– Мы назвали ее возбудителя "этимовирус". Как вам это объяснить… У каждого слова есть свой "этимон" – исходная, истинная форма, от которой оно произошло. Так вот, этимовирус придает человеку качества, обусловленные этимоном его фамилии, а точнее – слова, от какого она образована.
Хренов разом побледнел.
– Это как? – спросил он прерывающимся голосом.
– Моя фамилия Зеленин. Я легко отделался – зеленой пигментацией кожных покровов. Профессор Безруков, открыватель вакцины из лосиных рогов, лишился обеих рук, но сохранил ясность ума на благо науки. А каково человеку по фамилии Собакин, Кошкин или, страшно даже подумать, Дыркин?!
– Но есть же фамилии от вовсе непонятных слов, – потерянно бормотал Хренов. – Вот у нас, на камвольно-суконном, начальник отдела кадров Шахворостов, или инженер по технике безопасности Христопродавцев… ну, с этим ясно. А замдиректора по жилбыту господин Кнорезов, какие у него-то свойства?!
– Не бывает непонятных слов, – вздохнул Зеленин. – Просто с течением времени они утратили для нас изначально присущее им содержание. А этимовирус его вернул – порой в самой ужасной форме. Фамилия "Кнорезов" происходит от белорусского слова "кнорез", которым называли кабана, претерпевшего… гм… неудачную операцию на гениталиях. Я не завидую потомкам вашего коллеги. А как ваша фамилия?
– Не скажу, – тихо обронил Хренов.
– Понимаю. Должно быть, и вашим потомкам несладко… Так что же, вы не станете убивать своего лося?
– Не стану, – сказал Хренов.
– Спасибо, – внезапно расчувствовался Зеленин. Несвязно говорил, тряся влажную от переживания ладонь Хренова. – Вы не станете, другой не станет… Возникнет альтернативная реальность, и мы спасемся, и потомки ваши… и замдиректора по жилбыту господина Кнорезова потомки…
Он обратил к просветлевшему небу лицо нежно-изумрудного цвета, по щекам его текли слезы.
– Какое счастье! – воскликнул он. – Вернуться в свой мир и найти людей здоровыми, невредимыми! Забыть этот кошмар… Прощайте, друг мой и спаситель, будьте вечно счастливы, разумны и добры, да, да, добры! Я спешу, мне еще нужно столько успеть…
Он скрылся в зарослях, и его нелепый красный балахон долго мелькал в промежутках между вековыми стволами.
Хренов сидел молча, курил "беломорину". Он медленно успокаивался, остывал. Рука его скользнула под бушлат, во внутренний карман, извлекла оттуда хрустящую новенькую лицензию.
"Надо было отдать этому балабону, – думал Хренов. – Бери, мол, и помни, кому всем обязан. Или нет: повешу дома на стенку, в рамочке. Пусть глядят и знают, какой человек Хренов. Дальновидный, за будущее в ответе. Ничего ему для потомков не жаль… Машка с птицефабрики, если у нее от меня кто есть, свою фамилию небось пришпандорит. Как бишь ее?.. И от Дарьи Анемподистовны поблажек не жди, коли неувязочка произойдет. А родные дочурки, халды, замуж повыскакивают и первым долгом паспорта поменяют, это уж как водится. И никому моя фамилия не передастся, пресечется славный род Хреновых".
Рука, совсем было изготовившаяся скомкать лицензию, застыла. "Это что же? Выходит, мне за потомков трястись особой нужды нет?! А если и приведется снабдить какого ни то пацаненка фамилией, так неужто здоровый организм моего отпрыска не совладает с каким-то задрипанным вирусом?! Недаром ни простуда, ни насморк, ни прочая дрянь ко мне не липнут. В моем, а значит и моего потомка, железном нутре любой вирус в два счета загнется. Нет, пусть у хиляков об этом голова болит, у Хреновых голова не за тем приделана… Этот гад Кнорезов, между прочим, и за руку никогда не поздоровается, нос дерет, он-де институты кончал! Высоко летает, да больно плюхнется… прямо в лужу, в грязь, в помои! Гусев, сволочь, месяц назад червонец занял, а теперь прикидывается, будто запамятовал. В пруд его, в тину, улиток ловить! Крысяев позавчера на мизере мне такой паровозище вкатил, что до сей поры в бумажнике холодит. Ну попомнишь меня, брат Крысяев, где-нибудь в подполе!"
