И теперь, увидев Петю Взорова среди людей, наткнувшись взглядом на его тугую спину в непромокаемой болонье, она вспомнила брезгливую его гримасу, и ей стало противно от сознания, что он сейчас, сию минуту, обернется, увидит ее и насмешливо спросит, растягивая слова: "Вы есть мадам Простякова? Здравствуйте".
Но на этот раз он был раздражен.
- Ну ладно, - сказал он. - Мы уже здоровались по телефону. Целоваться на людях считаю делом неприличным. Давай о деле.
- О деле?
Он цепко взял ее локоть, и они пошли по мостовой, мимо стоянки автомашин с запотевшими стеклами, с блестками капель на крышах, в которых отразился свет витрин и вывесок. Дина Демьяновна впервые в жизни испытала вдруг чувство какого-то детского страха перед этим рассерженным и мрачным мужчиной. Она засмеялась и спросила:
- О каком деле?
А Петя Взоров оглядел ее и сказал наконец-то с насмешкой:
- Ты в этом берете похожа на Фантомаса.
- Ну хорошо. Давай о деле. Но о каком деле-то? Ты хочешь сказать, что тебе все надоело, что ты больше не можешь, что мы с тобой... Я знаю все, что ты мне скажешь, а если и не скажешь - подумаешь. Это еще хуже. Лучше бы сказал... Я не боюсь. Господи, почему я должна все это выслушивать! Зачем все это? Ты не знаешь? Если знаешь, объясни.
- Нет, не знаю, - ответил Петя Взоров. - Я просто не понимаю тебя. Я делом называл желание выпить с тобой. А ты о чем? Я о бутылке вина говорил. О каком еще деле нам говорить с тобой! Ты, девочка моя, что-то преувеличиваешь. Я ж говорю - погода. Я тоже устал. И давай о чем-нибудь повеселее. Ну поругаемся, ну разбежимся, проклянем друг друга, растопчем всё и вся, перебьем стекла, измордуем друг друга. А раны-то кому зализывать? Нам же с тобой. Ты мои, я твои. Стоит ли? Век такой странный, и погода паршивая - ругаться даже не хочется. Ну что ты на меня смотришь? Обиделась за Фантомаса? Глупости. Фантом - это что-то сверх... За что ж обижаться? Обиделась. Ну ладно... Напиши завтра в газету и скажи: "Дорогая редакция, я дружила с молодым человеком, а он назвал меня Фантомасом, и я обиделась. Правильно ли я поступила?" Они тебе ответят: "Дорогая Дина, вы не правы".
Они шли в толпе, среди нарядно и не по-осеннему ярко одетых людей под пестрыми зонтиками с хромированными тросточками, по черному лаку мостовой и видели в этой поблескивающей черноте блеск мелькающих сапожек, тени и огни. Они не торопились.
- Почему ты без шапки? - спросила Дина Демьяновна.
- Это проявление заботы? Спасибо. Я, между прочим, зашел сегодня в аптеку и вижу пузырьки с какой-то черемичной водой. Я спрашиваю: а что это за вода? А аптекарша отвечает: от насекомых в голове. Я спрашиваю: внутри головы или снаружи? Улыбнулась. А мне бы сейчас какую-нибудь черемичную, чтоб изнутри всех насекомых... Зайдем? - спросил он, кивнув на винный магазин.
И они зашли. Петины волосы, затуманенные изморосью, блеснули упругим золотом, когда он пригладил их рукой.
- Я люблю этот магазин, - продолжал Петя Взоров, оглядывая посверкивающие ряды бутылок. - Купишь вина, и кажется, что здесь оно вкуснее, чем около дома. Вот стоит "Мукузани"... Слушай, Диночка, милая, - зашептал он, склонившись к ней, - перестань дуться. Мы сейчас купим две бутылки "Мукузани", купим где-нибудь мяса, поедем к тебе, и, ей-богу, я сегодня сам поджарю мяса и угощу всех вас. Ты забыла? Ты дрянь ужасная, ты все забыла. У меня ведь сегодня день рождения.
Вот уж чего не ожидала услышать Дина Демьяновна от него, так это о дне рождения, всплывшем в ее памяти круглым, гулким, ярким, пронзительным третьим октября.
