– Счастливо, девчонки! – крикнул Хьюз, оттянув с одного глаза бинт. – Зашинируйте там одного за меня!
– Погодите, – негромко сказала Бинки. – О'Нил, Коул... Ездка за мертвяками. Никто не уцелел. Один труп верный, но, видимо, еще двое. Мать с детьми. Придется собирать по кускам... Как вы, сможете?
Наступила тишина.
– Господи ты боже мой... – Хьюз сбросил бинты и поднял воротник.
О'Нил побледнела. Ей было всего семнадцать.
– Я, это... – пролепетала она.
Все замерли.
– Я поеду. – Кей встала. – Что, Коул, возьмешь в напарницы?
– Послушайте, все нормально, – сказала О'Нил. Теперь она залилась краской. – Не надо со мной нянчиться, Лэнгриш.
– Никто не нянчится, – ответила Кей. – Еще насмотришься всяких ужасов, чего раньше времени соваться? Микки, съездишь с О'Нил, если что?
– Без вопросов, – кивнула Микки. – Кей права, О'Нил. Не бери в голову.
– Считай, повезло, – встрял Хьюз. – В следующий раз езжай вместо меня, Лэнгриш!
О'Нил полыхала румянцем.
– Ладно, спасибо, Лэнгриш.
Кей с Коул пошли в гараж. Коул завела мотор и медленно тронулась.
– Пожалуй, спешить некуда... Курить хочешь? Там где-то есть. – Она кивнула на бардачок.
Кей нашарила плоский стальной портсигар, на котором лаком для ногтей было выведено "Э. М. Коул. Руки прочь!", и прикурила две сигареты.
– Спасибо. – Коул затянулась и выдохнула дым. – Ох, так-то лучше. Кстати, это здорово, что ты сделала для О'Нил.
Кей потерла глаза.
– Она совсем ребенок.
– И все же... Черт, мотор стучит как бешеный! Боюсь, зажиганию кранты.
Дальше ехали молча, сосредоточившись на дороге. Нужное им место опять находилось в направлении Хью-стрит.
– А точно здесь? – спросила Кей, когда машина остановилась.
С виду дом был целехонек. Они всё увидели, когда прошли в сад – прямое попадание в укрытие. Здесь толпился народ, который недавно вышел из своих убежищ и теперь старался что-нибудь разглядеть. Полицейские соорудили брезентовую ширму. Один провел за нее дружинниц и показал, что удалось найти: тело женщины в халате и тапочках, но без головы; бесполый торс подростка, опоясанный кушаком. Их прикрыли одеялом. Рядом лежал клеенчатый сверток с разрозненными частями: маленькие руки, ноги, челюсть, закругленный сустав – колено или локоть.
– Сначала мы подумали: мать, дочь и сын, – тихо сказал полицейский. – Но там, понимаешь... – он отер рот, – конечностей получается больше. Наверное, было три ребенка, а может, четыре. Мы опрашиваем соседей... Как вы, справитесь?
Кей кивнула и пошла к фургону. Легче, когда двигаешься и занята делом. Тело женщины и торс ребенка снабдили бирками и погрузили на носилки. Части тел хотели забрать прямо в свертке, но полицейский не разрешил взять клеенку. Тогда уложили их в ящик, простеленный газетой. Страшнее всего было прикасаться к челюсти с мелкими молочными зубами. Коул ее схватила и почти бросила в ящик, задохнувшись даже не от горя, а просто от ужаса.
– Ты как? – спросила Кей, коснувшись ее плеча.
– Ничего, нормально.
– Иди посиди в сторонке. Я тут управлюсь.
– Говорю же, все нормально, чего ты?
Они подтащили ящик к фургону, навесили бирку и загрузили. Кей надежно закрепила его ремнем. Однажды с подобным грузом она ехала из морга на Биллингсгейтский рынок, куда свозили неопознанные трупы. Ящик не привязала, и, когда открыла дверцу фургона, к ее ногам выкатилась человеческая голова.
– Что за сволочная работа! – сказала Коул, когда они уселись в кабину.
На станцию вернулись в четверть пятого. Их смена закончилась – Микки, Бинки, Хьюз и все остальные уже ушли. Новый наряд не знал, куда они ездили, и подшучивал:
– Что такое, Лэнгриш? Мало тебе своей смены, решила и нашу прихватить? Хочешь остаться вместо меня? Что скажешь, Коул?
– Уж точно, мы б вдвоем лучше справились, чем вся ваша банда! – огрызнулась Кей.
Они с Коул пошли в умывальню. Не глядя друг на друга, стояли рядом и оттирали руки. Потом надели шинели и вместе пошли в сторону Вестминстера. Коул посмотрела на небо:
– Удачно, что дождь не заладил, правда?