Хренов аккуратно сложил лицензию и спрятал поглубже. Поднял прислоненное к деревине ружье. Проверил заряды. Встал, огляделся стальным взором. "Ничего, вот доживем до осени…" Прикинул, в какую сторону ушел спугнутый этим зеленорожим бык. Получалось – в сторону чащобы, но там сплошь бурелом, далеко ему не умотать. Можно было рискнуть. Не сегодня, так завтра. Все же, полтонны пельменей и окороков.
Уже на неприметной иному глазу лосиной тропке Хренов припомнил, что фамилия директора камвольно-суконного комбината – Змиев, и его дурное настроение окончательно улетучилось.
Прогулки с Вергилиным
Вергилин ждал Кармазина на условленном месте, на углу Большой Мушкетерской и Колодезной. В руке его был поводок, оканчивавшийся длинной и несуразной собакой самого печального вида.
– Гм, – сказал Кармазин. Он всегда терялся в компании детей, женщин и собак.
– Это Рони, – пояснил Вергилин. – Его полное имя – Рональд Вильсон Рейган Второй. Помните анекдот эпохи застоя перестройки – как, мол, зовут собаку Рейгана? А у меня как раз появился щенок-бассет…
– Разве собаки живут так долго? – поразился Кармазин.
– Официальный рекорд продолжительности собачьей жизни – двадцать девять с половиной лет, – сказал Вергилин. – Никого не хочу задеть, но лицо, давшее имя моему четвероногому другу, уже удалилось в лучший мир. Нам же еще не ко времени думать о вечном.
– Гав, – сказал Рони.
– Вы, кажется, хотели посмотреть поместье князей Барбашовых? – осведомился Вергилин.
– Сегодня у меня как раз творческий кризис.
– Я к вашим услугам. – Они шли молча, каждый под своим зонтом, а Рони плелся чуть позади, вихляя задом и старательно забредая во все попутные лужи. Потом Вергилин деликатно кашлянул и спросил: – А как вы определяете, что начался кризис?
– Ну, это несложно, – усмехнулся Кармазин. – Просыпаешься рано поутру и обнаруживаешь, что эта капризуля упаковала чемоданы и ушла к другому.
– Простите? – Вергилин остановился, приподнял брови вместе с очками, приподнял зонтик и сам приподнялся на цыпочки. – Какая еще капризуля?
– Муза, – успокоил его Кармазин. – Это я аллегорически выражаюсь.
– Да, понятно, – сказал Вергилин без большой уверенности.
– А если без фигур речи… Слова не складываются в осмысленные фразы. Мысли бессвязны и не текут легким потоком. Спать хочется больше, чем писать. Пить хочется больше, чем писать. Всякий раз, когда ты, кажется, уже готов приступить, внезапно возникает, извините, желудочный позыв.
– Желудочный позыв?!
– Катарсис. Вы, верно, не знаете, что одним из значений греческого термина "катарсис" является рвота?
– Любопытно, – сказал Вергилин. – Неужели все писатели находятся в такой угнетающей зависимости от приливов вдохновения… ведь именно вдохновение вы подразумевали своей аллегорией?
– Разумеется. Нет, конечно же, не все. Есть такие… физкультурники. Они просто садятся и пишут, сидят и пишут. Не прилагая усилий, не напрягая мыслительного аппарата. То есть, совсем уж не прилагая – не получается. Все же, даже им необходимо соблюдать какие-то литературные нормы. И однако же… Километры текста, мегабайты текста. – Кармазин помолчал. – Я так не умею.
– Как вы думаете, у них, я имею в виду – у физкультурников, тоже бывает своя муза?