- Но ведь сегодня второе, - сказала она, выпутываясь из липкого и омерзительного стыда. - Сегодня второе, - повторила она. - У тебя завтра... и, пожалуйста, не выдумывай... Я ведь и поехала сюда, чтобы... Ты сам...
А Петя Взоров рассмеялся, видя ее смущение, и, поверив ей и все вдруг приняв как должное - ее нежелание видеться с ним, ее раздраженность, - пожал ей локоток и сказал, оттаивая душою:
- Завтра это для матушки, для сестренок, а сегодня для нас с тобой. Завтра ее праздник, а сегодня мой - перед дорогой...
Она не поняла его:
- Перед какой дорогой?
- Как перед какой? Жизненной, конечно. Завтра я ведь на свет появлюсь.
Но она все равно с трудом уразумела это, все еще занятая собою, своим странным состоянием: то ли разочарования, то ли радостного смущения. Словно бы долго не решалась идти к врачу, боясь услышать о своих недомоганиях что-нибудь ужасное и, в лучшем случае, безнадежно-затяжное, но наконец-то решилась, и пришла, и подошла к двери кабинета, но сестра объявила, что прием закончен.
Потом они зашли в кондитерскую за пирожными, но никаких пирожных там не было в этот поздний час. Они прочли фамилию продавца, напоминавшую что-то о борще или щах, купили фруктовый тортик и опять вышли в лиловый и сырой туман. И тут вдруг увидели волосатеньких и модных девушку и парня в одинаковых одеждах, в одинаковых джинсах, и оба сразу заметили даже, что у парня яркий шарф на шее, а у девушки тусклое что-то и невнятное и что лица у них, освещенные огнями витрин, тоже одинаковые и озябшие. Длинноногие и незнакомые пришельцы, которые в свои семнадцать лет сумели узнать друг о друге больше, чем многие старики за всю свою жизнь, успели перейти какую-то границу, какой-то рубеж, разделяющий смысл от бессмыслия, завороженные друг другом, остановились теперь возле освещенной витрины и, подчиняясь прихотям друг друга, внезапной страсти, вспышке взаимной нежности или презрения к толпе, стояли, прижавшись, и в забвении целовали друг друга: она, чуть ниже его ростом, в подбородок и губы, а он, освобождаясь от ее поцелуев, с ласковой благодарностью касался губами ее глаз и бровей. У серенькой девушки, похожей на длинношеюю уточку, были сладостно полуприкрыты вознесенные к своему избраннику глаза, а он с какой-то недетской мудростью поглядывал на нее сверху, тихо и неслышно восторгаясь бледной своей подругой. Мимо шли люди, но, как это ни странно, никто из них даже не смотрел на целующуюся пару, никто не удивлялся, никто не осуждал, не стыдил, не смеялся, как это было бы несколько лет назад, словно бы это серые птицы опустились на тротуар, сизые голуби, уточка с принаряженным брачным селезеньком.
Но это были дети спешащих мимо людей, младшие братья их или сестры. Покоренные друг другом, одинокие и единственные в целом мире, еще не понятые, но уже прощенные, они вынесли свою любовь на мокрый тротуар к витрине кондитерского магазина. Вынесли эту блесткую и загадочную страсть, которую еще, слава богу, не научились понимать русские люди, и вдруг обесцветили мимо идущих людей, обезличили, отбросили, покоробив многих из них, и даже тех, кто сделал вид, будто ничего не заметил, привели к душевному смятению, к удивленным вопросам, на которые не находились ответы: "Разве так можно?", "Это ведь неприлично", "Неужели самим-то приятно и не стыдно?" Вопрос без ответа, взгляд, скользнувший по стеклу, по прозрачной стенке, разделяющей всех и их. Больно, но теплится надежда: "А может быть, любят? Разве лучше в кустах или в подворотне?" Острый кулачок с побелевшими от напряжения суставчиками, худое запястье с выступающей косточкой, пальтишко из дешевого букле. Ее рука на плече возле яркого шарфа и волосы, похожие на мокрые перья.
- Их бы отмыть в горячей ванне, - сказал Петя Взоров, - одеть во все чистое и... и... и...
- И что? - спросила Дина Демьяновна.
- И пустить в теплую комнату, запереть одних. А что? Мне они понравились. Типичные мужчина и женщина. Ты заметила, как он поглядывал на нее?
