По природе трусливый Докуев во всем руководствовался чувством меры (кроме, разумеется, денег) и целесообразности: он мало пил, и только ради дела; совсем не курил; никого не проталкивал; ни с кем не враждовал; в последнее время приобщился к картежным играм, постоянно проигрывал, но всегда небольшие для него суммы; к женщинам особой страсти не питал. До того как он стал начальником цеха готовой продукции, он других женщин, кроме Алпату, не знал. К сорока двум годам жизни костлявая дура-жена, которая даже в постели думала о богатстве и будущих зятьях, так ему опротивела, что страсть была, но не мучительная. Он не знал, что такое любовь к женщине, и считал это слабостью и даже позором.
Попав в республиканскую элиту, он волей-неволей вынужден был, как и большинство мужчин его уровня, пользоваться услугами жриц любви. Это доставляло мгновенное удовольствие, но не более. Если равная ему компания этим занималась, то и он не отставал. Но чтобы из этого сделать какой-то смысл или поставить цель – этого, к его радости, не было. Короче говоря, он был здоровый мужчина, но без излишней похотливости. И вдруг случилось неожиданное, он влюбился. Прямо с первого взгляда, с глубокой чувственностью и даже страданием. И как ни парадоксально, в этом повинен был Шаранов.
Случилось это в 1968 году. Впервые за много лет помощник Шаранова вызвал Домбу в обком. Очень редко, и зачастую случайно, виделись Докуев и Шаранов. Шаранов, в отличие от многих коллег, в кутежах не участвовал, жил размеренной жизнью, отличался строгостью и принципиальностью в работе, был грозой и партийным авторитетом, а если брать в целом, то он был на редкость, уже в то время, порядочным человеком в высшем руководстве республики. Как ни пытался Докуев, но всучить подачку Шаранову он не смог. Только когда секретарь обкома получил новую квартиру, Домбе, с молчаливого согласия хозяина, удалось обставить просторную квартиру импортной мебелью. Плюс к этому Домба строил для него дачу в пригороде Грозного. Шаранов был бездетным, и только этим объяснял Домба воздержанный во всем образ жизни партийного руководителя.
С замирающим сердцем вошел Докуев в роскошный кабинет, он ждал чего угодно. Шаранов держался как всегда – надменно, с отеческой строгостью. После общих вопросов он скоро перешел к делу.
– Так, Докуев, я тебя ни о чем никогда не просил, но теперь есть необходимость.
Домба понял одно, что приезжает какая-то женщина и ее надо устроить на работу на комбинат, помочь с жильем и опекать первое время, а потом пусть сама живет как знает.
– Только одно, последнее, – провожал Шаранов успокоившегося Докуева, – она, говорят, смазливая, но шельма великая, будь осторожен. От нее мой близкий товарищ погорел.
На вокзале Домба обомлел. Он встретил высокую (выше, чем он), стройную блондинку, с изящными столичными манерами и прирожденным жеманством. Одета она была просто, со вкусом, с ненавязчивой демонстрацией белизны тела. Все в ней было по-женски вызывающим, филигранно утонченным, хрупким и нежным. Она излучала такое восхитительное обаяние, что провинциалы нагло ее осматривали, изучали. От нее веяло вечным праздником, раздольем, и только где-то в глубине по-кошачьи раскосых нежно-голубых глаз затаились каторжная тоска и страх.
Покоренный Докуев разместил гостью в заранее арендованную однокомнатную квартиру, на следующий день, выполняя наказ Шаранова, стал устраивать ее на работу в свой цех.
– Вы можете не ходить на работу, только изредка появляться,- с подобострастной покорностью и с нескрываемой похотью в глазах ласково гнусавил он.
– Нет, я не могу жить в заточении, – печально отвечала Маргарита Михайловна.
Правда, работать она тоже не могла. Домба все удивлялся: даже авторучку она неумело держала в руках, не для этого были созданы эти уже не юные пальчики сорокалетней красавицы.
Весь комбинат рвался в цех любоваться новой работницей. Домба ревновал, сердился. В первый раз за всю карьеру повысил голос, даже стал ругаться.
Управлять машиной Докуев не умел, его возил неофициально нанятый шофер – с виду тупой, с бычьей шеей и глазами, вечно угрюмый – Султан. Каждое утро шофер привозил на работу и отвозил домой Семенову. Попозже, когда темнело, появлялся, как бы просто проведать, Докуев с полными кульками яств и напитков. Через неделю в квартире появился телевизор, а потом проигрыватель. Домба поставил модную пластинку и пригласил даму на танец. Только так он представлял себе возможность прикоснуться к телу любимой, на большее он не решался, да и Маргарита Михайловна сохраняла холодность и неприступность. Между танцами пили сухое вино, дама курила, задумчиво молчала, исподлобья изучая степень покорности опекуна, а косноязычный Домба нес всякую ересь, хвастался богатством и властью и подробно, с гордостью рассказывал, как он ворует и даже сколько. Это длилось еще две недели, и примерно через месяц после приезда Семеновой в Грозный она, отстраненным взглядом глядя сквозь Докуева, твердо сказала:
– Домба Межидович, Вы хотите, чтобы я стала Вашей?
– Да! – крикнул он.
– Так неужели Вы думаете, что я могу жить на вашу зарплату и в этой снимаемой лачуге?
– Что вы хотите? – взмолился Докуев.
– Все! – она пренебрежительно улыбалась. – Не волнуйтесь, милый Домбик, это "все" для меня, а для вас мелочь.
– Что надо, сколько? – чуть ли не на колени бросился изнемогающий страстью Докуев.
– Чтобы вы не волновались и знали, за что благодарите меня, вначале испробуйте… Если понравится, сами решите, сколько… Я не продаюсь, а нуждаюсь… И еще – отпустите машину, примите ванну, я буду преданна Вам до утра.
До утра Домба не хотел, он боялся жены, да и привык к мгновенным удовольствиям. Шоферу он сказал, чтобы приехал через пару часов и ждал у подъезда.
…Перед рассветом Маргарита Михайловна легонько выталкивала опротивевшего за ночь мужчину из маленького коридора в подъезд. Он все еще со страстью и благодарностью целовал ее руки, лицо.
– Вы моя? Вы моя, Маргарита Михайловна?
– Да, да, – шептала нежно она, гладя его лицо, волосы. – Уходите, пожалуйста, я устала.
Дверь затворилась, она в изнеможении упала в постель. Объездившая полмира профессиональная танцовщица, акробатка, чувственная телом и душой, Семенова, в закате увядания молодости, в столице решила одним махом, обманом и воровством, обеспечить свое будущее. Где-то произошла осечка, и, спасая агента от суда, ее выслали до усадки шума в провинцию. На счастье судьба послала ей этого олуха. "Лишь бы не надоесть", – была ее последняя мысль перед глубоким долгим сном.
Только раз в неделю позволено Домбе встречаться с любимой. В течение месяца куплена на имя Семеновой двухкомнатная, обставленная дорогой мебелью квартира. Особенно шикарна спальня. Вскоре из Ленинграда объявляются мать Маргариты Михайловны и восемнадцатилетняя большеглазая дочь Леночка. Погостив с недельку, мать уехала, пополнев денежным корсетом, обремененная многочисленным багажом. Из-за неожиданно объявившейся дочери встречи перенесли на день, и буквально с первого раза дневной свет угасил страсть Докуева, улетучился необыкновенный романтизм при виде поблекшей, морщинистой кожи Маргариты Михайловны. Но дело было не только в этом. Перед дневными встречами Домба давал Леночке деньги на кино, мороженое и остальное, и при этом он видел презрительно-понимающий взгляд юной особы, ее алые губки и молочную розовость лица. Контраст остудил его рвение к матери. Прожженная Маргарита Михайловна все видела и чувствовала, она ревновала дочь, хотя очень любила и без нее страдала. Нередко, увидев себя и дочь в широком зеркале комнаты, она устраивала беспричинный скандал.
Не знавшая отца (этого, кстати, точно не знала и сама Маргарита Михайловна), редко видевшая колесившую по всему миру мать, Леночка рано приобщилась к столичным компаниям, в то же время потеряла невинность и приобрела тягу к спиртному и табаку. Мать не могла больше видеть этого падения и решила держать дочь возле себя, под опекой. В захолустном Грозном, без друзей и подруг, без ночного веселья, Леночка сильно мучилась, в душе ненавидела далекую с детства мамашу, сердилась на нее и весь этот захолустный мир.
Домба появлялся все реже и реже, для обслуги Маргариты Михайловны присылал шофера. Не по годам ушлая, страдавшая бездельем, Леночка заметила, как стали меняться взаимоотношения между матерью и Султаном: от презрительно-командных, со стороны матери, вначале они переросли в заговорщически-внимательные и даже скрыто подобострастные со временем.
Леночка стала следить, и однажды с помощью своего ключа она тихонько пробралась в квартиру, резко открыла дверь в кухню. Удивить юную Леночку было нечем, но от увиденного она вскрикнула, в ужасе закрыла лицо и бежала.
Вернулась она домой поздно: надутая, молчаливая. Мать виновато раболепствовала перед ней.
– Поешь, доченька, – ласкалась она.
На что дочь ответила, что брезгует посудой и всем остальным. Разъяренная Маргарита Михайловна избила ее.
Леночка решила отомстить, и за фирменные джинсы продала информацию Докуеву. К ее удивлению, попечитель семьи реагировал более чем спокойно, ей даже показалось, что с облегчением. Однако джинсы обещал, и не только джинсы, а в руку девушки, поглаживая ее, сунул крупную купюру. Домбе давно надоели заученные ласки Маргариты Михайловны; теперь он страстно сам мечтал ласкать, и не кого-нибудь, а юную гладко-розовую Леночку.
По договоренности, во время следующей встречи Докуев сказал Леночке, что его статус не позволяет ему болтаться на барахолке, саму ее на рынке могут попросту обмануть и даже обокрасть. Поэтому он несколько пар самых лучших джинсов доставит для отбора в надежное место.
В специально для связи с Леночкой арендованной квартире шла примерка. Леночка в легкой кофточке и белоснежных трусиках, не стесняясь Докуева, примеряет одни за другими многочисленные джинсы. Взволнованный, в состоянии перевозбуждения, Докуев сидит в двух шагах от девушки и, мучаясь, глазами пожирает этот стриптиз. Он еще сдерживает себя, ему еще совестно, и он себя еще пугает мыслью – вдруг Леночка девственница, а он коммунист, и такая работа, где каждый день ждут от него недруги неверного шага. И в это время чуточку вспотевшая, учащенно дышащая Леночка стала натягивать, именно натягивать, а не надевать, узенькие джинсы. Она измучилась. Сострадательный Домба не мог терпеть этих терзаний девушки, он бросился на помощь… Докуев обалдел: передались гены матери, да плюс, конечно, не юность, но зато молодость.
Он желал встречаться с Леночкой каждый день, и она была не против, но всякие занудные дела и проблемы не позволяли Домбе уединиться с юной обольстительницей чаще одного раза в неделю, а бывало, что проходило и больше времени.
Все равно Леночка скучала от безделья, и она решила попробовать "ужас" Султана. Тупой (вердикт Леночки) шофер долго не понимал намеков. Наконец, он сдался, и они поехали за город. Ей не понравилось: грубый, вонючий, скупой. А главное, с ним больно, а не приятно. Другое дело Докуев. В уютной обстановке, с обилием разнообразнейших яств и напитков, с заморскими сигаретами и чешским пивом. А как он ласков и нежен! Он действительно влюблен, и как это приятно! А как щедр! Обещает деньги на поездку в родной город. "Найти бы такого в Ленинграде – и жизнь малина!", – думала Леночка.
А ее опытная мать не могла не видеть происходящих рядом перемен, особенно в одежде дочери. Маргарита Михайловна без труда выследила Леночку. Женским чутьем она подозревала Докуева, и когда их застала, взбесилась.