– Ну, наверное. Только, боюсь, она не может собрать вещи и упорхнуть. Она у них сидит на привязи. – Кармазин поглядел на мокрого и печального Рони и поспешно прибавил: – Никого не хочу задеть.
– А бывает так, чтобы и вовсе без музы? – задумчиво спросил Вергилин.
Они остановились на регулируемом перекрестке федерального шоссе и Дачного проспекта, куда выходило углом громоздкое строение, такое же несуразное, как Рони. Фасад его был каменный, с легким налетом классицизма, и выглядел вполне опрятно. Между тем, боковые стены были из дерева, едва ли не бревенчатые, а что творилось с тыла, можно было только догадываться. На фронтоне здания красовались тяжелые буквы, с трудом складывавшиеся в надпись "Дом культуры ветеранов труда и отдыха имени Цыбули". Пришпандоренная сбоку афиша сулила нижеследующие зрелища:
"19–00. Обгоняя мечту. Творческий вечер известного писателя-фантаста Б. К. Лохнесского (Чудовищева). Вход свободный.
21-00. Художественный фильм "Живет же такой парень". Билеты продаются".
– Ну, допустим, – сказал Вергилин. – Вот обгонит он мечту. И что он там увидит?
– "Вот то-то, что не золото: сор, дрязг… стыдно сказать, что такое", – засмеялся Кармазин.
– Я так и подумал, – сказал Вергилин печально.
– А вы плюньте, – посоветовал Кармазин. – Это тоже… фигура речи. Сколь эффектная, столь и бессмысленная. Ну что там можно увидеть? Окружающую реальность, данную нам в ощущениях. Как правило, весьма болезненных. Раньше все говорили: вот наступит двадцать первый век, светлое будущее… межзвездные путешествия… вечная молодость… Ну хорошо, вот мы живем в двадцать первом веке. Как ездили на работу в жестяных коробках, воняющих бензином, летом раскаленных, зимой промороженных, так и ездим. Как нет горячей воды летом, а отопления поздней осенью, так и нет. Вот тебе и светлое будущее.
– Помните анекдот? – спросил Вергилин. – Просыпается мужик с жестокого бодуна утром первого января две тысячи первого года, смотрит в зеркало на свою зеленую помятую физиономию: "Так вот ты какой, человек двадцать первого века!"
"Удивительно, – вдруг подумал Кармазин. – Откуда он взялся на мою голову? Да еще с этой гадской собакой… Ведет себя так, будто мы всю жизнь знакомы, всюду за мной таскается, болтает без роздыху, а самое странное – никогда не перечит. Что ему ни скажи, только поддакнет и разовьет мысль. И вопросы задает исключительно риторические или банальные, чтобы я не слишком напрягался, подыскивая ответ. На фээсбэшника вроде не похож… Может быть, он плод моего воображения, как Тайлер Дэрден у Чака Палахнюка? Может быть, весь этот город – плод моего воображения? И я выдумываю себе каждую новую улицу, куда забредаю со своим провожатым и его собакой, и здание это уродливое я тоже только что выдумал, и никакого фантаста Б. К. Лохнесского, он же Чудовищев, в природе не существует, а я только что сам, силой своего воображения, породил его на свет? А на самом деле я как сидел, так и сижу в своей квартирке окнами на трамвайную линию в спальном районе мегаполиса, как глядел, так и гляжу на кривые мокрые деревья, единственным оправданием существования которых есть то, что они закрывают от моего застывшего взгляда какую-то застарелую стройку по ту сторону улицы?"
Он потряс головой и внимательно посмотрел на Вергилина. Тот выглядел вполне реальным. Не говоря уж об его псе, в данный момент сосредоточенно метившем угол дома культуры ветеранов труда и отдыха имени Цыбули.
– Не думаю, что этот Лохнесский сам сочинял афишу, – сказал Кармазин со вздохом. – В лучшем случае, он даже о ней не подозревает.
– А в худшем? – осведомился Вергилин.
– Фантасты, – коротко обронил Кармазин.
Он желал дать понять собеседнику, что этим все объясняется. Но Вергилин был дотошен.
– Похоже, вы не слишком-то жалуете фантастов, – отметил он.
– Дело не в персоналиях, – ответил Кармазин. – В конце концов, вся литература изначально фантастична по своей природе. Даже Лев Толстой был фантастом. Хотя некоторые мои коллеги по творческому цеху склонны считать его графоманом. Ну, одно другому не мешает, хотя в данном случае я не согласен… Наполеон никогда не говорил "Voilà une belle mort", а Кутузов – "Поделом им, м… и… в г…". Белая контра не убивала Давыдова и Нагульнова, потому что их никогда не существовало на белом свете, хотя контра, несомненно, существовала. И великий комбинатор не был зарезан бритвой маньяка Воробьянинова, впрочем, как и не стал, воскреснувши, управдомом. Оттого все наши управдомы скучны и нерасторопны.
Порой опять гармонией упьюсь,
Над вымыслом слезами обольюсь…
Да что я вам объясняю – вы и сами, наверное, знаете, что не было большей фантастики, чем социалистический реализм. Образованный первый секретарь обкома, добрый председатель вэ-че-ка… Что же до этих господ… – Кармазин кивнул в сторону афиши. – Вымысел как самоцель. Параноидальная жанровая заданность, скрупулезное следование невесть кем установленным правилам игры. Все это неминуемо ведет к выхолащиванию содержания в угоду форме. Развлекаловка, наркотик…
– Молодежи нравится, – осторожно сказал Вергилин.
– Молодежи нравится много безобразных вещей. Эта жуткая музыка, эти несусветные обычаи, пирсинг-шмирсинг, клубняк-шлубняк… – Кармазин прервал свое брюзжание на полуслове, внезапно испытав отвращение к самому себе. – Наверное, я слишком строг, – сказал он тихим голосом. – Просто нынче у меня творческий кризис, вот я и ворчу, как пенсионер.
Вергилин проследил за направлением его взгляда.
– Это дневное кафе "Эсмеральда", – сказал он. – До восемнадцати часов здесь подают исключительно кофе, мороженое и выпечку. А после восемнадцати…
– …оно преображается в ночной ресторан "Квазимодо", – саркастически закончил Кармазин.
– Мы можем зайти и выпить кофе, – терпеливо произнес Вергилин.
Возле прозрачной стены "Эсмеральды" за столиком сидела девушка, склонив аккуратную головку с увязанными в высокий жгут соломенными волосами над книгой в зеленой обложке. Поравнявшись с кафе, Кармазин различил заглавие – "Живое и мертвое в индийской философии". Он ужаснулся. Затем поглядел на девушку и почувствовал себя старым.
– Вы знаете, что Кисе Воробьянинову было пятьдесят два года? – спросил он. – Всего пятьдесят два. В этом возрасте в космос летают! В постановках его принято изображать ветхим маразматиком, которому самое место на свалке истории. Между тем, даже по описанию это полный сил, цветущий мужик, громадного, к слову, роста. А вокруг него вьется мелким бесом поганенький вороватый еврейчик – Остап Бендер…
– Знавал я одного Бендера, – сказал Вергилин. – Имя его было Харитон Бекбулатович, а мелким бесом назвать было затруднительно. Весил он без малого один берковец, что эквивалентно десяти пудам. Или вот еще, к примеру: направили меня лет двадцать тому назад в командировку в город Бендеры, так не поверите, но за две недели я не повстречал ни одного человека по фамилии Бендер, хотя представителей упомянутой вами национальности было предостаточно, и не все они, увы, отличались благонравием. Да что там! Как раз перед моим прибытием был уволен за злоупотребления главный инженер завода, хотя фамилия его была вполне себе Иванов.
– Гав, – сказал Рони, которого никто ни о чем, в общем, и не спрашивал.