У Сент-Джеймского парка они разошлись, и Кей зашагала быстрее. Ее квартира была к северу от Оксфорд-стрит – в конце Рэтбоун-Плейс, в доме, перестроенном под жилье из старых конюшен или конного двора. Она знала короткую дорогу через улочки Сохо – хороший путь, если не обращать внимания на ночную безлюдность и странный вид многих заколоченных домов, притихших ресторанов и магазинов. Сегодня здесь не было ни души, и только перед самым домом встретился караульный Генри Варни.
– Как дела, Генри? – тихо окликнула Кей.
Караульный поднял руку:
– Порядок, мисс Лэнгриш! Думал о вас, когда фриц жужжал над Пимлико. Подергал, а?
– Да, маленько. Здесь-то как?
– Все тихо.
– Что нам и нужно, верно? Спокойной ночи.
– Доброй ночи, мисс Лэнгриш. На всякий случай заткните уши.
– Непременно.
Все так же быстро Кей двинулась к Рэтбоун-Плейс и только перед входом на конный двор чуть замедлила шаги, ибо в ней жил тайный неотвязный страх: вот вернется и увидит, что дом разбомбили, он горит или лежит в руинах. Но все было спокойно. Ее квартира находилась в глухом конце двора, над гаражом возле амбара, к двери вела деревянная лестница. На площадке Кей приостановилась, сняла ботинки и шинель; большим ключом отомкнула дверь и тихо скользнула внутрь. Она прошла в гостиную и зажгла настольную лампу, затем на цыпочках подкралась к спальне и осторожно приоткрыла дверь. Свет лампы позволял разглядеть кровать и спящую фигуру – разбросанные руки, спутанные волосы, пятка, вылезшая из-под простыней.
Кей раскрыла дверь шире, подошла к кровати и села рядом на корточки. Хелен пошевелилась и открыла глаза; она еще не вполне проснулась, но вскинула руки и подставила лицо для поцелуя.
– Привет, – невнятно проговорила она.
– Привет, – шепнула Кей.
– Который час?
– Не знаю: ужасно поздно то ли ужасно рано. Ты все время была здесь? В убежище не ходила? – (Хелен помотала головой.) – Все-таки лучше ходить.
– Мне там не нравится. – Хелен коснулась лица Кей, проверяя, нет ли ссадин. – С тобой все хорошо?
– Да. Все прекрасно. Спи.
Глядя, как замирают веки Хелен, Кей отвела волосы с ее лба; в груди всколыхнулись чувства, которые на миг даже испугали своей неистовостью. Она вспомнила части маленьких тел, которые им с Коул пришлось собирать в саду на Сазерленд-стрит, и вдруг остро осознала всю чудовищность произошедшего: мягкая человеческая плоть, хрупкие косточки, тонкие шеи, запястья и пальчики... Какое-то чудо, что она вернулась из подобной мясорубки и видит нечто, столь живое, теплое, прекрасное и чистое.
Уверившись, что Хелен вновь нырнула в сон, Кей поднялась, укрыла ее плечи одеялом и еще раз легко поцеловала. Прошла в гостиную и так же осторожно прикрыла дверь. Потом распустила галстук, расстегнула запонку воротничка. Потерла шею, ощутив под пальцами катышки грязи.
В гостиной стоял небольшой книжный шкаф. На одной полке спряталась бутылка виски. Кей ее выудила и взяла стакан. Закурила. Села.
Минуту-другую было хорошо. Но потом заплескался виски в не донесенном до рта стакане, упал на руку пепел сигареты. Заколотило. Такое случалось. Вскоре дрожь била так, что ни затянуться сигаретой, ни глотнуть из стакана. Казалось, сквозь тело проносится призрак курьерского поезда; Кей знала: поделать ничего нельзя, остается только ждать, пока простучат все вагоны и платформы... Виски помог. Наконец она успокоилась настолько, что смогла докурить сигарету и сесть свободнее. Когда совсем успокоится и уверится, что состав не вернется, пойдет в постель. Час, а то и больше уснуть не сможет. В темноте будет слушать ровное дыхание Хелен. Коснется ее запястья и почувствует волшебное тиканье пульса.
*
Тюрьма невероятно тиха в эту пору ночи; поразительно, что столько человек – в одном только его корпусе триста душ – лежат не шелохнувшись. Однако в этот час Дункан всегда просыпался, словно тюремный покой, достигнув определенной точки, действовал как окрик или толчок.
Не спал и сейчас. Закинув руки за голову, он лежал навзничь и смотрел в темноту в ярде над лицом, сотворенную шконкой Фрейзера. Голова ясная, на душе – полный покой, точно свалилось жуткое бремя, после того как день свиданий миновал и через встречу с отцом удалось проскочить без споров и обид, без истерик или иного способа выставить себя дураком. Теперь до следующего свидания целый месяц. В тюрьме месяц – это вечность. В тюрьме месяц – как улица в тумане: различаешь то, что вблизи, а все остальное серо, размыто, бездонно.
"Как ты изменился!" – сказал себе Дункан. Прежде он вспоминал мельчайшие детали встречи днями напролет; перед глазами стояло отцовское лицо, в ушах звучали его и собственный голоса, и все это изводило так, словно сумасшедший киномеханик беспрестанно прокручивал один и тот же фильм. Или же он сочинял безумные письма к отцу, в которых просил больше не приезжать. Однажды, отбросив одеяло, он вскочил с койки, сел за стол и почти в кромешной тьме принялся за письмо к Вив. Огрызком карандаша лихорадочно писал на чистой странице, выдранной из библиотечной книги; утром написанное показалось творением душевнобольного: строчки наезжали друг на друга, бесконечно повторялись одни и те же мысли и слова: "какая здесь мерзость... не описать... мне страшно... Вив... мерзость... я боюсь..." За порчу книги он получил взыскание.
Отгоняя воспоминание, Дункан повернулся на бок.
Луна ушла, но звезды светили: маскировка была отдернута, и окно – маленькие стекла в уродливом переплете – отбрасывало на пол причудливую тень. Дункан знал, что, если пристально смотреть, заметишь, как она движется, а если неудобно выгнуть голову, в окно увидишь звезды, луну и сполохи орудийного огня. Смотришь, и пробирает дрожь. В камере холодно. Под окном проделана отдушина, забранная старинной решеткой; она предназначена для вентиляции в жару, но через нее всегда тянет холодом. Дункан лежал в тюремной пижаме, фуфайке и носках; остальную одежду – рубашку, куртку, брюки и накидку – для тепла разложил поверх одеяла. Фрейзер на верхней шконке сделал то же самое.
Наверное, он ворочался во сне – край рубашки или накидки съехал. Свесилась рука – длинные темные пальца похожи на лапы невероятно большого и сильного паука. Вот они шевельнулись – будто, чуя добычу, опробовали паутину... "Не смотри", – приказал себе Дункан; иногда подобные идиотские мелочи застревали в голове и потом изводили всю ночь. Он перевернулся на другой бок. Вот так-то лучше. Если протянуть руку, нащупаешь место, где стену обскоблили те, кто лежал здесь задолго до него: "Дж. Б. декабрь 1922; Л. С. В. девять месяцев и десять дней 1934"... Даты не такие уж древние, но любопытно представить людей, которые их оставили, где-то сперев иголку, гвоздь или черепок чашки. "Покойся с миром Джордж К., клевый медвежатник"; интересно, в этой камере умер заключенный? А может, убили. Или покончил с собой. Кто-то расчертил бесполезный календарь, где в каждом месяце было тридцать дней. Другой выцарапал стихи: "Пять одиноких лет по камере бродить, могли бы и жену со мною посадить", а ниже – приписка: "Не про тебя ее манда, твой лучший друг скоблит ее, балда".
Дункан закрыл глаза. Интересно, в тюрьме еще кто-нибудь не спит? Пожалуй, только надзиратели. Ежечасно они совершают обход, появляясь точно фигуры на старинных часах. Обувь у них мягкая, но железные площадки откликаются: слышен равнодушный дребезжащий звон, размеренный как пульсация ледяной крови. Днем его почти не слышно – наверное, из-за шума; для Дункана этот звук был частью особого ощущения ночи, созданного тишиной и мраком. Он его ждал и ловил. Звон означал, что прошли еще шестьдесят минут тюремного времени. Если Дункан был единственным, кто бодрствовал, значит, эти минуты принадлежали только ему, зачислялись на его счет и звякали, точно монеты, проскользнувшие в спину фарфоровой свиньи-копилки. Не повезло тем, кто дрыхнет! Они не получат ничего... Но если кто-нибудь подавал признаки жизни – кашлял, дубасил в дверь, призывая надзирателя, плакал или вопил, – Дункан делил с ним минуты поровну: тридцать минут каждому. Так по справедливости.
Разумеется, все это глупость, потому что быстрее всего время проходит, когда спишь, и нет хуже, чем вот так лежать без сна. Тогда выдумываешь всякие маленькие ухищрения, дабы скоротать ожидание за чем-то более осязаемым вроде рукоделья или головоломки. Другого ничего нет. В этом вся тюрьма: никакая не фарфоровая свинка, но громадная медлительная машина для перемалывания времени. В нее попала твоя жизнь, которую истолкло в порошок.
Дункан приподнял голову, потом снова перевернулся на другой бок. На площадке возник дребезжащий звон, но теперь его ритм был очень легкий, едва уловимый, и Дункан понял, что идет мистер Манди, который в тюрьме прослужил дольше любого надзирателя и умел подойти осторожно, не обеспокоив узника. Размеренный звук приближался, потом замедлился, как биение угасающего сердца, и наконец стих. Дункан затаил дыхание. Под дверью, на которой в пяти футах от пола имелся глазок с заслонкой, проглядывала полоска тусклого синего света. Вот в ней появился темный провал, потом вспыхнул и померк глазок. Мистер Манди заглядывал в камеру. Он говорил, что не только умеет мягко ходить, но чувствует, если кто-нибудь из его подопечных встревожен и не может уснуть...
С минуту он стоял абсолютно неподвижно. Затем очень тихо спросил:
– Порядок?
Дункан ответил не сразу. Боялся, что проснется Фрейзер. Наконец прошептал:
– Все хорошо. – Фрейзер не пошевелился, и он добавил: – Спокойной ночи.
– Спокойной ночи, – ответил мистер Манди.
Дункан закрыл глаза. Чуть погодя снова возник и постепенно стих дребезжащий звон. Полоска под дверью опять была целой, кружок глазка темен. Дункан повернулся на другой бок и положил руки под щеку – точно мальчик из книжки с картинками, терпеливо ожидающий прихода сна.
2
– Хелен! – крикнул кто-то, перекрывая рычание машин на Марилебон-роуд. – Хелен! Эгей!
Хелен обернулась и увидела женщину в синей джинсовой куртке, комбинезоне, сильно испачканном на коленях, и пропыленном тюрбане . Женщина улыбалась и махала рукой.
– Хелен! – снова крикнула она и засмеялась.
– Джулия! – наконец ответила Хелен и перешла дорогу. – Я вас не узнала!
– Неудивительно. Наверное, я выгляжу трубочистом, да?
– Есть немного.
Джулия встала с обломка стены, где грелась на солнышке. В одной руке у нее был роман Глэдис Митчелл, в другой – сигарета; напоследок торопливо затянувшись, она отбросила окурок. О нагрудник комбинезона отерла руку, чтобы поздороваться с Хелен. Но, взглянув на ладонь, покачала головой.
– Грязь въелась. Ничего?
– Конечно ничего.
Они пожали руки.
– Куда направляетесь? – спросила Джулия.
– Возвращаюсь на работу, – чуть смущенно ответила Хелен. Что-то в Джулии – манеры, ясный аристократический голос – заставляло стесняться. – Ходила перекусить. Я работаю вон там, в муниципалитете.
– Да? – Джулия посмотрела вдоль улицы. – Наверное, проходили рядом и не замечали друг друга. Мы с отцом отрабатываем все здешние улицы. На Брайанстон-Сквер у нас что-то вроде штаба. Торчим здесь уже неделю. Отец пошел переговорить с караульным, и у меня появилось оправдание, чтобы немного побездельничать.
Хелен знала, что отец Джулии архитектор. Он проводил экспертизу пострадавших от налетов зданий, и Джулия ему помогала. Почему-то казалось, что они работают где-то далеко – в Ист-Энде или где-нибудь вроде этого.
– На Брайанстон-Сквер? – переспросила Хелен. – Вот забавно! Я все время через нее хожу.
– В самом деле?
Секунду они смотрели друг на друга, хмурясь и улыбаясь.
– Как вы вообще? – оживила беседу Джулия.
Хелен пожала плечами, опять застеснявшись:
– Ничего. Немного устала, конечно, как все. А что у вас? Пишете?
– Да, помаленьку.
– Успеваете между бомбежками?
– Точно, между налетами. Вроде помогает отвлечься. И вот читаю... – она показала книгу, – чтобы знать конкуренцию. Как Кей?
Джулия спросила непринужденно, но Хелен почувствовала, что краснеет.
– Нормально, – кивнула она.
– По-прежнему на станции? На Долфин-Сквер?
– Да, все там же.
– С Микки и Бинки? Вот уж парочка, правда?
Хелен согласно рассмеялась... Джулия книгой прикрылась от яркого солнца, но смотрела на Хелен так, будто что-то обдумывала.
– Знаете, отец придет минут через десять, – сказала она, поправив на запястье перевернувшиеся часы. – Я как раз собралась выпить чайку. Тут есть одна рыгаловка возле метро. Не составите компанию? Или вам срочно на работу?
– Вообще-то, мне уже пора за стол, – удивленно ответила Хелен.
– Так уж и пора? Взгляните иначе: чай поможет усерднее работать.
– Что ж, возможно.
Хелен помнила, как закраснелась, и не хотела, чтобы Джулия решила, будто ей неловко посреди улицы говорить о Кей, хотя это вполне естественно, тут ничего такого... Да и Кей будет приятно узнать об этой встрече – так сказала она себе, взглянула на часы и улыбнулась:
– Ладно, только быстро. На сей раз я переживу гнев мисс Чисхолм.
– Кто такая?