Мария Александровна настолько увлеклась новым делом, что к ней как бы вернулась молодость. Она старалась не лезть в жизнь своих подопечных, не контролировать их по мелочам, но побеседовала с каждым с глазу на глаз и составила о каждом свое мнение. Командиров отделений и взводов она назначила из числа курсантов, а командовать ими поручила помощнику адмирала Беренца Владимиру Петровичу Пустовойту, капитану третьего ранга Российского императорского флота. А, например, Андре, который собирался взять ее в плен и доставить в Севастополь, она назначила командиром отделения – по разным соображениям, в том числе и потому, что он действительно обладал крепким характером. При всей разности биографий и судеб почти все юноши были едины в своей любви не просто к России, а России советской, точнее – Союзу Советских Социалистических Республик (СССР). Хотя это пока и не было понятно Марии Александровне, но она надеялась, что со временем разберется, в чем тут дело, как это за двадцать лет все перевернулось в головах у нового поколения.
Наступила дикая жара, и, как когда-то воспитанники Морского кадетского корпуса, новые обитатели форта перебрались на летние квартиры в ров двенадцатиметровой глубины, где давным-давно состоялся спектакль "Три сестры", после которого Мария очутилась в губернаторском доме.
4 июня 1942 года ей доложили, что в новой партии спасенных подранков есть фельдшер.
– Фельдшер? Немедленно ко мне! Вот будет помощь доктору Франсуа!
Мария Александровна посещала форт не реже, чем раз в неделю, и для нее оборудовали бывший кабинет ее крестного отца адмирала Герасимова.
Дверь кабинета была приоткрыта, и, едва постучав в нее, на пороге возник солдатик.
– Военфельдшер Макитра по вашему приказанию явился! – отчеканил белобрысый худенький юноша с левой рукой на перевязи.
– Садитесь.
– Спасибо. Я постою.
– Что у вас с рукой?
– Сломали. Ничего – срастется.
– Имя?
– Толик.
– Точнее.
– Толик Макитра.
– Анатолий Макитра?
– Так точно.
– Веселая у вас фамилия. Из украинцев?
– Так точно. Та я вопще с Москвы. В фельдшерской школе у нас полно было таких фамилиев: Перебийнос, Нетудыручка, Чмурило, Галушко.
– Что?!
– Ну в Украйне голодомор был в тридцать третьем, так кто мог в Москву понаехали рабочими. Тама работы завались. Потому фамилии Перебийнос, Чмурило, Крыса, Ворона.
– Ты сказал: Галушко?
– Галушко, конечно, Саня. Самая главная акробатка, она даже на Красной площади на параде выступала, ей грамоту дали.
– Нет, ты все-таки садись, – настоятельно произнесла Мария Александровна.
Макитра присел на краешек стула.
Мария Александровна не могла разомкнуть губ, наконец, собралась с силами и спросила едва слышно:
– Расскажи подробней о Саше Галушко.
Толик Макитра покраснел: легкое ли это дело – рассказать о первой безответной любви?
– Хорошая она. Самая лучшая.
Мария Александровна поняла его волнение.
– Красивая? – спросила она после долгой паузы.
– Самая красивая на всем белом свете! – горячо сказал Толик, и в его бледно-голубых глазах даже выступили слезы. – Я и в немецкой шахте только об ней думал, почему и живой.
– А кто ее отец, мать?
– Она, как и я, безотцовщина. А мамка ее у нас в училище в посудомойке работала. Я был шкодливый, и меня часто посылали дежурить в посудомойку. Ее маму я хорошо знаю. Она по-русски ни бум-бум, тока на мове. Така работяща, така добра, Ганна Карпивна.
Наверное, она должна была обнять и расцеловать этого парня, а у нее только и хватило сил, чтобы указать ему на дверь молча, но очень понятно.
Толик Макитра вышел из кабинета совершенно обескураженный. А Мария Александровна упала головой на лежавшие на столе руки и дала волю слезам: Господи, теперь-то она точно знала, что мать и сестра не сгинули с белого света.
ЧАСТЬ ТРЕТЬЯ
А что есть красота,
которую обожествляют люди?
Она сосуд, в котором пустота,
Или огонь, мерцающий в сосуде?
Николай Заболоцкий
XXIV
Весной 1944 года в Москве произошло знаменательное событие, о котором не написала ни одна советская газета. В Политехническом музее не состоялся концерт возвратившегося из эмиграции Александра Вертинского. А не состоялся первый концерт прославленного певца не потому, что его запретили власти, а потому, что желающих попасть на него оказалось так много, что не только ближние, но и дальние подступы к музею оказались запружены толпой, а все трамваи, автомобили, гужевой транспорт застыли в толпе, словно вмурованные. Толпа на то и толпа, что никуда из нее не денешься, в толпе одна забота и одна надежда – лишь бы тебя не затоптали*.
