Через полминуты все еще стоят рядом с фильтром.
– Ну что? – командир начхиму.
Тот кладет руку на фильтр. Рука держит.
– Остывает, товарищ командир.
– Фу! – выдыхает командир. – Хорошо. Все свободны. Начхим!
– Я!
– Быстро сообразил, молодец, хвалю. Даже благодарность объявлю. А за то, что с фильтром не все предусмотрел заранее, за это выговор!
– Есть, товарищ командир.
– Спишем на молодость. Вместо благодарности объявляю одно ненаказание.
– Есть!
– А вообще-то, молодец, начхим. Люблю, когда лейтенант быстро соображает.
Тем дело и кончилось. Командир ушел в каюту, народ разошелся по своим местам. Уходя, командир БЧ-5 одобрительно глянул на начхима и хмыкнул. Это была высшая похвала.
Занюхать в первом!
Мы с Саней Зануддиновым пошли на выход. Саня уже заслуженный старший лейтенант, а я просто лейтенант – это мой первый выход в море. Он Саня и я – Саня. Два начхима и оба Сани. Самостоятельно молодого лейтенанта никто в море начхимом не пустит, вот мне Саню и подсадили. Мы уже сутки под водой, и вдруг:
– Аварийная тревога! В первом отсеке запах дыма! – сигнал звонком и крик центрального поста по корабельной трансляции.
После этого центральный немедленно вызывает ЦДП:
– ЦДП!
– Есть, ЦДП!
– Начхим есть?
– Есть! У нас даже два начхима.
– Обоих в первый! Занюхать, что там!
– Есть обоих! Есть занюхать! – это Саня отвечает центральному.
– Пошли, – сказал мне Саня.
– Куда?
– В первый, занюхаем.
– А что мы занюхаем?
– Слушай, не бери в голову. Им в центральном все равно, что ты занюхаешь. То, что они сейчас сказали, переводится на обычный, человеческий язык так: надо прибыть в первый и установить, что там у них греется. То, что перегрелось, дает запах. Никакими приборами ты это не установишь, так что они сами не знают, что они спрашивают. Им все время кажется, что начхим, отвечающий за газовый состав воздуха на подводной лодке, должен все время что-то "занюхивать". Это они в школе плохо учились. Двоечники они. Троглодиты. А мы с тобой из-за этого страдаем. Пойдем покажу, как надо "занюхивать".
После этого мы и пошли в первый отсек. У переборочной двери Саня остановился.
– Так! – сказал он, – сначала входим просто на разведку. Никаких противогазов не надевай. Это не пожар, а просто запах гари. Сейчас вахтенный доложит, замерил ли он содержание угарного газа, а потом мы с тобой все осмотрим, выйдем сюда и посовещаемся.
После этого Саня попросил "добро" у центрального на заход в первый:
– Просим разрешения войти в первый!
– Второй!
– Есть, второй!
– Пропустить начхимов в первый!
– Есть пропустить! – И мы зашли в отсек.
В отсеке ощущался запах горелой изоляции.
– Обмотка реле перегрелась, сейчас вспыхнет, – сказал Саня совершенно спокойно, – у нас от минуты до десяти секунд.
– Какого реле? – спросил я с глупым видом.
– А я откуда знаю? Тут может сотня реле. Вахтенный!
– Есть, вахтенный!
– Вентиляторы остановлены в отсеке?
– Остановлены.
– Это хорошо. Раз остановлены, значит, воздух успокоился. Це-О замерил?
– Угарного газа полтора ПДК.
– Уже хорошо. А углеводородов?
– Тоже полтора!
– Отлично! – сказал Саня. – А теперь мы выйдем во второй.
– Центральный! – Саня подошел к "каштану" и вызвал центральный пост.
– Есть, центральный!
– Говорит начхим Зануддинов из первого!
– Есть!
– Нам надо несколько раз выйти во второй и потом опять в первый!
– Зачем?
– Для замеров!
– Замеряйте на месте!
– Мне не только замерить, мне и занюхать надо!
"Странная логика", – подумал я, но центральный это объяснение устроило:
– А-а-а…. ну тогда конечно. Вахтенные первого и второго!
– Есть!