- Ты думаешь, мужчина и женщина? Они ведь дети. Любой из них мог бы стать нашей дочерью или сыном.
- А где?.. Бог с ними, я уже привык к таким сценкам... Мне даже нравится. Где нам мяса купить - вот что главное. В Елисеевском?
Непонятно почему, но Дине Демьяновне было приятно услышать от него это признание: "нравится". Ей тоже, как ни странно, понравились существа, влюбленные друг в друга. И она глушила в душе протестующую нотку.
"А что, в самом деле?! Ничего плохого... Мальчик и девочка. Нет! Они еще мальчик и девочка".
Люди под пестрыми зонтиками, блеск лакированных сапожек, огонек сигареты, смех парней в нейлоновых куртках, сиреневый манекен в драгоценном каракулевом манто и туманный, тихо моросящий прохладный дождик, по которому соскучились москвичи... Глыбы долгих, вытянутых друг против друга домов остались позади, они вышли из сверкающего и мрачного ущелья, и слева по улице мчались уже на них машины, но они, точно гонимые, кинулись им наперерез и, нарушая все правила, слыша визг тормозов, успели врезаться в другую толпу, в другой свет, в другой шум, за которым уже не слышалось даже шарканья шагов.
В троллейбусе женщины держали в руках полусложенные зонтики, и было похоже, что все они держат букетики сиреневых, голубых и розовых цветов.
- А почему ты без зонта? - спросил Петя Взоров.
- У меня ведь черный, - ответила Дина Демьяновна. - Кто ж теперь ходит с таким.
Давным-давно, в такое же время года, люди в Москве ходили по улицам в черном: в черном пальто, в чёрных шапках и укрывались от дождя под черными мышиными крыльями больших зонтов.
Дина Демьяновна помнила черную от одежд вешалку в прихожей, малиново-красную изнанку галош, черные шляпы и черные зонты. Немногое изменилось теперь в ее доме, но исчезли галоши и ботинки, вклинились в привычную черноту на вешалке бежевые плащи и ее клетчатое пальто с пелериной, а зонты остались старые, и, в общем-то, надежные и удобные, хотя и не модные теперь. Отношение к цветным, ярким зонтикам в семье Простяковых было всегда высокомерно-пренебрежительное и насмешливое.
- Господи, неужели люди не понимают, что это зонты от солнечных лучей?! - говорила Татьяна Родионовна в полнейшем недоумении. - Раньше тоже были светлые зонты, но ведь никому и в голову не приходило выйти с таким зонтиком в дождь. Люди с ума сошли.
Это отношение было так прочно и незыблемо, что Дина Демьяновна и не оспаривала его и сама на первых порах тоже относилась к пестрым зонтикам с нескрываемой иронией. А теперь вот не решалась выйти на улицу под черным, хотя и цветного тоже еще не решалась купить и лишь только приглядывалась.
- Я вообще не люблю зонты, - сказала она, выходя из троллейбуса. - Сумки, зонты, портфели... Руки заняты, а я этого терпеть не могу. Лучше промокнуть.
В девятом часу вечера, голодные и мокрые, с покупками в руках, они ворвались сырым ветром в тихие простяковские комнаты, и вскоре в этой теплой, печной тишине запахло жареным мясом.
Дина Демьяновна грелась возле белого зеркала голландской печи, а Петя Взоров, как и обещал, жарил мясо.
Татьяна Родионовна накрывала на стол и говорила с добродушным осуждением:
- Диночка, ну ты бы все-таки пошла, помогла бы Пете. Неудобно: мужчина жарит мясо, а ты тут греешься. Он ведь, наверное, не умеет, а меня не слушает совсем.
Демьян Николаевич, шурша газетой, отвечал вместо дочери:
- Самое вкусное мясо готовят мужчины, а женщины умеют делать только котлеты. Женщин вообще научили готовить мужчины. Давно известно, что женщина еще не придумала ни одного нового блюда. Все это делали мужчины. Бефстроганов... и так далее... А на завтра обещают с прояснениями и кратковременные дожди... День тоже кратковременен, особенно осенний.