Языковой барьер
– Тут мне задали вопрос, – говорил молодой, внушающий доверие писатель-фантаст по имени Бластер Кузьмич Лохнесский-Чудовищев на встрече с читателями. – Возможно ли взаимопонимание между нами и представителями иной цивилизации? Что на это сказать? Я не разделяю пессимизма некоторых ученых и уверенно заявляю: возможно! Пусть мы и они прошли разные эволюционные пути, пусть они будут похожи на осьминогов, на мыслящий лишайник… но и мы и они возникли в одной и той же вселенной, где действуют общие для всех законы природы. И у нас всегда будет отправная точка для наведения мостов. Пусть прилетают! – заканчивал он под аплодисменты воспрявшей духом аудитории Дома культуры ветеранов труда и отдыха имени Цыбули. – Мы найдем, о чем побеседовать!
Встреча завершилась поздним вечером. К тому же, зарядил серый занудливый дождик. Бластер Кузьмич не выдержал зябкого бдения на автобусной остановке и двинулся по слякотному Дачному проспекту в направлении своего дома, попутно размышляя на темы волнующие и возвышенные. Ему нравилось вот так попросту решать насущные общечеловеческие проблемы под стук собственных каблуков.
В это же примерно время на задворках давно закрытой пивной точки "Чижик-пыжик", к которой избранным маршрутом приближался Лохнесский-Чудовищев, совершил мягкую посадку в лопухи космический корабль инопланетного происхождения. Ввиду некоторых особенностей технического прогресса иного разума он имел разительное сходство с телефонной будкой, верхние стекла каковой были побиты, трубка таксофона срезана, а на двери с наружной стороны кропотливо процарапано неприличное слово. Из аппарата на поверхность нашей планеты ступил космодипломат высшего класса Рицепед Верзибуп. Он был облачен в парадный костюм, подобающий торжественному событию: просторные брезентовые штаны бежевого цвета, непринужденно заправленные в кирзовые сапоги, болоньевую с прорехами на локтях и масляными пятнами повсеместно куртку, из-под которой торчали полы ветхого пиджака, а также в бурую кепку козырьком влево. Внешность Верзибупа заблаговременно была приведена в полное соответствие канонам дипломатического протокола: на подбородке кустилась пегая трехдневная щетина, под левым глазом цвел развод в радужных тонах, на правой руке красовалась приветственная надпись "Не забуду мать родную!", что в переводе на земные языки означало: "Салют братьям по разуму!"
Почтительно покачиваясь на ходу, Рицепед Верзибуп двинулся навстречу Бластеру Кузьмичу. Далее последовала обычная для галактики церемония установления контакта между разумными существами. Изысканным жестом сграбастав писателя за рукав, что символизировало предельную степень доверия к собеседнику, Рицепед провозгласил:
– Уважаемый незнакомец! Я прибыл из иных миров, чтобы передать вам дружеское послание от галактического союза цивилизаций!
Однако в силу языкового барьера его речь прозвучала для уха оцепеневшего фантаста следующим образом:
– Мужик, дай пятьдесят карбованцев до получки, душа горит, спасу нет!
Лохнесский пролепетал неверными губами:
– У меня… н-нет с собой… я кошелек оставил дома… если х-хотите, сейчас сбегаю, принесу…
В переводе на инопланетный его слова означали: "Глубокоуважаемый пришелец! Наша цивилизация не нуждается в вашей дружбе, ибо в обозримом будущем мы не намерены с кем-либо вступать в контакт". Тут опешил и бывалый космодипломат. В его обширной практике не случалось еще добровольного отказа присоединиться ко вселенскому содружеству. Тем не менее, стараясь не терять лица, он задал учтивый вопрос:
– Чем вызвана столь категоричная позиция вашей разумной расы?
Лохнесский же Чудовищев услышал:
– А в морду хошь?
– Что вы, разве можно так?.. – захлопотал он. – Я ведь по-хорошему… со всем уважением… У меня правда ничего нет… Вот только часы… – трясущимися пальцами он потянул застежку браслета нехитрой своей "Электроники".