Бога можно познать, только погрузившись в полную тишину. Но это будет не мертвая тишина. Это не тишина кладбища, но тишина сада, где поют птицы, гудят пчелы и распускаются цветы, где все наполнено жизнью.
Та тишина, к которой можно прийти через медитацию, через агнозию, это живая тишина. Она исполнена песен и музыки, радости и любви и совершенно лишена мыслей. Отсутствуют даже мысли о любви, радости и тишине. Но радость и любовь в ней присутствуют. Мысли о любви нет, ведь мысль о любви присутствует лишь тогда, когда отсутствует сама любовь. Вы думаете о радости в безрадостные минуты. Когда вам и вправду весело, вы о радости не думаете.
Ум предлагает вам заменители. Поэтому, когда вы безрадостны, ум подсовывает вам мысль о радости. Когда вы не знаете, что такое любовь, ум подсовывает вам тысячу и одно описание любви. Но если вы познали, что такое любовь, уму тогда нечего делать, он просто умолкает. Настоящая тишина - это не пустота, отсутствие чего бы то ни было. Как раз наоборот - это обилие. Она наполнена, наполнена с избытком, она переполнена и источает, но не мысли, а реальные переживания. Так тишина глаголет о тайне.
Ибо, хоть непроглядна и глубока тьма эта…
Она "непроглядна" в том смысле, что вы не можете понять, существует ли нечто на самом деле или нет. "Непроглядна" в том смысле, что вы не можете дать ей определение или ее описать. Но она…
…вместе с тем и кристально ясна. Незримая и неосязаемая, наполняет она наш незрячий разум дивными образами высшей красоты.
В ней есть красота, но нет идеи красоты. Вы слышите музыку, но не можете ее описать, не можете описать ее даже самому себе.
Дионисий описывает два вида языка. Первый - "катафатический", то есть позитивный язык, который говорит о боге как об отце, свете, духе, силе и бытии; он говорит о том, на что похож бог. Но помните, что это только палец, указывающий на Луну. Ведь палец это не Луна. Катафатический язык полезен по крайней мере для тех, кто разделяет детское отношение к жизни. Ребенок может понять бога только как отца, следовательно, все религии, говорящие о боге как об отце, детские. По достижении зрелости религия окончательно отбрасывает эту идею.
Джайнизм не говорит о боге как об отце. На самом деле джайнизм вообще не говорит о боге. Буддизм решительно отказывается говорить о боге, поскольку при этом вам придется прибегать к катафатическому языку, а катафатический язык - это в лучшем случае приближение. Да, но когда речь идет об истине, приблизительная истина непригодна: либо вы правы, либо неправы.
Можете ли вы кому-нибудь сказать: "Я тебя почти что люблю" или "Я тебя приблизительно люблю"? Это будет выглядеть крайне глупо, смешно! Либо вы любите, либо нет. Вы не можете сказать: "Я люблю тебя на пятьдесят процентов, на шестьдесят процентов, на семьдесят". Здесь невозможно применить понятие процентного соотношения: либо все сто процентов, либо ничего.
Приблизительно описать истину невозможно. Поэтому, называя бога "светом", вы помогаете его понять, если речь идет о детях, но это определение неверно, потому что при этом отрицается тьма. Если вы называете бога "сознанием", тогда что вы будете делать с материей? Если вы называете бога "духом", тогда тело становится чем-то нечестивым, безбожным, дурным.
Именно катафатический язык ввел в заблуждение миллионы людей. Они стали отрицать тело, жизнь, любовь, радость, удовольствие и все с ним связанное! И все это из-за привычки использовать катафатический язык.