Дина Демьяновна, пронизанная сухим теплом, сладко обожженная сияющими изразцами, молча смотрела на поблескивающий стол, нагружаемый фарфором, металлом и стеклом, и состояние полнейшего равнодушия окутывало ее. Ей не хотелось спорить с отцом, отвечать матери, не хотелось двигаться, думать. Она ждала, когда на холодном этом столе задымится мясо. В эти минуты ей очень хотелось пить красное вино и есть горячее мясо. Горизонталь белого стола, вертикаль белой печи - холодная плоскость и плоскость горячая... Она была в эти минуты одна, распластанно нежась в тепле, чувствуя лопатками покалывающий жар раскаленных изразцов. И чудилось ей, что она лежит на горячем белом песке, а перед ней сияет посудой холодная вертикаль стола, хрустальные рюмки, дутое серебро ножей и вилок...
- У меня от голода, - сказала она, - кружится голова. Если я сейчас пойду ему помогать, я обязательно чего-нибудь уроню и вообще вывалю мясо на пол. А ты, папа, конечно, большой изобретатель и выдумщик у нас.
- Я? Да, конечно... А ты разве не помнишь моих бутербродов? Хлеб с маслом, с абрикосовым джемом и ломтиками швейцарского сыра. Разве это не я придумал? А котлеты из колбасы?
Однажды гости не притронулись к колбасе, и Демьян Николаевич на следующий день провернул нарезанную колбасу и приготовил жесткие и очень соленые котлеты, назвав их колбалетами.
- А кто их доедал? Кто их вообще-то ел?
- Не в этом дело, доченька. Но ведь вам с мамой в голову не пришло, и колбаса бы пропала, а тут все-таки... А потом, все новое обычно не сразу завоевывает признание. На-ка лучше почитай газету, очень интересная газета, чрезвычайно, ты никогда ничего подобного не читала.
В простяковском доме царило в этот вечер благодушие, и опять надежды расслабили всех, настроили на добрый лад, на семейную доверительную воркотню, на рюмочку густого вина и мясо, поджаренное зятем, на тот маленький и случайный ужин, похожий на загородный пикник, который только и возможен в счастливом доме. И всем казалось в этот вечер, что так теперь и будет всю жизнь: ничто не предвещало беды.
Демьян Николаевич даже опьянел в этот вечер, потому что он не удержался и прибавил к вину домашнюю вишневку. А Татьяна Родионовна очень хвалила мясо, хотя и положила себе жесткий и самый подгоревший кусочек. Но хвалила она вполне искренне, и съела она свой кусочек с большим аппетитом, запивая его маленькими глоточками вина. И даже горчинка пригаринки казалась ей пикантной и неожиданно подходящей к жесткому мясу. И жесткость не казалась ей жесткостью: ей даже чудилось, что эта жесткость придавала мясу изначальный, диковатый и только далеким пращурам знакомый вкус.
- Вот что значит мужская рука, - говорила она, млея от удовольствия. - А я все делаю совсем не так... Я долго его колочу, пока оно в мочалку не превратится, а потом уж на сковородку.
А Демьян Николаевич не забывал, конечно, подтрунить над ней.
- И получаются котлеты, - говорил он, рассчитывая на улыбки.
А в этот вечер улыбки не сходили с лиц. И души всех были распахнуты для добра, любви и обожания. Даже Петя Взоров улыбался в этот вечер так хорошо, что Дина Демьяновна не вытерпела однажды, схватила его за руку, порывисто подняла со стула и увлекла за собой в свою комнату, а там прижалась к нему, как та, в Столешниковом, вознесла на него взгляд и таким долгим поцелуем поблагодарила его за весь этот вечер, что даже слезы у нее выступили, и она не сразу еще вернулась в общую комнату, охорашиваясь перед зеркалом после этого поцелуя, покусывая онемевшую губу и припудривая щеки. Она себя чувствовала так в эти минуты, будто безумно устала от какого-то бешеного и очень приятного ей танца, но, не в силах еще отдышаться, уже готова была снова пуститься в пляс.
- Ну что ты, дурочка, так радуешься, - говорила она своему отражению. - Нельзя так радоваться, нельзя. Что это случилось вдруг с тобой? Слезы, восторги! Роковой поцелуй, вознесение на небо... Боже мой, нельзя же так! Это можно тем, которые там, над толпой... Но ты ведь совсем другая...
