- Вот что, Лефтерис, ты эти намеки и подковырки оставь. Давай-ка лучше уйдем отсюда поскорее.
Они зашагали быстрее. Георгис раза два оглянулся, но ничего подозрительного не приметил. На площади они стали прощаться.
- Мне налево, - сказал Георгис. - Ну, спокойной ночи! И смотри, будь осторожен... Слушай, что тебе говорят! Спокойной ночи!..
Время было скорее утреннее, чем ночное, и, пожелав Георгису доброго утра, Лефтерис пересек площадь, а Георгис прежде, чем свернуть, проводил его взглядом. "Странный парень... И чего бродит ночью один? Наверняка за ним кто-то шел... Пусть скажет мне спасибо, это я его выручил... Попади он, бедняга, в лапы зверюги Лингоса..." Георгис все еще стоял и смотрел вслед удаляющемуся Лефтерису. "Чудной парень. Есть в нем что-то настоящее, особенное, я таким не был, мне тогда чего-то недоставало..." И только сейчас заметил в руке у Лефтериса сверток. "Что же он несет? И как это я не увидел сразу?"
Направляясь к дому врача, Георгис перебирал в памяти отдельные моменты встречи с юношей, какие-то жесты, на которые тогда не обратил внимания. И вот, пожалуйста, Лефтерис незаметно от него тащил сверток! "Молодец, здорово он меня провел, - улыбнулся Георгис. - Но что же все-таки в свертке?" Занятый разгадыванием этой загадки, он позабыл о своих делах и о цели, которая вела его сейчас в дом врача. Он вспомнил об этом, лишь когда за железной решеткой и ветвями деревьев увидел ярко освещенные окна. Свет в окнах вернул Георгиса к прежним заботам, и он совсем было перестал думать о свертке Лефтериса, как вдруг, уже незваная, его озарила догадка: "Бумага! Да что там говорить, конечно, бумага! Раздобыли бумагу и, видимо, готовят экстренный выпуск". В это мгновенье сильный удар в затылок свалил его с ног. "Ой! Что вы делаете?!" - закричал Георгис и услышал над самым ухом: "Получай, подонок!" Он увидел падающие на него тени и хотел было крикнуть: "Не надо! Вы ошиблись!" - но не успел, другой, более сильный удар резкой болью отозвался во всем теле.
Глава девятая
Лефтерис сбежал по лестнице, перепрыгивая через две-три ступеньки. Здесь, в подвале, под фонарной лавкой, помещалась редакция "Улья".
Газета "Улей" издавалась для бедных и богатых - бедных деньгами и богатых идеями, а посему периодичность выпуска страдала хронической аритмией. Бывали и счастливые времена, когда "Улей" выходил еженедельно, теперь же - увы! - раз или два в месяц, а то и реже, но все-таки он выходил, тогда как другие политические группировки, располагавшие несравненно большими финансовыми возможностями, так и не сумели обеспечить долговечность ни одному из своих печатных органов. С грехом пополам, преодолевая злые превратности судьбы, "Улей" перебирался из одного года в другой, и сегодня редактор Агисилаос напечатал на восковке: "Год издания 4-й, номер 48". Все было готово, и Агисилаос с нетерпением ожидал, когда же наконец явится Лефтерис с бумагой.
Агисилаос был пожилым и мягким по характеру человеком. В этот город он попал с беженцами из Малой Азии. Сначала Агисилаоса назначили учителем в школу - он был учителем и в Малой Азии, - Однако потом из школы его выгнали, и Агисилаос занялся изданием "Улья". Новый поворот в своей судьбе он считал не бедой, а, напротив, своего рода "повышением по службе", потому что из наставника детей он превратился в наставника взрослых.
Сорок восьмой номер "Улья" доставил Агисилаосу немало хлопот. Последние события застигли газету в крайней бедности - в кассе не было ни драхмы. Предыдущий сорок седьмой номер поглотил все средства, однако не был распродан и лежал теперь здесь, в углу. Удастся ли выпустить следующий номер - этого никто не знал. А нужен он был как воздух. Утром партийный комитет вынес постановление об экстренном выпуске: любой ценой и во что бы то ни стало до созыва муниципального совета. Предполагалось, что выборы мэра будут, по существу, фиктивными. Не дожидаясь, пока в совете сформируются новые группировки, номарх намерен был навязать свое решение. Проконсультировавшись с членами партийного комитета, Агисилаос написал передовую статью, но разве в этом было дело? Материалом один только Лефтерис смог бы обеспечить всю левую печать страны. Главное, не ч т о написать, а н а ч е м напечатать. Бумаги не было.