* На это событие, на этот, выражаясь сегодняшним языком, "несанкционированный митинг", откликнулась только парижская газета "Русские ведомости":
"Из Шанхая в Москву вернулся Вертинский. Он привез в дар Красной Армии вагон с медикаментами. Первый концерт в Политехническом музее не состоялся из-за невероятного наплыва публики. Собралась стотысячная толпа. Пришлось остановить трамвайное, автомобильное и гужевое движение, вызвать конную милицию".
Многотысячная толпа вокруг Политехнического музея действительно имела место, а сообщение "Русских ведомостей" о вагоне с медикаментами, которые якобы привез с собой из эмиграции Вертинский, явно безосновательно. В 1943 году, накануне отъезда из Шанхая, Александр Вертинский был уже так беден, что после каждого концерта сдавал свой фрак в ломбард, а идя на новое выступление, выкупал его. К тому же, как известно, Шанхай был оккупирован японцами, никаких иностранных товаров, в том числе и фармацевтических, в город не завозилось, даже таблетку аспирина было не так-то просто достать! Одну таблетку! А что уж говорить о вагоне с медикаментами…
С тех пор как Анна Карповна ушла из больницы и целиком посвятила себя сыну Нади и Карена, маленькому Арменчику, или "армянчику", как в шутку звали его родители, в жизни Анны Карповны мало что изменилось – ожидание с фронта Сашеньки и воспоминания о минувшем были главной опорой ее души, почти единственным одухотворением угрюмых и плоских будней. Хотя, чего греха таить, маленький Армен тоже смягчал и радовал ее сердце. Мальчишка рос чудный – необыкновенно хорошенький, с черными глазищами в пол-лица и на редкость смышленый, схватывающий на лету каждое слово: и русское – по-русски говорила с ним мать, и армянское – по-армянски говорил отец, и украинское Анны Карповны, а попросту "мамы Нюси".
Стоял насквозь, казалось, до звона пронизанный солнцем майский денек, деревья на Чистых прудах уже взялись нежной зеленью, воробьи чирикали, детвора визжала от переполняющей ее радости жизни, ходившие вдоль бульвара трамваи важно позванивали, как бы давая понять, что все в порядке, все, как надо.
Часов до пяти вечера Анна Карповна гуляла со своим воспитанником на Чистых прудах, где в те времена было очень чисто, тихо и уютно. Дома у Нади ей, Анне Карповне, еще предстояло приготовить ужин, так что пора было возвращаться с гулянья. Надя приходила из медицинского института часам к семи, да и Карен иной раз не задерживался в больнице допоздна.
– Пишли, хлопчик. – Анна Карповна взяла Армена за руку, и они направились к трамвайной остановке. Мальчик обожал ездить на трамваях. Они вошли в вагон. Тут-то и попались! Трамвай вдруг резко остановился на всем ходу – спасибо, он был полупустой, все сидели, и никто не упал. Инстинктивно прикрывая собой сидевшего у нее на коленях Армена, Анна Карповна больно ударилась плечом о переднее сидение. Сначала никто ничего не понял, а потом все увидели, что трамвай в плотном кольце толпы. Люди не уходили с дороги, потому что им некуда было отступать.
– Откуда народ?
– Что такое?! – раздались робкие голоса пассажиров заблокированного трамвая. А в двери тем временем стучали с улицы, требовали их впустить.
– Народ из метра на Вертинского попер, на певца, – негромко сказал кондуктор, выходя из своей отгородки в вагон. – Спокойно, товарищи, рассосется!
Рассасывалось очень долго, трамвай смог тронуться в путь только через два часа, да и то с непрерывными остановками, словно крадучись. Вся Москва уже полгода говорила о приезде Вертинского, так что это не было для Анны Карповны новостью, но чтобы такие толпы собрались на его концерт! Конная милиция расчленяла и рассеивала толпу дотемна. Под носом у властей случилось фантастическое событие, которое по всем представлениям и реалиям тех лет просто не должно было случиться. Не должно, а случилось. Но самое удивительное в этой истории было не то, что никого не затоптали насмерть, а то, что за этим событием не последовали никакие карательные оргвыводы, скорые по тем временам. Наверняка тут не обошлось без высшего волеизъявления. Можно строить по этому поводу какие угодно домыслы, но волеизъявление было политически грамотное, если не сказать, мудрое.
Весна 1944 года оказалась выдающейся в том смысле, что народ уверовал в Победу. В конце января был освобожден от блокады Ленинград. 10 апреля освободили Одессу. 13 апреля – Симферополь. 9 мая пал немецкий гарнизон Севастополя, а к 12 мая был полностью очищен Крым. Весной 1944 года начался тот духовный подъем нации, который позволил всего через год взять рейхстаг, хотя и слишком большой кровью.
Армен уснул еще в трамвае, так что Анне Карповне пришлось нести его домой на руках. Мальчик был тяжеленький, но хорошо, что от трамвайной остановки до Надиного дома было недалеко, да и Анна Карповна была для своих шестидесяти четырех лет еще весьма крепкая женщина.
Карен за годы войны выдвинулся, если и не в светило медицинского мира, то в довольно крупную величину. Надя училась посредственно, но зато преуспевала на общественном поприще, в те годы более чем важном, можно сказать, решающем, она уже возглавляла комсомольскую организацию института, и ей прочили большое будущее, конечно, не как врачу, а как общественному деятелю.
Теперь Карен, Надя и Армен занимали не одну, как прежде, а две комнаты в коммунальной квартире на семь семей с огромной общей кухней, единственной ванной и одним на всех туалетом. Анна Карповна никогда не оставалась ночевать у Нади, в ночь, в полночь добиралась пешочком до своей "дворницкой"; ходьбы было минут двадцать – двадцать пять. Возвращаясь домой в тот вечер, она вспоминала о Вертинском, бывшем в Николаеве с концертом в 1919 году, когда еще был жив ее муж и когда казалось, что весь ужас и морок гражданской войны каким-то чудом все-таки схлынет, Россия спасется. Вечер Александра Вертинского проходил в офицерском собрании, где бывало участвовала в спектаклях Маруся, чаще всего в роли суфлера в оклеенной папье-маше и пахнущей мышами тесной суфлерской будке, а иногда даже и с репликами на самой сцене из разряда "Кушать подано!". Анна Карповна была уже на пятом месяце беременности, ждала Сашеньку, но все-таки пошла на концерт. Как и многих в зале, ее до слез растрогала песня Вертинского, написанная по горячим следам гибели Киевского кадетского корпуса, вставшего на защиту города от очередной нахлынувшей банды.
И никто не додумался просто встать на колени
И сказать этим мальчикам, что в бездарной стране
Даже светлые подвиги – это только ступени
В бесконечные пропасти – к недоступной весне!
Боже мой, когда это было? Еще живой, при силе муж Александр, офицерское собрание, еще не верящие во все грядущие ужасы соотечественники. Еще не родившаяся Сашенька, но все-таки уже присутствующая на концерте Вертинского. Маруся с белым бантом и роем поклонников несмотря на свои юные лета. Как разломилась ее, Анны Карповны, жизнь! На какие две неравные половины. Какое счастье, что все эти годы с ней была Сашенька! Скорей бы ее дождаться, скорей, скорей…
XXV
– А ты молодой, здоровенный бугай, раскормила тебя Глафира!- завистливо оглядывая белокожее статное тело Лехи-пришибленного говорил одноногий худенький Иван Ефремович Воробей, умащиваясь лицом вниз на облицованной мраморной крошкой гладкой, широкой бетонной лавке, к которой был предусмотрительно приставлен его верный друг костыль. – Намыливай, крестничек, намыливай мочалку гуще и три мою спинку, три, Леха, не жалей! Шкура у меня крепкая, только в ней и держится душа! А ты, Baнек, ему не завидуй, не пялься куда ни попадя, подрастешь и сам войдешь в силу. Быстренько воды в тазик из крантов, да погорячей, но не как в прошлый раз, чтобы меня ошпарить. Ухи отверну! Давай-давай, поворачивайся, а то через полчаса смена сменится, и мы останемся грязные, как чушки. Веселей, Ванек, не спи на ходу!
Вечером восьмого мая 1945 года, сразу после того как Леха-пришибленный пригнал с выпаса коров на вечернюю дойку, председатель колхоза Иван Ефремович Воробей повез на своей запряженной серым рысаком подрессоренной линейке Леху-пришибленного и Ванька-альбиноса в баню комбикормового завода, подгадывая так, чтобы баня была натоплена и можно было еще успеть помыться до того, как сменится вторая смена и рабочие набьются в баню битком. Мужское отделение было раза в четыре меньше женского – строго пропорционально работающим на заводе мужчинам и женщинам. До войны оба отделения были почти одинаковые по размерам, а в войну пришлось все переделывать. Везде у Ивана Ефремовича был блат, вот и за ворота комбикормового завода в баню, строго-настрого закрытую для других поселковых жителей, Ивана Ефремовича не то что пускали самого, а разрешали заезжать внутрь на линейке, да еще с провожатыми. Иван Ефремович объяснял присутствие спутников так: "Иначе мне, одноногому, как получить удовольствие от бани? Никак. Я и шлепнуться могу. А баня без удовольствия, она и не баня. Если без удовольствия, то лучше чесаться, чем мыться".