Дионисий утверждает, что катафатический язык - как музыкальная грамота: музыку невозможно описать, но вы можете проинструктировать музыкантов, дав им ноты. И тот, кто понимает нотную грамоту, тот, кто может ее расшифровать, сможет воссоздать музыку. То, что невозможно было описать, будет услышано. Но это окольный путь. Если человек ничего о нотах не знает, он может начать поклоняться им, как будто бы это и есть сама музыка. Он может попытаться услышать ее, поднеся партитуру к уху, и удивится: "Музыки-то нет! Этот дурак говорил, что в нотах заключена прекрасная музыка, но я вообще ничего не слышу!"
Посреди оживленной улицы на коленях стоит сумасшедший, прижав ухо к асфальту. Его замечает прохожий. Весьма заинтересовавшись этой сценой и не в силах сдержать любопытство, он тоже становится на колени и прикладывает ухо к дороге.
Ничего не услышав, он обращается к сумасшедшему: "К чему вы прислушиваетесь? Я ничего не слышу".
"Да, и вот так с самого утра", - отвечает сумасшедший.
Вы не сможете услышать музыку, взглянув на ноты, - это было бы глупо - но вы сможете ее воспроизвести. Ноты не описывают - они инструктируют. Эти два слова: "описательный" и "инструктивный" - очень важны.
Все великие мастера не описывают, а инструктируют. Они не описывают бога, они только обучают вас тому, как вызвать состояние агнозии, состояние незнания, чтобы могло произойти познание.
Второй вид языка Дионисий называет "апофатическим". Это негативный язык, который применяется, чтобы говорить о том, чем бог не является. Он ближе к истине, поскольку при этом ничего не утверждается, ничего не говорится о самом боге. Это не via positiva (путем утверждения), это via negativa (путем отрицания). Вы просто говорите: "Бог не есть это. Бог не есть то". Вы только отрицаете.
Дионисий приводит этот язык в сравнение с человеком, который хочет высечь статую из мрамора. Он бьет по глыбе, откалывает от нее куски и отбрасывает камень за камнем. Так постепенно рождается статуя.
Когда вы рядом с мастером, который знаком с использованием апофатического языка… А без него мастер не может быть мастером. Все мастера выбирали via negativa, нети-нети, ни то ни другое. Если порой они все же и применяют описательный язык, то речь их тогда рассчитана на новичков, на начинающих, а не на более зрелых и сосредоточенных адептов. Обращаясь к ним, мастера всегда используют язык отрицания. Они всегда говорят: "Это не, это не, это не…" Они последовательно избавляются от ненужного. И в конце концов, когда они отбросили все лишнее, они говорят: "Вот теперь - то, что нужно!" Но и тогда они не станут ничего описывать, они только лишь произнесут: "Вот оно! Здесь, сейчас… эта тишина… эта агнозия… вот оно!" Дионисий говорит:
Это моя молитва. Ты же, возлюбленный Тимофей, искренне погрузившись в мистическое созерцание, откажись от чувств, работы ума - всего, что можно ощутить или узнать, всего сущего и несуществующего. Ибо так ты сможешь невольно прийти в той мере, в которой это возможно, к пониманию цельности того, кто за пределами всего сущего и всего знания. И так чрез неколебимое, полное и чистое отрешение от всего ты вознесешься к тому сиянию божественной тьмы, что за пределами бытия превосходит все и от всего избавлена.
Это нечто невероятно красивое. В письме к своему ученику Тимофею Дионисий говорит:
Это моя молитва.
Настоящий мастер не может сказать ничего большего. Он не может вам приказывать. Он не может вам говорить: "Делай это! Ты должен это сделать!" Он не говорит слов "тебе следует" или "тебе не следует". Он ни в коей мере не пытается вам ничего навязать. Он просто за вас молится. Дионисий говорит:
Это моя молитва.
"Я хотел бы увидеть, что это в тебе происходит. Это мое желание, моя молитва. Поэтому не воспринимай ее как приказ, обязательство, которое ты должен исполнить. И если ты ее не исполнишь, не последует никакого наказания, тебя не бросят за это в ад на вечные муки. Не нужно мне подчиняться, не нужно мне следовать. Это всего лишь моя молитва, потому что посредством агнозии я пережил встречу со столь совершенной красотой, что желал бы разделить это с тобой, любимый Тимофей. Я хотел бы разделить это с тобой. И если ты готов, это может произойти".
А вот и способ обрести такую готовность: искренне приложить все свои усилия - не серьезно, но искренне. Есть люди, которые всегда все делают без полной отдачи, и их жизнь протекает вяло. Они никогда ничего не достигают, потому что всегда себя берегут. Они никогда ничем не увлекаются с жаром, всем существом. Они всегда стоят на одном берегу и думают о том, как далек другой берег. А когда они порой все же и предпринимают что-то, то сразу берут двух лошадей: если одна падет, под рукой всегда есть другая. Они плывут в двух лодках. Они живут двойной жизнью, и это раздвоение отражается во всех их поступках. Но сознание способно распуститься как цветок лишь при условии внутренней органической цельности. Поэтому будьте искренни:
…в мистическом созерцании, откажись от чувств…
Дионисий говорит: "Наблюдай за своими чувствами. Ты не глаз, но сознание, находящееся за глазом. Глаз - это только окно, не отождествляй себя с ним. То же относится и к остальным чувствам: они только окна. За окном стоите вы - не превращайте себя в окно! Не начинайте думать: "Я - оконная рама".
А ведь именно этим все и занимаются. Вы начинаете отождествлять себя с чувствами, с умом, с тысячами разных вещей. И совершенно забываете при этом, что вы едины и что это единство - свидетельствование, сознание, осознанность".
…откажись от чувств, работы ума…
Не вовлекайтесь в работу ума. Наблюдайте за тем, как мысли появляются и исчезают. Постепенно работа ума прекратится.
…всего, что можно ощутить или узнать…
И продолжайте отрекаться от всего, что можно ощутить и узнать, чтобы впасть в агнозию.
…всего сущего и несуществующего.
И не привязывайтесь к позитивному или негативному, к теизму или атеизму.
Дионисий - редкая личность. Он высказывает мысли под прикрытием христианства, скрывая свой мистический подход, достойный Будды или Лао-Цзы, за обложкой Библии. Потому ему и удалось выжить: все было хорошо продумано. Христиане ею никогда не осуждали. В противном случае его могли бы заживо сжечь или как минимум уничтожить все его письма.
Тысячи великих трактатов были уничтожены и сожжены, а те, которые удалось спасти, лежат в подвалах Ватикана. Тысячи непрочтенных манускриптов, которые никогда не поднимут наверх! Их не разрешено трогать никому.
На самом деле освобождение всех манускриптов, заключенных в "ватиканскую тюрьму", должно стать одной из задач Организации Объединенных Наций. Ведь их там миллионы, не один и не два! Это величайшее преступление! Многовековой опыт прозрений о просветлении лежит арестованный, и к нему нет никакого доступа. Католики присваивают таким книгам особую категорию. После того как они попадают в черный список, ни одному христианину не позволяется их читать: это считается греховным поступком.
Дионисий, должно быть, был очень умным человеком, он хорошо все продумал. Он обманул Ватикан, обманул священников. В конце концов, он и сам был епископом и знал всю эту кухню со всеми ее трюками! Его трактат считается христианским, но в нем нет ничего христианского. Он не имеет никакого отношения к христианству. С ним согласился бы Иисус, но не организованное христианство.
Ибо так ты можешь невольно прийти…
Обратите внимание на слова "невольно прийти". К богу невозможно прийти, заведомо зная путь, так как еще до встречи с богом знающий пропадает. Тогда как же к нему можно прийти намеренно? Бог всегда приходит нежданно. Он приходит в тот момент, когда вас нет. Когда вас нет, он вдруг вас собой наполняет. Он присутствует, когда вы отсутствуете.
…в той мере, в которой это возможно, к пониманию цельности того, кто за пределами всего сущего и всего знания. И так чрез неколебимое, полное и чистое отрешение от всего ты вознесешься к тому сиянию божественной тьмы, что за пределами бытия превосходит все и от всего избавлена.
Дионисий говорит о том же, что и Будда, который называл это нирваной, абсолютной свободой, о том же, что и Махавира, который называл это мокшей, высшей свободой. Он использует христианскую терминологию, христианскую упаковку, но внутренняя реальность от этого не меняется.
На Востоке еще никто не комментировал Дионисия - возможно, я буду первым, потому что восточное эго убеждает жителей Востока в том, что лишь они одни духовны, лишь они одни покорили Эверест сознания. Это не так. Я встречал многих, кто достиг той же вершины. Дионисий относится к их числу. Он - будда, он - джайн, равный им по высоте, глубине, качеству и временами даже их всех превосходящий, поскольку ни один будда еще не говорил: "…так ты можешь невольно прийти к богу".
Существует несколько драгоценных, редких, уникальных изречений, которые никогда раньше еще не произносились. Ни один будда не говорил об этом опыте как о прозрачной тьме, агнозии.
Над словами Дионисия стоит медитировать. Слушайте его сутры, погружаясь в молчание, медитируйте над каждым его словом. Если у вас появится хотя бы малейший проблеск агнозии, незнания, значит, вы натолкнулись на дверь, ведущую к божественному. Эта дверь находится поблизости, но ваше знание мешает вам ее найти. Оставаясь с этим знанием, вы остаетесь далекими от мистики и религии. Придите к неведению, полному неведению, и тогда вам откроются все тайны: превзойдете все и будете от всего избавлены.
На сегодня достаточно.
Глава 2
Бог - чревовещатель
Первый вопрос
Ошо,
Вчера ночью после даршана мне приснилось, что ты пел песню "I'm a Stranger in Paradise". Это было просто потрясающе, и у тебя получалось действительно здорово! Ты когда-нибудь поешь и танцуешь в прямом, а не в переносном метафорическом смысле? В тебе столько грации. Не мог бы ты сделать это прямо сейчас?
Я делаю это каждое мгновение… да, даже сейчас. И не в метафорическом, а в самом что ни на есть прямом смысле. Пение и танец для меня означают гораздо больше, чем понимаете под этими словами вы. Ваше понимание очень ограниченно, мое - необъятно. И это не метафора, оно поистине необъятно, безгранично.
На самом деле, как только вы осознаете свою собственную сущность, вы больше не можете заниматься ничем другим - только петь, танцевать и праздновать. До этого момента ваши песни далеки от подлинного пения, ваш смех далек от подлинного смеха. Скорее, это даже полная противоположность.
Однажды Фридриха Ницше спросили: "Почему вы все время смеетесь над такими пустяками, над которыми и смеяться-то не стоит?"
Ницше стал очень серьезным и сказал: "Я смеюсь из-за страха. Я боюсь, что начну горько плакать, если не буду смеяться - поэтому я и смеюсь".
Его высказывание я считаю чрезвычайно важным. Оно относится к вам - ко всем, кто не стал Буддой, Христом, Кришной. Вы смеетесь лишь затем, чтобы скрыть свои раны; вы поете, чтобы позабыть о слезах, и устраиваете праздники, потому что ваша жизнь полна несчастий. Чем вы несчастнее, тем больше вы ищете поводов для праздника, так как это единственный способ отвлечься от страданий.
Мой смех, моя песня, мой танец в основе своей отличаются от ваших. Я смеюсь потому, что в моем сердце нет ничего, кроме смеха; мой смех не служит прикрытием. Я пою потому, что ничего другого мне не остается: мое пение - это мое дыхание. Я ничего не делаю, это происходит само собой. Остановиться невозможно, даже если я захочу. На самом деле нет ни того, кто это делает, ни того, кто бы мог остановиться.
Но я расскажу вам анекдот…
Каждый день в бар приходил какой-то человек с коробкой под мышкой. Он спрашивал виски, выпивал его и уходил.
Через некоторое время бармен решил выведать, что у него в коробке, в обмен на бесплатную выпивку.
Мужнина открыл коробку. Внутри оказалась маленькая блоха. Она пела, и крохотный жук аккомпанировал ей на фортепиано. Бармен глазам своим не верил.
Когда владелец коробки на следующий день зашел в бар, бармен предложил ему еще одну бесплатную выпивку, потому что хотел снова послушать певицу-блоху и пианиста-жука.
Любопытство все больше разбирало бармена, и каждый день он желал видеть представление в обмен на стаканчик виски бесплатно.
В конце концов, не в силах больше сдерживать любопытство, он предложил ящик лучшего виски за секрет маленьких артистов.
Посетитель немного подумал и согласился. Он снова открыл коробку. Блоха подпрыгнула и запела, а жук подыгрывал ей на фортепиано. Посетитель сказал; "Секрет в том, что поет вовсе не блоха Просто жук - чревовещатель!"
На самом деле, вовсе не я пою, танцую и вытворяю разные фокусы. Секрет в том, что бог - чревовещатель!
Второй вопрос
Ошо,
Я отказался от всего, к чему был привязан, но все же некоторые тонкие виды привязанности остаются. Я привязан даже к непривязаиности, к не-уму, к отсутствию не-ума. Я осознаю свое тонкое эго. Как выйти из этого порочного круга?
То, что вы осознаете этот порочный круг, есть великое благословение. Такая осознанность очень важна. Что-то сделать или исправить сделанное раньше, можно только осознавая. Но многие этого не понимают, даже люди, достигшие высот духовности, почти просветленные: еще один шаг, и они могли бы стать буддами. Но последний шаг - это ясно и очевидно - самый крошечный и неуловимый.
Отбросить ум легко, отбросить не-ум трудно, а отбросить отсутствие не-ума очень и очень трудно, поскольку ум очень коварен, и он воссоздает себя снова и снова. Он все время отступает: вы отказываетесь от ума - он превращается в не-ум; вы отказываетесь от не-ума - он превращается в отсутствие не-ума и так далее, до бесконечности. Вы отказываетесь от привязанностей, и ум привязывается к самой идее непривязанности. Вы покидаете мир, вы отрекаетесь от мира, и теперь он цепляется за саму идею отречения. Но привязанность остается. Меняется объект привязанности, но сама привязанность продолжает существовать.
На днях я получил из Голландии длинное письмо от одного из наших самых прекрасных саньясинов. Он встречался с Кришнамурти; а Кришнамурти, когда видит моих саньясинов, становится совсем как бык. Этот красный цвет… и вся его просветленность просто испаряется! Вот почему в Испании у меня так мало саньясинов: их не любят быки!
Кришнамурти пришел в ярость, как только увидел человека в одежде саньясина. Полтора часа без перерыва он обличал привязанность к мастеру. Наш саньясин на все это только смеялся - отчего так волноваться? Он видел любовь Кришнамурти, его сострадание, его желание помочь, но чувствовал, что за всем этим стоит что-то другое; и он никак не мог понять, в чем дело. Он не мог понять, что Кришнамурти привязан к идее непривязанности. Он все еще относится к ней очень серьезно.
Моя саньяса - явление несерьезное; вообще говоря, она очень легкая, беззаботная. Она дается с любовью и смехом и принимается с любовью и смехом. В этом ее отличие от старого представления о саньясе - от представления серьезных людей, выступающих против жизни, против любви, пытающихся убежать от мира. Это совсем не бегство. Напротив, я учу своих учеников быть в мире - и жить со всей той тотальностью, со всей той страстью, со всей той интенсивностью, которые только возможны.