Вначале казалось, что дело за деньгами - где их раздобыть? Однако сбор, организованный Агисилаосом и другими членами комитета, прошел весьма успешно. Деньги нашлись, но появилось другое препятствие: оба книжных магазина города - Стравояннопулоса и Ксиласа - наотрез отказались продать им бумагу. Книготорговцы боялись Лингоса и Ибрагима. Стравояннопулос признался Агисилаосу откровенно: в полдень в магазин поступило предупреждение, что, если Стравояннопулос продаст "Улью" бумагу, Лингос и впрямь сделает его кривым. Напрасно Агисилаос убеждал Стравояннопулоса, что книготорговец вообще, и тем более в г р е ч е с к о й п р о в и н ц и и, не просто продавец книг, он п р о с в е т и т е л ь н а р о д а! "Я согласен, - ответил Стравояннопулос, - но, если Лингос сделает меня кривым, какой из меня будет просветитель?"
Упорное сопротивление Калиманисов выходу "Улья" уже само по себе говорило о том, сколь правильно решение комитета выпустить "Улей" во что бы то ни стало и немедленно. Запрет на бумагу мог преследовать только одну цель: сорвать выход "Улья" именно с е г о д н я н о ч ь ю, ведь завтра никто не помешает им съездить в Патры и закупить там бумагу. "Итак, сегодня", - сказали Агисилаосу. И Агисилаос - другого выхода не было - обратился к опыту прошлого, когда редакция еще не располагала наборными кассами и ручным прессом. Он решил отпечатать листок на гектографе.
Однако и тут все оказалось далеко не так просто, как представлялось сначала. С большим трудом убедили Ксиласа продать им дюжину восковок и с величайшими предосторожностями перенесли их из магазина в подвал. С бумагой их выручил один из тайных друзей партии - преподаватель гимназии, изредка публиковавший в "Улье" стихи под псевдонимом. Но чтобы переправить от него бумагу, пришлось почти на половину суток вывести из строя Лефтериса: еще в полдень он ушел к преподавателю домой и сидел там, дожидаясь поздней ночи, пока преподаватель не сочтет момент подходящим и не выпустит его из дома. Впрочем, теперь осложнения технического порядка не шли ни в какое сравнение с теми осложнениями, которые были вызваны разноречивыми слухами о завтрашних выборах.
Еще утром все были убеждены, что номарх поддержит кандидатуру зубного врача Аргиропулоса. Первая статья Агисилаоса (он уже отпечатал ее на восковке) исходила из этих сведений. Однако вскоре пришло известие о том, что слухи про Аргиропулоса распускались нарочно, чтобы отвлечь общественное мнение. Имя нового кандидата произвело впечатление разорвавшейся бомбы. Это был Маркелос.
Агисилаос переписал статью заново. Но печатать уже не спешил, и его осторожность была вознаграждена, ибо, согласно новым сведениям, добытым, через помощника Аргиропулоса, номарх пошел на коварную игру и намерен добиться компромисса между Калиманисами и Трифонопулосом. Вот это маневр! До такого не додумался ни один из его предшественников за минувшие сорок лет! Что ж, сейчас у номарха были серьезные основания надеяться на успех своего предприятия. Калиманисам придется уступить, лесопромышленник грозит страшным скандалом, и на руках у него вексель, подписанный мэром з а н е с к о л ь к о ч а с о в д о с м е р т и. А тут еще история с колье из "Скарабея", толки об Анете и т. д. Разумеется, таким грязным историям Агисилаос и з п р и н ц и п а не собирался посвятить ни строчки, его газета не унижала себя сплетнями. Тем не менее в редакции "Улья" за этой сюжетной линией следили с немалым интересом. Как заблуждался Георгис Дондопулос, полагавший, что тайну монограммы знает только он! Гравер из "Скарабея", тот самый, который выполнил монограмму, был одним из постоянных читателей "Улья" и, конечно, не замедлил рассказать об этом в редакции газеты. И видно, не только в редакции. Вопрос: "Кто же она? Кто же она?" - повторяли в эту ночь многие.
Как бы там ни было, ситуация казалась Агисилаосу очень неблагоприятной. Выпустить листок необходимо, но какую направленность следует дать материалу?! А вдруг завтра всплывет что-то новое и только что отпечатанные листки лягут рядом с пачками нераспроданного предыдущего номера, который потерпел фиаско именно потому, что за несколько часов утратил свою актуальность. В предыдущем номере "Улей", как всегда, разоблачал мэра, и в передовице - написал ее один из членов партийного комитета - содержалась весьма нелицеприятная характеристика тогда еще здравствовавшего Калиманиса. В статье отмечалось, что мэр страдает прогрессирующей толстокожестью и проявляет полнейшее равнодушие к насущным проблемам города, что ведет он себя как "опереточный бонапартик" и психология его, "антинародная и антидемократическая", является "продуктом времени Кондилиса и отражает его дух". С последней характеристикой Агисилаос не согласился. "Во-первых, такие типы, как мэр Калиманис, - сказал он на заседании комитета, - существовали еще до Кондилиса, во-вторых, они существуют и после Кондилиса, и, в-третьих, существование их является не выражением "духа Кондилиса", а грозным симптомом явлений куда более опасных..." Итак, в сорок седьмом номере они высказали по адресу мэра много нелестного, однако сразу же после выхода номера в свет им пришлось пойти на похороны и возложить венок на могилу усопшего. И теперь пачки с сорок седьмым номером немым укором лежат в углу, а обстановка меняется с каждым часом...
Эти размышления не настраивали Агисилаоса на оптимистический лад. Однако примерно за час до появления Лефтериса в подвал спустился один из друзей "Улья" со сведениями окончательными и проверенными. Поэтому к приходу Лефтериса материал был подготовлен к печати.
- Иди-ка сюда, - сказал Агисилаос, - прогляди статью и набросай короткий комментарий. Двадцать строк, не больше.
Лефтерис прочитал заголовок статьи.
- "Троянский конь"? - удивленно обернулся он к Агисилаосу. - Почему? Что мы хотим сказать?
- Что они готовят нам настоящего троянского коня, - улыбнулся Агисилаос. - И никаких натяжек тут нет. Нас в самом деле хотят провести, как троянцев. Завтра в четыре созывается чрезвычайное заседание совета. Вопроса о выборах не ставят, будут речи, а потом объявят сбор пожертвований на памятник. Вот тут-то председатель совета и подбросит мысль об избрании Маркелоса.
Лефтерис, просидевший с полудня в доме преподавателя, только теперь услышал о кандидатуре Маркелоса.
- Маркелоса?! Но ведь он даже не член совета!
Как и прочие, Лефтерис уже забыл, что на прошлых выборах в избирательном бюллетене были два Калиманиса - отец и сын. Хотя Маркелос и жил за границей, тем не менее и на муниципальных, и на парламентских выборах Калиманисы заносили его в списки для голосования. Более того, на парламентских выборах, прошедших за два года до муниципальных, Маркелосу не хватило самой малости: он шел вторым по числу голосов после Праксителиса Калиманиса. Поскольку кампания велась в отсутствие Маркелоса, дело приняло скандальную окраску, об этом анекдотичном случае написали почти все газеты страны, а некоторые даже поместили карикатуры и сатирические стихи. (Многие сторонники Калиманисов обвинили тогда Тасиса в том, что он пожалел денег и не купил голоса, которые незадолго до захода солнца предлагал ему какой-то старый политикан.)
- Ну давай, - сказал Лефтерису Агисилаос, - садись за комментарий, время не ждет...
Уговаривать Лефтериса не пришлось. Агисилаос сам осторожно перепечатал статью и комментарий на восковке, закрепил в рамке, провел валиком и снял пробный оттиск.
Прошло несколько часов. Агисилаос сидел за столом, положив голову на руки, и, как видно, дремал. Лефтерис, склонившись над ящиком из-под мыла, что-то писал, а двое рабочих продолжали печатать и аккуратно раскладывать листки сорок восьмого номера "Улья", застелив грязный пол экземплярами сорок седьмого номера. (На самом деле Агисилаос не дремал. Он закрыл глаза, чтобы не видеть, как гибнет плод их трудов: сорок седьмой номер был посвящен минувшему Первомаю - до Первомая выпустить газету не удалось, - и великолепное двухцветное клише для первой страницы обошлось баснословно дорого.)
Итак, работа шла полным ходом... Однако тут-то и разразились самые страшные события той ночи. За дверью раздался грохот. "Задвижку, скорее!.." - крикнул Агисилаос, но было уже поздно: двери широко распахнулись и, подобно наводнению, вниз по лестнице сплошным потоком устремились ноги, злые, перекошенные лица, палки.
- Полиция! - попытался крикнуть Агисилаос.
- Я тебе дам - полиция...
Кто-то со всего размаху обрушил на него палку, и Агисилаос очутился в другом конце комнаты, на пачках "Улья".
- На помощь! - позвал Лефтерис, но его тоже швырнули на пол. Рабочие вступили врукопашную.
- Бумагу! - командовал с верхней ступеньки Ибрагим. - Чтоб не осталось ни одного листка! Крушите машины, чтоб ничего не было целого - ни машин, ни людей! Громите все подряд.
За спиной Ибрагима показался Лингос.
- А ну, живее! Чего копаетесь? Трахни ломом по той машине... Вот так... Теперь по ящикам... А где господин Агисилаос?
К Агисилаосу Лингос относился с некоторым почтением. Они жили по соседству, к тому же в первом и втором классах, которые окончил Лингос, Агисилаос был его учителем.
- Вон он!
- Подними-ка его! Похлопай по щекам, пусть очнется.
Агисилаоса подняли, несколько пощечин привели его в чувство. Мутным, безразличным взглядом он медленно окинул картину разрушения. И вдруг взгляд его ожил.
- На помощь! - пронзительно закричал Агисилаос.
Лингос рассвирепел.
- А ну-ка врежьте ему еще!
Ему врезали, Агисилаос сначала скрючился, потом выпрямился как стрела и рухнул на ящик из-под мыла, который кто-то из бандитов Лингоса надел на голову Лефтериса. Лефтерис был в полузабытьи, он ощущал ноющую боль во всем теле, смутно угадывал, что творится в редакции, и, сознавая весь ужас случившегося, содрогался при мысли, что виной всему он, это по его следам нагрянули громилы. "Ах, этот Дондопулос..." - вспомнил Лефтерис, и могло ли ему прийти в голову...
Между тем как раз в этот момент Дондопулос очнулся и почувствовал холод. Он со стоном подтянул ноги (в первую минуту Георгису показалось, будто они обрублены по колено) и хотел приподняться, но ноги не слушались и дышалось с трудом: рот и нос были заложены. Он долго плевал и сморкался, корчась от острой боли. Хлоп! - что-то шлепнулось ему на ладонь. Георгис наклонился и различил поблескивающий в сгустках крови свой золотой зуб. Теперь он очнулся окончательно, огляделся, увидел дом врача и вспомнил все, что с ним произошло. Свет в окнах уже погас. "Ну и что с того, - подумал Георгис, - еще хорошо, что я оказался здесь поблизости". И, собрав все силы, поднялся на ноги.
Глава десятая
"Склонись, коль хочешь вознестись!" - произнес Филипп, закрывая дверь за Георгисом Дондопулосом. Очень верные слова. Именно этот процесс предстоит пройти Филиппу, приговор еще не вынесен, и пока в его распоряжении масса законных средств. Было бы только желание воспользоваться ими, была бы воля и упорство, такое упорство, которое он не раз отмечал у своих клиентов из простонародья. Только с таким упорством и можно довести борьбу до победы. А что за дело ты отстаивал - правое или неправое, законное или беззаконное, нравственное или безнравственное - не имеет никакого значения... Так вот, упорство в Филиппе есть! Он понял это, когда еще говорил с Дондопулосом, и особенно отчетливо осознал сейчас, уже после разговора. Этим важнейшим открытием он обязан Дондопулосу, хотя нет, при чем тут Дондопулос, какое отношение имеет он к внутреннему миру Филиппа? Ровным счетом никакого. Произошло совпадение: крохотная, незначительная сама по себе молекула нечаянно стимулировала большие сдвиги; случайное, совершенно случайное дуновение ветра вновь разожгло огонь, и ты, если зрячий, можешь оглядеться и увидеть, что творится вокруг тебя и в тебе самом. "Пролился свет, и в просиявшем свете познал он самого себя". Именно это произошло сегодня с Филиппом, именно за это он столь щедро заплатил Дондопулосу - за это и ни за что другое...
Так размышлял Филипп, поднимаясь по внутренней лестнице. Он дошел до середины и там, где лестница поворачивала, в задумчивости остановился. "Что следует теперь делать? Каким образом внутренние перемены перевоплотятся - иначе какой в них прок? - в д е й с т в и я и ф а к т ы?"