Так она твердила себе мысленно, а когда, очень смущенная и словно бы сразу повзрослевшая, успокоенная, вошла в комнату и села на стул, первое, что она сделала, подчиняясь какой-то возникшей в ней язвительности и иронии, был коротенький и пренебрежительный рассказ о целующейся паре возле кондитерского магазина.
И, рассказывая, она словно бы Пете Взорову говорила: "Мне тоже захотелось так же, но, как видишь, ничего из этого не получилось, увы. Мы с тобой другие, нам нужна теплая комната, а те, которые там, под дождем, ничего не хотели и никто им не нужен был в целом мире. А мы с тобой почки дерева, у которого старые и сухие корни. Нам бы под дождь, а мы сидим в теплой комнате и сохнем".
- Ужасное безобразие, - сказала Татьяна Родионовна. - Молодежь так распущена, не знаешь что и подумать...
- Нет, - возразил ей Петя Взоров. - Это, наверное, не распущенность, а просто стиль поведения. Или спекуляция. Импортные сапожки из-под полы втридорога. Чувства на грош, вот и подогреваются эдаким протестом против нормы... А в общем-то, я с вами, Татьяна Родионовна, согласен, конечно, - распущенность нравов сейчас великая... Хотя, может, это и не распущенность все-таки...
Дина Демьяновна с удивлением и растерянностью посмотрела на него и тихо спросила:
- А разве не ты говорил, что они тебе понравились?
Петя Взоров, как он это часто делал, нахмурился вдруг на мгновение, дернул бровями и, снова расслабившись, ответил:
- Говорил. Но что значит - понравились! Если я слушаю смешную болтовню пьяного или вижу, как он идет, заплетаясь, а потом об этом рассказываю, например, тебе, разве я не с удовольствием это делаю? Мне этот пьяный понравился, он прошел мимо и не задел меня, но доставил мне маленькое удовольствие. Делать же вывод, что мне вообще по душе пьяные люди, что я в восторге, это, по-моему, совсем другое дело. Как бы там ни было, а есть нравственные нормы, которые нужны не мне, не тебе, а обществу, в целом...
- Но разве они?.. При чем тут нормы... Разве любовь...
- Подожди, я еще не кончил... Люди - маленькие клеточки большого организма, который я назвал бы человечеством... Вот так я думаю. Да. И если одна клеточка больна, она может заразить соседнюю, а та, в свою очередь, своих соседей и так далее... Клетки не смогут уже, делясь, рождать клетки или во всяком случае будут рождать себе подобные больные клетки... В конце концов этот процесс может стать неуправляемым, и тогда все, к чему пришло человечество, вообще вся цивилизация может вернуться к пещерным нравам. Вот скажи мне, пожалуйста, где граница нравственного и безнравственного: парень идет рядом с девушкой, парень идет под руку, парень идет, обняв ее за плечи, идет, обняв за талию, идет и целуется, идет и гладит ее и так далее. Где граница? Она ведь никем еще не ограждена или, вернее, была когда-то у каждого народа ограждена по-своему. А теперь-то нет. Какую информацию, какой код заложат эти двое целующихся своему дитяти, если оно у них родится? Все дозволено? Да, конечно, но ты не смотри на меня как на ретрограда какого-нибудь... Я понимаю, моя позиция несимпатична эмоциональным людям!.. Как же! Любовь и нормы?! Ужас... Конформизм и прочее, и прочее... Ну хорошо, парень наденет девичью юбочку и начнет собирать подснежники... Это хорошо?
- Если подснежники - хорошо.
- Плохо, потому что мужчина должен быть антиподом женщины. Критская культура погибла, и ее растоптали варвары, когда пресытившиеся мужчины стали собирать крокусы. Я о чем хочу сказать, я тут сбился немножко, но, в общем-то, все к одному. Я бы не хотел, например, увидеть своих сестренок целующихся таким образом, как мы видели сегодня.
- Диночка, ну что тут спорить? - сказала Татьяна Родионовна. - Петя, конечно, прав. Я бы сгорела со стыда, если бы мне довелось увидеть тебя целующейся в толпе на улице.
- Глупости все это. Почему никто не хочет допустить хорошего: они любят друг друга? Почему только плохое?
А Петя Взоров рассмеялся и, миротворчески протягивая к ней руку, от которой она отстранилась, сказал уже с запалом в голосе: