаменационной, на него набросились, почему он пробыл там так долго.
- Небось размусоливал историю своей жизни, - предположил парень, который уже раньше задирал Роберта, - ну и как, все рыдали?
Шея у него была обмотана толстым и немыслимо длинным шарфом. Роберт потянул за один конец, желая вытащить парня из толпы, но тот возмутился:
- Руки прочь от трудов моей бабушки! Она все петли пересчитает, когда я вернусь.
- Лучше бы она тебе носовой платок в карман сунула.
Тут вмешались девчонки. Роберт мог бы это предвидеть - у парня были густые черные кудри. Одна, худющая, ровесница Роберта, заявила, что, мол, нечего сказать, хорошее начало, так и весь коллектив развалить недолго, а какая-то малышка заметила, что Роберт не только самый старший здесь, но и самый длинный.
Кудрявый отодвинул ее в сторону.
- Все в порядке, Мышонок, не бойся за Трулезанда, Трулезанд не оплошает, Трулезанд недаром плотник. - Он решительно зашагал по коридору, и остановились они лишь возле аудитории теологов.
Аккуратно заложив концы шарфа за спину, Герд спросил:
- Ну?
- Что значит "ну", - огрызнулся Роберт, - вот двину, и влетишь к малым пророкам.
- Таких я еще не знаю, кто это?
Роберт потащил его дальше.
- Пошли отсюда. А вообще-то, в чем дело, чего ты привязался?
- Я привязался? Просто я тебя критикнул, приятель. Ты задержал нас, вот я тебя и покритиковал.
- Ну, дела! - протянул Роберт.
На лице Трулезанда отразилось беспокойство.
- Ни на грош самокритики, - констатировал он, - ты, брат, еще хлебнешь горюшка. Ты что, и правда не знаешь, как это делается? Так вот, я критикую тебя, а конкретно я говорю: раззява. Теперь твое дело обдумать, почему ты раззява. Когда сообразишь, выступи и скажи… Ну, как думаешь, что тебе надо сказать?
- Не мели чепухи, - буркнул Роберт.
Трулезанд мрачно глянул на него.
- Надеюсь, они тебе все начистоту выложили? Сказали, каков твой уровень? Придется взять над тобой шефство, так и быть, беру это на себя. Итак, в чем дело, друг, почему тебя отвели, ты что, из буржуев?
Какая-то девушка, выглянув из-за угла, крикнула, что вызвали Трулезанда. Роберт расхохотался, а Трулезанд, прежде чем последовать за девушкой, важно произнес:
- Критика попала в точку!
Роберт и сейчас слышит, как он это сказал, четко выговаривая согласные, натужным басом. Он и впоследствии, припрут его, бывало, к стенке, вполне серьезно признает, что критика попала в точку. Правда, после этого, опираясь на самодельную, но крепко сколоченную моральную платформу, он неумолимо, с чистой совестью и без излишних рефлексий давал сдачи.
На РКФ Трулезанд пришел по доброй воле и в известном смысле благодаря самокритике. Сам он так об этом рассказывал: