Утонув в застывшем море, солнце оставило на северной части неба багряный след. Он не угасал, а разгорался. Ночь приближалась к концу. Пора было расставаться.
Случилось это как-то очень естественно, само собой: я поцеловал ее. Она рассердилась или сделала вид, что рассердилась, быстро оглянулась. Нет, никто не смотрел на нас, если не считать просыпавшихся чаек. Она сказала, впервые назвав меня на "ты":
- Иди, тебе нужно выспаться.
- А ты?
- Мне что, я высплюсь. А сейчас хочу здесь побыть одна. - Посмотрела мне в глаза, попросила почти умоляюще: - Ну иди, иди же.
Я стоял, не двигаясь и не отпуская ее рук.
- Пойдем вместе?
Она посмотрела на меня и покачала головой.
- Закрой глаза. А теперь открой.
Я охотно удовлетворил ее просьбу. Она подошла ко мне вплотную, с преувеличенным интересом всматривалась мне в глаза. Снова приказала:
- Еще закрой и не открывай, пока я не скажу. - И вдруг быстро и горячо поцеловала меня в губы. Прежде чем я успел опомниться, стремительным прыжком взметнулась на скалу и, не оглядываясь, бросилась к своему дому. Остановилась у крыльца, помахала мне рукой.
Придя в свою каюту, я первым делом спрятал в стол фотографию Ирины. Я должен был это сделать.
Глава четвертая
Пряхин еще не уехал, а Инофатьев уже прибыл в нашу Завируху. Правда, пока что это был только Инофатьев Второй. О его приезде я узнал от адмирала Пряхина.
- Прислали на мою голову родственничка, - мрачно ворчал Дмитрий Федорович. Чувствовалось, что командир базы недоволен приездом зятя, но расспрашивать его о Марате было неудобно.
Вечером я встретил Марата в клубе офицеров. Он был назначен командиром учебной подлодки, в ожидании которой слонялся без дела. Внешне он сильно изменился: располнел, даже обрюзг, под глазами наметились подтеки. Во всем его облике была какая-то нарочитая развязность.
- Вот и я к вам угодил, - весело сообщил он, слегка пожав мою руку. - Прямо по этапу, вроде как в ссылку.
- В ссылку посылают провинившихся, - напомнил я.
- Само собой разумеется, - подтвердил он без тени раскаяния или сожаления. И с той же развязной откровенностью стал рассказывать то, о чем его не спрашивали: - Фортель у меня получился. В "Поплавке" по случаю нашего флотского праздника здорово набрались. Понимаешь, "Двин" шампанским запивали… Я был на своей машине. Со мной приятель - цивильный один, ну и две приятельницы. - Он подмигнул. - Ехали по городу, нарушили правила движения, милиция сцапала нас. Я сгоряча нанес постовому физическое оскорбление, и по этому поводу раздули кадило. Старик мой рассвирепел, обещал выпороть и отречься от меня. Грозили судом чести, кончилось дело ссылкой на Север.
- Кстати, ты это запомни - здесь не место ссылки, - не удержался я.
- Один черт. Мне все равно. Как-нибудь утрясется-отстоится, а там видно будет!
- Ты один, без семьи? - спросил я осторожно.
- Да, разумеется. Жена моя не похожа на княжну Волконскую. Да я и не требую от нее такой жертвы. Жена, старик, это должность, как сказал один боцман, уходя в кругосветное плавание. А должности часто бывают вакантными. Ты не женился? И правильно делаешь. Моряку это совсем ни к чему. Кстати, как у вас насчет досуга? Наверное, тоска-кручина и поволочиться не за кем?
Мне были противны его пошлости, но я сдержался.
- Ты очень, изменился, Марат. Тебя трудно узнать.
Он ответил даже с некоторой гордостью:
- Диалектика, старина: все течет, все изменяется.
- В лучшую сторону. Но ты изменился диалектике вопреки.
- Ах, ты вот в каком смысле. Ну что ж, могу тебя поздравить: тесть мне сказал то же самое. И вообще оп встретил меня сухо, официально. Не знаю, кому я этим обязан, думаю, что твоему подчиненному старшему лейтенанту Панкову.
- Брось ты, Марат, кривляться, - резко оборвал я его. - Всем ты обязан только себе.
- Что ж, поживем - увидим, - кисло отозвался оп.
Уехал адмирал Пряхин и увез с собой короткое полярное лето. Зачастили дожди. С полюса примчались отдохнувшие в июле ветры и не замедлили показать свою новую силу. Разбуженное ими море загудело, помрачнело, ощетинилось белой чешуей.
Должность командира базы временно исполнял начальник штаба: Инофатьев Первый задерживался.
Стояло время напряженной боевой учебы. На берегу редко приходилось бывать, хотя теперь туда и тянуло. С Маратом мы встречались часто, по службе. От прежних курсантских отношений у нас не сохранилось и следа: мы оба чувствовали себя чужими друг другу и далекими людьми. А заниматься все-таки приходилось вместе - он выходил на подводной лодке в море, я со своими "охотниками" искал его, атаковал и "уничтожал". Занятия с действующей, а не условно обозначенной подводной лодкой, как это было раньше, становились интересными, целеустремленными.
Однажды Валерка сказал мне:
- Послушай, Андрей, а ты не находишь, что у нас еще до черта упрощенчества в боевой учебе?
- Не нахожу, - ответил я в недоумении. Мне казалось, что появление у нас подводной лодки совершило целый переворот во всей боевой учебе.
- Уж больно быстро и легко мы находим "противника". В бою будет гораздо сложней, - пояснял Валерка с не присущей ему степенностью. - Полигон узок.
С ним нельзя было не согласиться. Полигон - район, в котором действовала подводная лодка, - и в самом деле не был достаточно широк. Мы уже знали, что "противник" находится именно в таком-то квадрате и за пределы его не уйдет. Так искать легко.
Это было еще до отъезда Пряхина. Я поговорил тогда с Дмитрием Федоровичем. Он долго думал, должно быть, с кем-то советовался и, наконец, издал приказ о расширении полигона. Поиск производить стало труднее, но зато намного интересней. Это решение особенно пришлось по душе Марату. Теперь он забирался куда-то в преисподнюю, где найти его было не так легко. Вообще он страшно переживал, когда его находили, атаковали и особенно когда наши бомбы накрывали цель. И как он ликовал, если ему удавалось перехитрить нас, ускользнуть из-под удара!
Марину в эти дни я видел только мельком. С заходом солнца маяк зажигал огни, и яркий светло-розовый с сиреневым переливом луч всю ночь заигрывал с морем, дразнил его, слегка касаясь волн на короткий миг, и тотчас же убегал. Так в детстве я играл солнечным зайчиком. И теперь мне иногда казалось, что это Марина, сидя на маяке, шалит мощным лучом. Когда вечером - это случалось раз в неделю - я заходил в свою необжитую холостяцкую комнату в новом, только что отстроенном доме, то, прежде чем лечь спать, гасил свет и минут тридцать стоял у окна, ловя глазами быстро бегущий родной и знакомый луч маяка.
И думал в это время почему-то об Ирочке Пряхиной, а не о Марине. Это получалось у меня как-то подсознательно, помимо моей воли. Когда я ловил себя на этом, мне становилось неловко. Я не хотел признаться, что Ирина по-прежнему сидит в моем сердце и не желает уступать места никому другому, даже Марине. И я тут ничего не могу поделать.
Днем в густой туман на острове Палтус предупреждающе выла сирена, а у скалистого мыса у входа на рейд глухо и сонливо куковал наутофон.
Однажды, когда туман рассеялся и ветер, разорвав в лохмотья и разметав во все стороны серые, мокрые облака, обнажил низкое, блеклое небо, Валерка посмотрел на высокую скалу, что лежит между причалом и маяком, и сказал:
- Опять она стоит и смотрит на корабли. Может, шпионка какая-нибудь?
Я вскинул бинокль: на скале стояла Марина. А Валерий продолжал пояснять:
- Уже в четвертый раз замечаю: когда мы уходим в море или возвращаемся в базу, она тут как тут. Будто встречает и провожает нас.
- А может, и впрямь встречает и провожает друга своего, - заметил я, пытаясь хоть таким образом рассеять его подозрения.
У меня было желание рассказать Марине о "подозрительной" девушке, но, боясь ее обидеть, я промолчал. Моими друзьями она никогда не интересовалась. Только однажды спросила будто невзначай:
- Скажи, пожалуйста, этот капитан-лейтенант со смешным именем твой приятель?
- Марат, что ли?
Она кивнула.
- Бывший приятель. А что такое?
- Ничего. Просто так. Воображала ужасный.
Она отказалась что-либо добавить к своим словам, только брови ее задвигались негодующе и беспокойно. Я не стал расспрашивать. Впрочем, на второй или третий день после этого разговора Марат ни с того ни с сего сообщил мне:
- Выписал жену.
- Для занятия вакантной должности?
- Скучно, старик. А что ты не женишься на этой чернокосой?
- Ты же мне не советовал.
- Это вообще. А на такой жениться можно: она покажет, где раки зимуют.
- Ты говоришь так, будто тебе она уже показала.
Он понял намек, но промолчал.
Я подумал тогда: а в самом деле - почему я не женюсь на Марине? Прежде я как-то старался уйти от этого вопроса, избегал давать на него ответ, потому что во мне не было его, этого твердого, определенного ответа. В Марине я видел просто друга, с которым мне приятно было поговорить, поспорить, помечтать. С ней было интересно, легко. Но всякий раз, расставшись с ней, я тотчас же забывал об этой интересной и умной девушке. Она была действительно интересной, возможно, даже красивой, но красота ее не задевала в моей душе тех струн, которые звенели лишь от одного имени - Иринка. Впрочем, когда-то, в первое время нашего знакомства с Мариной, во мне вспыхнуло нечто очень серьезное, желанное и большое и, казалось, заслонило образ Ирины. Но ненадолго. Очень скоро все улеглось, определилось и стало тем, чем было сейчас, - какими-то ровными, чисто дружескими отношениями с полным доверием и уважением друг к другу.
Что такое любовь - я, наверно, и сам не знаю. А может, наши отношения с Мариной и есть та самая любовь? Зачем обманывать себя самого: Марина мне нравится, мне часто хочется видеть ее, говорить с ней, выслушивать ее удивительно прямые и непосредственные суждения о жизни, о прочитанных книгах, видеть в ее глазах отражение сильного характера и воли, любоваться ею. И все-таки каким-то десятым чувством я понимал, что в наших отношениях не хватает чего-то неуловимого, что нельзя словами выразить, именно того, что очень часто воскрешал в моем сердце и памяти образ Ирины, того, чему не было сил и возможностей противиться, потому что происходило это помимо моей воли и желания. Но оно, очевидно, и было главным и, наверное, имело какое-то название, которого я не знал.
Я уже достиг возраста, когда нормальные люди обзаводятся семьей, и чей-то голос уже говорил мне: "Пора, мой друг, пора". Да я и сам знал, что пора, по тому-то после лобового вопроса Марата: "А что ты не женишься?.." - я впервые заставил себя подумать и дать ответ самому себе. И тут же передо мною возникал, точно подкарауливавший где-то мои мысли, другой и очень каверзный вопрос. Он смотрел мне в душу прищуренными колючими глазками и спрашивал с этаким сухоньким вызовом: "А Марину ты спросил? Что она думает о тебе?"
Да, действительно я не знал, что думает обо мне Марина, ничего мне не было известно о ее чувствах. Я мог лишь догадываться. Но догадки в таком тонком деле не всегда бывают точными. Признаться, я не ждал от Марины любви, тем более не добивался ее, мне даже было как-то боязно, что она может влюбиться. Я чувствовал, что ей также хорошо со мной, и это меня несколько успокаивало.
До чего же сложен человек!
Наконец приехал новый командир базы, контр-адмирал Инофатьев. Уже после первой встречи с ним мы поняли, что это волевой, решительный человек, любитель крепких, соленых слов, для которых он не щадил своего зычного голоса. С непривычки это резало слух и заставляло все чаще вспоминать Дмитрия Федоровича Пряхина. Инофатьев, конечно, имел не только характер, но и свой подход к людям. В любви и уважении он не нуждался, но был твердо убежден, что бояться его должны. На людей он смотрел холодно, издалека, разговаривал с подчиненными всегда в полный голос. Как он разговаривал с начальством, мне было неизвестно, но, думается, голоса и там не понижал. Квадратное каменное лицо постоянно выражало самоуверенность, властность и силу, оно было бронзовым, жирным, но не рыхлым.
Через несколько дней новый командир базы решил проверить подготовку "охотников". Моему дивизиону и подлодке Марата было приказано выйти в "море и разыграть обычную и не очень сложную задачу: подводная лодка "противника" пытается прорваться в базу. Наша разведка обнаружила ее в таком-то квадрате в такое-то время на таком-то курсе. Трем кораблям приказано выйти в море, найти, атаковать и уничтожить лодку "противника", которая в свою очередь имела задачу во что бы то ни стало прорваться в базу и нанести мощный торпедный удар по стоящим там кораблям.
При получении задачи от адмирала Марат, вызывающе посмеиваясь, бросил в мою сторону:
- Ну, держись, старик. "Противник" сегодня будет действовать по всем правилам.
Из этой реплики я понял, что Марат намерен блеснуть перед отцом мастерством "матерого подводника", которым он считал себя, и уж попытается любой ценой прорваться в базу. Меня это не очень волновало: подобный прорыв в наших условиях я считал маловероятным, тем более что корабли пользовались услугами самолета-разведчика.
Погода стояла неплохая для полярной осени: в меру облачно, в меру ветрено, волна средняя, на четыре-пять баллов. Иногда накрапывал дождь, но неспорый и нерешительный.
Адмирал шел на флагманском корабле, и я отлично понимал взволнованность Валерия Панкова. Инофатьев имел привычку высказывать свои мысли вслух, ничуть не заботясь о подборе слов. Он недовольно ворчал, делал замечания всем, кто попадался ему на глаза, начиная от матроса и кончая мной, бросал тяжелые взгляды направо и налево. Вообще он вел себя шумно, и это создавало в экипаже нервозность. Впрочем, Панкову он не сделал ни одного замечания и со всем, что касалось корабля, обращался ко мне.
Самолет кружился над морем: он должен был указать место обнаружения подводной лодки. Корабли суматошно расталкивали волны, полным ходом приближались к месту предполагаемой встречи с "противником". И вот уже поступило сообщение с одного корабля: получен первый контакт с лодкой. Перешли на малый ход, начали поиск. А через несколько минут донесение того же командира: произошла ошибка, молодой акустик принял кильватерную струю за шум лодки.
Адмирал бросил на меня недовольный, полный укоризны взгляд, сочно выругался и спросил:
- У вас все такие акустики - собственный хвост за чужой принимают?
Я ответил:
- Никак нет, на других кораблях опытные акустики.
Мой ответ вызвал на его лице ухмылку.
Противолодочные корабли продолжали идти развернутым строем. Мы подходили к месту затопленного судна. Я ждал доклада акустика. И в самом деле, минуты через две Юрий Струнов доложил: получен контакт. Доклады о контакте поступили и с других кораблей.
Я начал было объяснять адмиралу, что это ложный контакт, что дает его затопленное судно, но снова последовал доклад акустика: похоже, что здесь хоронится подводная лодка "противника".
Лицо у Струнова на редкость озабоченное, серьезное, отрешенное от всех прочих дел. Напомнил ему, что в этом месте бывает всегда контакт.
- Всегда, только не такой. Этот другой, - сказал Струнов, посылая импульсы в толщу воды. - Этот другой, совсем рядом с тем. А к тому же я слышал слабый шум, очень слабый. Она где-то здесь хоронится, под боком у "покойника".
Слова Струнова наводили на догадку: неужели "противник" пошел на хитрость - лечь на грунт рядом с затонувшим судном и выжидать, когда мы минуем их, пройдем вперед, а затем прорваться в базу, на внутренний рейд. Да, задумано неплохо.
Адмирал торопит, ему не терпится:
- Что медлите, комдив? Ваше решение?
- Атакую тремя кораблями, - отвечаю я твердо.
- Кого атакуете? Затопленное судно? - в вопросе Инофатьева звучит ирония.
- Атакую "противника", который, по моему предположению, находится здесь.
- Меня не интересует ваше предположение. У вас есть точные данные?
- Да, есть показания акустиков.
Он смотрит на меня тяжелым взглядом, сипловато говорит:
- Ну и действуйте, если уверены… Чего мямлить.
Это слышат Панков и Дунев, слышат и три матроса, находящиеся здесь.
Точные данные. Валерий смотрит на меня запавшими кроткими глазами, преданно и пронзительно, словно хочет что-то сказать или спросить о чем-то очень важном. По его взгляду вижу, что он не совсем уверен в правильности данных акустиков: сколько раз мы проходили здесь, и именно в этом месте всегда акустики получали ответное эхо. И мы прекрасно знали, никакой подводной лодки тут нет, в этом ни у кого не было сомнений. И вдруг Юрий Струнов с такой уверенностью твердит свое…
И я верю ему. Я знаю, каким нужно быть ювелиром-акустиком, чтобы поймать еле уловимые нюансы эха. Тут нужно особое чутье. Я еще раз смотрю на Струнова, пытаясь обнаружить на его потемневшем от напряжения лице хоть маленькую искорку сомнения. Нет, не нахожу. Он верит себе. А я верю ему. Иначе нельзя.
Пошли в атаку, сбросили глубинные бомбы. По условию, в случае попадания лодка должна выпустить на поверхность воздушные пузыри, что обозначает: "Я поражена", или просто-напросто всплыть. Проходит минута, другая. Никаких результатов. Неужели бомбы легли неточно? А может, Струнов ошибся? Может, никакой лодки здесь нет и не было? Нет, в это я не верю, хотя Панков уже вслух высказал свое сомнение.
Адмирал хмурится, густые черные брови сошлись в одну линию, две глубокие морщины пробороздили плоский крепкий лоб.
- Ну, что медлите? Что медлите? - ворчит он, все повышая голос.
Я даю команду повторить атаку. Инофатьев смотрит на меня с изумлением, и суровый взгляд его словно говорит: "Ты что, с ума спятил?!" Снова в серую пенистую пучину падают глубинные бомбы, разумеется учебные. Затаив дыхание ждем. Опять никаких результатов. А самолет кружит над нами и, должно быть, тоже ждет результатов атак.
- У вас никудышные акустики, комдив, - роняет адмирал и, скрипя маленьким раскладным стульчиком, на котором он пристроился, отворачивается от меня.
Я чувствую, что начинаю терять равновесие. Изо всех сил стараюсь овладеть собой, не сорваться. Принимаю решение: правофланговому кораблю остаться здесь и ждать.
- Чего ждать? - перебивает Инофатьев, крепко схватив меня злым взглядом.
- Лодку, которая, не исключена возможность, притаилась здесь, под нами, - ровно отвечаю я. - С двумя кораблями иду вперед по предполагаемому курсу "противника", к месту его обнаружения самолетом.
Идем малым ходом, тщательно прощупывая море. Акустики молчат. Наконец голос впередсмотрящего:
- Справа по носу зеленое пятно на воде!
Вижу. Ярко-зеленое, с переливами изумруда, точно дорогое покрывало, ветром унесенное в море, оно плавно качается на поверхности. Это пятно поставил самолет-разведчик, указав место обнаружения лодки. Далеко позади остался третий корабль. Я боюсь потерять уверенность в себе и в своих подчиненных. Присутствие на корабле беспокойного адмирала действует на меня угнетающе.
Все дальше и дальше от берега, очертания которого постепенно тают, идем к северному горизонту, где плещется океан. Молчат акустики, молчат офицеры, молчит адмирал, нервно двигая сильными челюстями. Я избегаю его угрюмого взгляда, он - моего. Чем он недоволен? Словно угадывая мой вопрос, он говорит сам себе:
- Упустили.