– Обеспечить выход начхимов во второй с последующим заходом в первый!
– Есть!
– Ну вот видишь, – сказал мне Саня, – побеждает разум!
После этого мы с ним вышли во второй отсек.
– А теперь, – сказал Саня мне, – отдышись как следует. – И я отдышался.
– Готов?
– Готов!
– Мозги прочистили, включаем разум.
– Там же сейчас полыхнет! – не удержался я.
– Ты чего? – Саня посмотрел на меня внимательно. – Паника блокирует разум. Или тебя здесь оставить?
– Ну почему же! Я готов!
– Вот это хорошо. Слушай внимательно. Мы сейчас несколько раз выдохнем, а потом вдохнем и задержим дыхание. Потом мы войдем в первый отсек и пройдем до первого работающего механизма и вдохнем только там. Нос – лучший анализатор химика. Только он быстро забивается дымом и теряет чувствительность. Мы так несколько раз будем входить и выходить и каждый раз нюхать совершенно разные механизмы. Понял? Все очень просто: какой их них больше воняет, тот и греется. Понятно?
– Понятно.
– Вдохнули, выдохнули, пошли.
И мы опять пошли в первый. Мы так раз десять входили и выходили. Прочищали легкие и опять шли "занюхивать". В конце концов Саня спросил меня:
– Ну что? По-моему, станция ГАС.
– Мне тоже так показалось – она воняет сильнее всех.
После этого Саня вызвал на связь центральный пост.
– Есть, центральный!
– Это начхим Зануддинов. Греется реле в пульте управления станции ГАС! Гидроакустикам скажите!
И сейчас же прошла команда центрального:
– Внимание по кораблю! Отбой аварийной тревоги! Акустикам срочно прибыть в первый к станции ГАС! Перегрев реле!
Потом, когда акустики уже сменили свое реле и тревога забылась, мы пили с Саней чай на ЦДП, и он сказал:
– Учись, Саня, пока я жив, занюхивать! Люблю я это дело!
Как я принимал задачи у водолазов
Лето – великое время на флоте. Летом никого нет – все в отпусках, и остаются только ВРТО – временно исполняющие обязанности и СТО – случайно исполняющие обязанности. А в море на прием задачи уходят всем штабом – в штабе никого, только я – лейтенант и начхим, ВРТО флагманского химика (тот в отпуске), и СПНШ – старший помощник начальника штаба капитан второго ранга Шмурый, которого еще тут называют "Никого не отодрал – день пропал". У нас с ним была одна встреча. Мы встретились на входе в казарменный городок – совершенно пусто, никого. Я шел заступать дежурным по казармам – вот мы и столкнулись нос в нос. У него фуражка была надета на голову так, что козырек съехал на ухо. В глазах – совершенное безразличие к собственной судьбе. Мы повстречались, он остановился, я тоже остановился, он на меня уставился. Долго так стояли, потом я, наверное, чтоб разрядить обстановку, сказал ему:
– Товарищ капитан второго ранга, у вас фуражка съехала набок.
На что он наклонился ко мне (все-таки в нем метра два, не меньше) и сказал:
– Да какая разница?!!
С тем мы и разошлись, как выяснилось, ненадолго. После заступления дежурным по казармам он меня к себе вызвал.
– Так, лейтенант! – сказал он. – Ты у нас кто?
– Я? Дежурный по казармам!
– Нет. Это уже в прошлом. А теперь ты дежурный по дивизии. Тут дежурный по дивизии у нас занемог, упал в открытый люк, сломал себе челюсть. Его только что в госпиталь увезли. Так что ты теперь дежурный по дивизии. Но это еще не все. Сейчас сдашь свое дежурство по дивизии мне, а заодно и дежурство по казармам, я тут останусь за всю Россию ответчиком, а ты пойдешь в море.
– Куда? – не понял я.
– В море. На спасательном глубоководном аппарате надо выйти в море на подтверждение задачи. Ну, там, выход водолазов, работа на глубине и прочая дребедень.
– Так я же химик, товарищ капитан второго ранга!
– Ну и что? Ты – представитель штаба. Не просто химик, а ВРТО флагманского химика. А флагманский химик – это помощник командира дивизии по специальности. А нет никого – и он уже командир дивизии, чувствуешь?