Был воскресный осенний вечер. Многочисленные жильцы видели, как вылетел из подъезда, застегиваясь на ходу, бледный Докуев. В провинциальном городе кое-кто, конечно, узнал знаменитого винодела. На крик и ругань женщин соседи вызвали милицию. Молва, разрастаясь небылицами, облетела город. На следующий день говорили, что Домба был только в трусах. А к вечеру его и вовсе раздели.
Жизнь Докуева превратилась в сплошной кошмар. Жена при детях называет его проституткой, старший сын, Албаст, кричит, что он поломал его партийную карьеру, дочери презрительно избегают. Он не кормлен, не обстиран, не ухожен. Из щедрого кормильца превратился в изгоя.
Еще хуже было на работе. Над ним открыто подшучивали, за спиной смеялись. Он висел на волоске. Секретарь парткома комбината – член КПСС со стажем Шевцов – требовал очистить предприятие от аморального элемента, лжекоммуниста. Генеральный директор был рад этому, зная, что будет новый торг освободившегося теплого местечка. Все претенденты (а их было очень много – от кладовщиков до замдиректора по экономике, не считая людей со стороны) с волчьей яростью бросились терзать "поскользнувшегося на ровном месте" Докуева. Вчерашние друзья из ОБХСС, КРУ и народного контроля, почуяв дичь, наперегонки ринулись в цех. Неделю они грызлись за первоочередное право внеплановой ревизии. Наконец, из Кабинета Министров поступило официальное распоряжение "о создании совместной комиссии по проверке деятельности цеха готовой продукции Грозненского винно-коньячного комбината". Цех опечатали, изъяли всю документацию, начались беседы в виде допросов со всеми работниками – от уборщицы и экспедиторов до председателя профкома и главного бухгалтера. Короче говоря, судьба Докуева была предопределена, оставалось неясным, сколько с него можно урвать отступного и вообще не получит ли он срок. Только по материалам первичной проверки его отстранили "временно" от должности и назначили исполняющим обязанности начальника цеха главного технолога комбината – одного из основных претендентов.
Но это было не главное. Главным было то, что Елена Семенова подала заявление в милицию об изнасиловании. Не появляющуюся на работе Маргариту Михайловну (разумеется, коммунистку, иначе она не могла бы совершать заграничные гастроли) вызвал к себе секретарь парткома и в течение двух часов о чем-то беседовал. До Докуева дошел слух, что на короткое время к ним присоединялся и сам генеральный директор. Через день после этого вывесили объявление об открытом партийном собрании, где планировалось обсудить "персональное дело коммуниста Докуева Д.М.".
Круг замкнулся. Домбу обложили со всех сторон. Он был в смятении. И, нигде нет поддержки, даже дома. И тогда в горе, за долгое время впервые, он вспомнил единственного верного человека – Самбиева Денсухара. "Но чем он может сейчас помочь? Ведь даже просто говорить с ним опасно – тяжело болен открытой формой туберкулеза. Надо немного денег послать… Какие деньги? Кто бы обо мне подумал. Дело идет к аресту, с конфискацией всего имущества", – от этих неотступных мыслей он задрожал, заплакал.
Уже более двадцати дней длился этот кошмар. Вначале Домба еще как-то пытался бороться, дважды по ночам он ездил домой к гендиректору, но его даже не впустили, сказав, что отсутствует. То же самое было с председателем Кабинета Министров, которому он каждый месяц лично вручал мзду. Обращаться в обком было бессмысленно, даже опасно, он не только не выполнил единственное поручение Шаранова, но поступил недостойно, низменно. Более всего Докуев боялся обвинения в изнасиловании. Несмотря на брезгливость общения с Самбиевым, он решил лучше переболеть туберкулезом на воле, чем страдать здоровым в тюрьме. В Ники-Хита он Денсухара не нашел, оказывается, односельчанин лечился в городской туберкулезной больнице. Докуев подробно рассказал о своем горе. В тот же вечер переодетый больной и Домба на такси въехали во двор, где жили Семеновы. Худющий и почерневший от болезни Денсухар кривой походкой засеменил в подъезд. Отсутствовал он ровно четверть часа. Вернувшись, молча сел в машину, и только когда выехали со двора, Докуев в свете уличных фонарей увидел на его мертвенно-бледном лице застывшую омерзительно-устрашающую ухмылку.
– Завтра заявление заберут обратно, – не глядя на Докуева, твердо сказал Денсухар.
– А если не заберут? – жалобно прогнусавил Домба.
Ухмылка Самбиева превратилась в злую улыбку, он легонько хлопнул по коленке соседа. – Вообще-то сука ты, Домба, и надо было тебя упечь в тюрьму, но как односельчанина жалко… А в целом я тебе не завидую, плохо ты кончишь.
После этого в ожидании неотступной кары, скорого ареста, вслушиваясь в каждый шорох у ворот, сидел Докуев в своей комнате несколько дней, частенько попивая коньяк, как однажды поздно ночью у их дома вспыхнул и погас свет фар.
– Все, – екнуло сердце Домбы.
Оказалось, приехал его ставленник. Докуев знал, что и этот обязанный ему по гроб жизни родственник теперь с удовольствием бы его продал и предал, однако был во многом с ним повязан и по общему горю вынужден был изредка, и только ночью, крадучись, посещать опального начальника.
– Слушай, Домба, – чуть ли не шепотом вымолвил гость, – что-то непонятное происходит. Говорят, Семенова забрала трудовую книжку и уехала из города. И еще, партийное собрание перенесли, по крайней мере все объявления сняли, а что самое главное – ревизоры уже два дня не появляются.
Докуев понял, что развязка близка. Вновь он всю ночь не спал, но не пил, и впервые за много дней задумался. Нюх трусливого вора ему подсказывал, что произошло что-то неординарное. Почему нарушена, приостановлена или просто перенесена обычная процедура съедения пострадавшего?
Утром Докуева вызвали на комбинат. Прямо у проходной, как бы случайно, суетился секретарь парткома, он радушно приветствовал ощетинившегося Докуева и, панибратски обнимая, провел в свой кабинет.
– Понимаете, Домба Межидович, – лидер парторганизации стоял перед бережно усаженным членом КПСС, – мы чуть не совершили ошибку. Это просто наваждение, чистейшей воды фальсификация, я бы даже сказал, диверсионная утка с целью разложения нашего комбината, очернения всей нашей деятельности. И какой выверенный, коварный удар нанесли: прямо скажем, в сердце партактива. И выбрали не кого-нибудь, а самого достойного, честнейшего работника. Я честно скажу, и это факт, с Вашим отстранением мы полностью завалили план реализации, и дело не в том, что все опечатано, просто у коллектива опустились руки… Но к счастью, есть компетентные органы… Вчера, с директором, вызывали в обком… Я, честно говоря, от души рад, да я знал, я полностью был уверен, что член партактива нашего комбината не мог… – здесь оратор запнулся, его лицо стало еще милее. – Ну, я счастлив. Ведь сколько лет вместе… А кое-кто высветил себя, ох как ринулись они на "свято место". Ну ничего, мы с ними разберемся.
Генеральный директор был менее радушным, но внимательно-повинным. Всего за сутки вектор судьбы Докуева и отношения к нему людей изменился на диаметрально противоположный и даже стал зашкаливать, столь велика была радость его друзей торжеству справедливости. Когда Домба с приказом о восстановлении появился в цехе – раздались аплодисменты. А по городу и республике пополз слух, что недруги специально "подставили" Семеновых Докуеву, чтобы "засадить" за изнасилование, но Домба поднял все свои связи в Москве, чуть ли не на уровне ЦК обсуждался этот вопрос, и его отстояли. И тогда он стал не просто Зубр, а непобедимый Зубр.
Позиции Докуева стали столь несокрушимыми, что он потребовал уволить главного технолога комбината, открыто позарившегося на его место. Остальных изменников и предателей он трогать не стал, знал, что в этой воровской системе мстить, увольнять бесполезно. На место одного вора придет другой вор. Порядочный человек здесь не уживется: или станет вором или посадят. А зачем кого-то увольнять, теперь любого попрекнуть можно. Ходят теперь все на цыпочках – твари.