За время руководящей работы Иван Ефремович Воробей настолько привык, что он говорил, а его слушали, что просто не замечал молчания своих потенциальных собеседников и наверняка сильно бы удивился, если бы Леха или Ванек вставили хоть словечко. Да они и не собирались поддерживать разговор.
Хотя у Лехи-пришибленного и перестала подтекать слюна из левого уголка нижней губы и губа теперь не отвисала, как прежде, а почти встала на место, но он еще не владел ею достаточно хорошо, и это помешало бы ему поддержать разговор с Иваном Ефремовичем, тем более что и сказать ему, кажется, было нечего. Хотя взгляд его эмалево-синих глаз давно стал почти осмысленным. И у Глафиры Петровны, и у Ксении, которые особенно пристрастно наблюдали за переменами в спасенном ими три года назад и выхоженном молодом мужчине, давно сложилось впечатление, что их Алексей почти в ясной памяти и твердом уме. Глафира наблюдала за ним и как старшая сестра, и как поручительница за его жизнь не только де-факто, но и де-юре, а Ксения – как быстро взрослеющая девочка, влюбленная в него первой, пока безответной и беззаветной любовью.
Что касается Ванька-альбиноса, то он всегда молчал в присутствии Ивана Ефремовича Воробья и своего дяди Лехи-пришибленного по разным причинам. При Иване Ефремовиче он молчал из страха перед его железными пальцами, которыми тот действительно мог "отвернуть ухи", – печальный опыт у Ванька был. А с Лехой Ванек не разговаривал из ненависти, из такой тяжелой ненависти, что, например, сейчас при виде обнаженного тела Лехи, прекрасного белого тела с темными, продубленными на зное и холоде большими кистями рук и таким же темным лицом с сияющими эмалево-синими глазами, такая ненависть клокотала в худосочной груди Ванька, что, казалось, заливали ему туда расплавленный свинец. И было нечем дышать, и губы запекались от неутоленной мести. За что? За Ксеньку… Ванек возненавидел своего найденного дядю еще с той минуты, как в овраге перехватил взгляд Ксении на обнаженного мужчину, упавшего навзничь, с той минуты, как Ванек понял всем своим существом, что никакая она ему больше не ровня, Ксенька-половинка, для которой он прятал за кустами банки тушенки, переданные ему усатым дядькой из госпиталя, что разбомбили немцы. И теперь раз и навсегда она ему не пара и никогда парой не будет, никогда, хоть убейся…
Иван Ефремович давно заметил неладное в отношениях между названным дядей и племянником. Иной раз он даже грозил Ваньку пальцем, перехватив его ненавидящий взгляд на Леху. Грозил всерьез и шепотком очень страшненько так приговаривал: "У, злыдень, чую, что у тебя на уме. Смотри, дурень, в случае чего я тебя защищать не буду!".
За последние три года Ванек хотя и не очень подрос, но крепко закалился в бесчисленных драках со сверстниками и даже с теми, кто был на год или на два старше него. Это был верткий подросток, которого отличали как исключительная смелость, так и явная склонность к подлости, к тому, чтобы переступать грань дозволенного; Ваньку ничего не стоило огреть противника камнем, подкрасться со спины, укусить до крови. Крови он не боялся ни своей, ни чужой, и это особенно отпугивало от него сверстников. С ним старались не связываться. В свои неполные пятнадцать лет белоглазый, белобровый, носатый тощий Ванек хотя и был похож на общипанного петушка, но петушка явно бойцовского. Белые глаза Ванька не знали пощады, а слезы появлялись в них только от злобы или от притворства перед лицом бабушки Глафиры, когда она пыталась направить его на путь истинный.
При комбикормовом заводе была кузня, а при ней крохотный литейный цех для отливки запчастей. Туда завозили формовочную землю. Ванек воровал эту землю, лил кастеты и торговал ими среди местного хулиганья. Так что к пятнадцати годам у него водились хоть и маленькие, но свои денежки.
– Колония для малолеток по нему плачет, – говорил о Ваньке Иван Ефремович Воробей его бабушке, – и в кого такой паразит уродился?
– В кого? – вопросом на вопрос отвечала Глафира Петровна.- Того мы с тобой, Ефремыч, не знаем. Катька, мать его, и та не в курсе дела. Каким оно зародится, таким и будет, никаким воспитанием не изменишь.
– Да, паренек бросовый, но все равно жалко, – сказал как-то Иван Ефремович. – А возьму-ка я его к себе в колхоз саманы лепить, навоз грести, на тяжелой работе, может, и отойдет дурь.