– Чувствую.
– Вот и прекрасно. У них ничего проверять не надо. Они там, как обезьяны, отработаны. Им только выход формально нужно подтвердить. Они выйдут на сутки – и назад. А ты поприсутствуешь. Всего-то!
– Но…
– Никаких "но"! Я тебе дам "но"! Я уже водолазам звонил, и машина есть, снимай свой кортик, повязку – все это мне в сейф, а сам – в машину, живо. Они ждут.
Вот так я и попал к водолазам, черт побери! И принял у них задачу – это было что-то.
Леха Моноспектакль
Сцена. На сцене стол, стул, за ними кровать пружинная – панцирная сетка, подушка, верблюжье одеяло. Освещение – на стене бра в изголовье кровати.
На сцену выходит человек. Он одет в синий военно-морской китель (белый подворотничок), погоны капитан-лейтенанта, черные брюки, на ногах – черные кожаные тапочки. Китель расстегнут, под ним темно-синий тонкий шерстяной свитер без горла.
Он начинает накрывать на стол – расстилает скатерть, потом ставит на нее тарелки, стаканы, бокалы, вилки, ножи, бутылку водки, вино, хлеб нарезает, останавливается, смотрит в зал, спрашивает у зала:
– Вилки справа, ножи слева? – Сам себе отвечает: – Кажется, справа. Я сяду здесь, Леха тут, ну и жены, конечно. Все сядут на свои места. Как всегда. Я салат сделал. Салатик. Скоро все придут. Все.
Наливает стакан водки. Накрывает его куском черного хлеба. Постоял, поставил рядом с этим стаканом еще один. Близко поставил. Сказал: "Ох ты господи!". Взял гитару, сел.
Он невидяще смотрит в зал, потом перебирает по струнам и тихо запевает, точно про себя бормочет: – Подводная лодка уходит под воду… – повторяет медленно, совершенно без выражения: – Подводная лодка уходит под воду, ищи ее неизвестно где… – обрывает пение, вздыхает с высоким горловым всхлипом, и опять тихо, будто про себя: – Чтоб оно… – молчит, потом говорит: – Нет никого. Никого нет. И не надо тут… все это не надо… Леха, Леха! Леху Бутова под винты затянуло. По палубе протащило и стряхнуло.
Все это он говорит медленно, вроде бы себе самому, смотрит в пол, держит гитару одной рукой, другой наливает в стакан водки, останавливается, смотрит на стакан, не пьет, говорит: – А я не успел… Четверо держали… Я им: "Суки, он же еще живой!" А старпом мне кричал: "Тебе его мало?"
Небольшая пауза.
– Мало его. Мало. Нет его. Вот только что был, а уже и нет. Кто к этому привыкнет? Никто. Нет таких людей. Не бывает… Не бывает… (Вздыхает.) Мы ведь с Лехой еще со школы. Мы друг другу… Мы друг друга… И в училище… Я сразу на ракетный поступил, а он – по баллам – только на минера. Что я теперь его Оле скажу?
Пауза. Смотрит поверх зала, поджав нижнюю губу. Смотрит долго, чуть покачивается, звуки горлом, похожие на всхлип, носом тянет, потом успокаивается, начинает говорить:
– Начальники к ней сразу делегацию направили, ну и я… сдуру, конечно… Я сзади стоял, не пошел в дверь. А она меня и не видела. Она никого не видела. Они ей чего-то говорить стали, а она сразу все поняла. Сказала только: "А папа наш еще не пришел…"
Как я оттуда вышел – не помню ни черта. Вот ведь беда-то какая! Леха же только что на помощника сдал. Мы так и служили. Вместе. Попросились, значит, чтоб вместе. Пять лет на одном железе. Так и служили. Это его первый выход в море помощником командира.
В море вышли, заняли район и ходим по нему. В надводном. Темно. Ночь же, полярная ночь – ни хрена не видно. А тут – второй запор по вдувной вентиляции… не закрывается.
Мы в надводном – не погрузиться. Вот они и полезли… в надстройку… Леха отвечает за работы на верхней палубе. Как помощник..
Вот он и ответил… Он, боцман и старшина команды трюмных – вот они там и были. Как положено. С фонарями. Темень – глаза выколи, и море со всех сторон – масса черная – поднимается и опадает.
А человек… он же такой маленький, такой незначительный, а волна железо гнет. С одного удара. Как даст в борт, так и гул по всей лодке. И лодка вздрагивает. Совсем как человек.
Пауза. Невидяще уставился в зал.
– Там пояс есть. Такой специальный пояс. Страховочный. Им обвязался и пошел. Только зацепиться надо. Очень надо зацепиться. Страшно надо зацепиться. Закрепиться, зацепиться… вцепиться надо. Очень. Руки деревенеют, пальцы скрючивает. Это ничего, ничего. Это от воды. Вода холодная. Жутко холодная. Лед, а не вода. В нее руку сунешь, рука немеет. А на палубе рельс идет. Карабином надо за него ухватиться – хоть какая-то защита, не совсем же голым лезть. Хотя… человек перед волной всегда голый. Метр на метр и метр в высоту – уже тонна… а их там столько… этих тонн…
Пока они там возились, лодка до края полигона дошла. Штурман командиру: "Товарищ командир! Время поворота!" – вот они и повернули… На полном… ходу… Море-то спокойное было, а волна по циркуляции своим ходом поднялась.
При повороте их первая волна в надстройке и накрыла. Леха тогда сказал: "Чего это! Они ж нас утопят!" – и пошел в центральный пост… разбираться… а его – вторая волна. По палубе до кормы за секунду протащила… и стряхнула… Только не сразу… Он там еще полчаса… висел. Вот такие дела. (Вздыхает.) А я говорил: "Пустите! Я его достану!" – а они мне: "Даже если он там и висит, он все равно уже от переохлаждения помер!" (Останавливается, смотрит перед собой.) – Четверо держали. Двоих-то я сразу раскидал… Леха, Леха…
Я как Леху в первый раз в шесть лет увидел, так и сказал: "Давай всегда… дружить… Я…
Пауза. Глотает воздух, закусывает нижнюю губу.
– У меня же ничего никогда не было. Ничего и никогда. Только Леша, друг. Женя, Глебка – это все потом, а сначала-то – только Леха. Он ведь совсем маленький был. В классе. Самый маленький в классе. Вот мы и дружили. Я его оберегал… От всех…
Дрались… мы… против всех… спина к спине…
И на трамвае катались. Дураки, конечно. Сзади цеплялись – хоть бы одна царапина…
Он меня семечками кормил. Ему тетка из деревни присылала. Мы грызли. Животы потом болели.
И крыжовник. Зеленый еще… Он меня из озера доставал. Мы на плоту поплыли, а там такой плот… очень неустойчивый – вправо, влево… перекашивается… а потом этот плот перевернулся. Я чуть не утонул. Накрыло меня. По голове ударило. Если б не Леха…
Ох и нахлебались мы тогда…
Он всегда меня спасал… Всегда меня…
Выволок меня тогда из воды, а потом мы у костра сушились – зуб на зуб не попадал. Ему дома влетело. Да и мне тоже, хотя мы договорились никому не рассказывать, но кто-то видел, как мы в воде барахтались и как плот наш развалился – вот и рассказали. Так что влетело нам.
А мы, как лейтенантами пришли, так нас сразу на доярок и бросили. У доярок на ферме забастовка была. "Лейтенанты! – нам в штабе говорят, – а вы молоко любите?" Так мы к коровам и попали… Два дня… доили… Я сначала-то присел и щупаю что-то там у коровы рядом с хвостом, а она на меня так по-человечески глянула, мол, ты чего, родимый. Потом научились. А там и доярки вернулись. Жалко им… коров стало…
Леша, Леша… Когда у него Ольга рожала, мы вместе в роддом ходили. Это рядом. Это недалеко. У нас же все тут рядом. Вместе. Я-то еще не женат тогда был, так что вместе. Стояли там на морозе. Топтались. Часа два. Головы задрав. Здорово замерзли. Совсем окоченели. Кричали. Олю звали. Чтоб, значит, в окне показалась. А когда показалась, знаками объяснялись и по губам. Она говорила, а мы орали. Так и разговаривали…
А потом и Наташка его появилась. Родилась, то есть. Комочек такой. Теплый. Я к ним в гости ходил. Она все время спала. Кулечек такой маленький. Они меня кормили, а Ольга его говорила, что она не понимает, за кем она замужем, – столько раз они меня кормили.
И выхаживали, когда я болел. Заболел я. Аспирином… и еще блинами. Чаем еще. Горячий, черный, крепкий чай. Мы как садимся, так и на весь вечер. Блинов – гора. С медом хорошо.
А еще у меня гайморит был. Я в гостинице тогда жил. Два дня валялся – температура сорок и голова раскалывалась. По стенке ходил. Никому не был нужен. Хоть бы кто проведал. Ничего не ел, а потом меня Лешка нашел. Он тогда на дежурстве был. Сменился и ко мне. В госпиталь отвел. А там, кончено, сразу весь зад искололи. И еще прокол делали. Врачи. Промывали гайморовы пазухи. Там в носу такой проход есть, так они его не нашли… Через кость пошли. "Через кость, – сказали, – пойдет".
Вот и пошли – у меня в голове будто взорвалось что-то. "Вам, – говорят, – не больно?" – а рядом медсестра стоит, на меня смотрит, и у нее слезы по щекам текут. Ничего не говорит, просто слезы текут. А мне так больно, что и сказать ничего не могу. Никакие слова не идут. Нет слов. Просто нет. Не выговариваются. Я только рот открываю, а сказать-то ничего не могу. А они мне все: "Больно? Больно?" – а я в себя пришел в конце концов и говорю им: "Нет. Не больно".
Целый месяц потом на койке валялся. Таблетки горстями. Просыпаешься – на тумбочке горсть. Съел ее – и заснул. Все время спал. Леха потом меня к себе забрал.
Жил я у них. Леше ключи от квартиры дали. На полгода. У нас так бывает. Кто-то в автономку, а жена – к родным. И квартира свободна. Так что дают. Пожить. Там две комнаты были. В одной – они с Наташкой, в другой – я. Так что кормили они меня.
И макароны с тушенкой. Вкусно было.
А Наташка выросла. Быстро так. Не успели оглянуться. У нас автономка – и год разменял. Так и мелькают. Года-то. Она всегда меня обнимала. Как подросла – так и любовь у нас с ней. Визжит, бежит, с разгону как ударится, и затихла. На руки возьму, а она за шею обнимает, прижимается. По голове гладит… Чудо кудрявое…
Я ее вверх подбрасываю, а она визжит и кричит: "Еще! Еще!" – ох и писку же было. А еще мы на голове стояли. С ней. На диване. Вместе. Чуть не развалили его совсем. Диван.
Всем говорила, что замуж за меня пойдет. Маленькая такая. Как обнимет, так все сердце и уходит.
Пауза. Смотрит на стакан, но не пьет.
– А когда я на Жене женился, так она со мной не разговаривала. Неделю. Дулась. Упрямая такая… пигалица… Надует губы и ходит. Отворачивается. Сердитая. Никак не могла меня простить. А как же простить, если я ей изменил? Никак нельзя простить. Обманул. На другой женился.
А потом, когда Глебка родился, я ей говорю: "Вот тебе жених", – а она на меня посмотрела – серьезная-серьезная, а в глазах слезы и головой машет: "Нет, – говорит, – не мой". Вот ведь человечек.
На закат ходили вместе… смотреть. Закат у нас красивый.. Прекрасный… у нас закат. В море солнце садится – ой как оно садится, а потом – по кругу идет – полярный же день – по кругу по кругу и только золото по воде. Здорово. Светло… Очень… И одуванчики цветут. Большие. Они успеть должны. Одуванчики. Лето-то короткое. Вот они и вырастают. Из них потом венки вяжут. У нас даже Ленину венок на голову надели. На памятник.
Памятник у нас в городке стоит. Небольшой такой. Перед школой. Руки в боки. В карманах руки. Скульптор, наверное, не знал, куда ему руки деть, – вот в карманы и воткнул. Его у нас в поселке называют "наш хулиган". Вот дети и нахлобучили. На него. Венок. Красиво на закате… у нас…
Пауза.
– Как же я закат-то теперь видеть буду? (Вздыхает.)