Еще одно выпуклое воспоминание той поездки связано с посещением города Жигулевска или Тольятти, где тогда активно строился автозавод, к нашему, кстати, большому разочарованию, потому что заранее всё представлялось совсем иначе. Мы рассчитывали угоститься жигулевским пивом прямо из источника в патриархальном городке, а попали на огромную стройплощадку. Но основное мое воспоминание связано не с этим и ни с Куйбышевской ГЭС, которую мы там посетили, а с Жигулевскими горами. Горы эти, до смешного низкие, чуть не оставили меня калекой.
Некоторые ситуации в жизни удивительным образом повторяются. Перепросматривая свою жизнь, я сейчас обращаю внимание на это. В частности, случай в Жигулевске потом, в усиленном варианте, повторился на Кавказе, на серьёзной скале.
Но это было позже, а в тот раз, вроде бы, не было ничего страшного. Какой леший меня понес влезать на эту гору? Снизу она казалась простенькой, но, в какой-то момент, я повис, зацепившись всем чем только можно за грунт (руками, ногами, животом, подбородком и т. д.), потому что вдруг понял, что если я сейчас сорвусь, то мало не покажется. У альпинистов существует понятие "есть куда падать". В данном случае, у меня было, куда падать – метров так пятнадцать-двадцать. Мало? но это выше, чем крыша пятиэтажного дома! Снизу расстояние, наверное, выглядело смешным и действительно, снизу смеялись мои товарищи… мне было страшно и обидно одновременно.
Завершили культурную программу поездки посещением Куйбышевского ГПЗ, если не ошибаюсь №4. То ли сам завод был хорош, то ли экскурсовод знал своё дело, но впечатление осталось очень приятное (я до сих пор горд за отечественную подшипниковую промышленность) и более того, вся технология производства образно и ярко запечатлелась в памяти. Это, правда, сыграло со мной злую шутку в институте, на экзамене по Деталям машин, но об этом потом, если я до этого доберусь.
Обратная дорога почти ничем не запомнилась, кроме дурацкого названия города "Новокуйбышев". Ну ладно бы еще Новая Самара, взамен переименованной.
2. Неполное среднее
С осени в школе маразм и скука. От скуки в какой-то день все мальчишки нашего класса договорились прийти в галстуках. Причина была в том, что пионерские галстуки и школьная форма остались в прошлом и нас все ругали за паршивый внешний вид, а тут все пришли в отцовских галстуках, кто с узлом, кто с резиночкой. Эффект получился сногсшибательный, девочки были в трансе, учителя забывали закрывать рот. Некоторые личности из других классов над нами смеялись, но мы выдержали форс и укоренились в своём намерении, так и проходили в галстуках до окончания школы. Я, к тому же, стал носить отцовские шляпы.
Галстуки ума, конечно, не прибавили. Глупостей творилось немало. Например, классический случай с Иваном Лаврентьевичем. Несмотря на страстно оттопыренные ноздри чувственного еврейского носа, он, в обычном своем состоянии, пребывал в завидном спокойствии. Совершенно индеферентно он ставил двойки или пятерки в начале урока и потом, также спокойно переходил к объяснениям нового. Но иногда он срывался.
Я не отношусь к людям, которым математика мать родная. У каждого свои способности. Я, например, в алгебре по сей день ни бум-бум. Но на удивление, всегда любил геометрию. Иван Лаврентьевич терпеливо выводил мне по алгебре тройки вместо двоек, а по геометрии ставил четверки вместо пятерок. Но был у нас в классе такой Юра Г (в дальнейшем Ёж), при выслушивании которого наш математик терял самообладание. Ёжик не выглядел шибко тупым, вполне нормальный парень, папа, правда, генерал, ну и что? Ну, не дается человеку математика, что кипятиться то? А Иван Лаврентьевич доходил аж до брызга слюной.
В один прекрасный день мы проделали такую штуку: сняли с гвоздя портрет Ильича и просто поставили его сверху на классную доску, ничем незакреплённым. И начался урок. Иван Лаврентьевич появляется в дверях в своем постоянном синем с белой ниточкой костюме, слегка посыпанный перхотью и мелом, с большими треугольниками под мышкой и с не менее постоянным жутким запахом Беломора. Уж до чего мы сами приходили в класс прокуренными.
В школе было несколько мест для курения учеников, нелегальных, разумеется. Самым характерным в этом отношении был мужской туалет на четвертом этаже, там набивалось курильщиков столько, что стояли спина к спине. Можно было, в принципе и не курить – вместо воздуха был почти чистый дым. Некурящие, в том числе и учителя, во время перемен сюда не ходили. Нас, конечно, гоняли оттуда, но лениво, раз в три дня, примерно. Заходил кто-нибудь из учителей впредбанник и громко произносил магические слова: ага, дескать, попались! Вся публика после этого, молча и не гася сигарет дефилировала на лестницу к чердаку, где обстановка была примерно такой же. Грязь, дым, потолок в черных пятнах от прилипших спичек.
Кстати сейчас такого безобразия уже нет ни в школах, ни в подъездах. Культуры не прибавилось, просто строители перестали пользоваться меловой побелкой. Для того чтобы повесить спичку, нужно было плюнуть на стенку и задним концом спички накрутить липкий меловой шарик, потом поджечь спичку и бросить в потолок. Спичка прилипает головкой вниз и, догорая, создает на белом потолке черное пятно сантиметров пять в диаметре. Безобразие! А надписи на стенах? от самых простых, трехбуквенных, до изрядно развернутых, иногда в стихах. В дверях было приглашение к творчеству: "Пусть стены этого сортира украсят юмор и сатира!", внутри: "Покурил – оставь бычок, не бросай его в толчок!" Лично мое воображение поразила одна надпись, настолько, что я её помню до ныне в полной графике. Представьте себе надпись, выполненную красивым художественным шрифтом: "Приходи, Маруся с гусем, по****ся и закусим".
Иван Лаврентьевич каждую перемену курил в учительской, у окна. Видимо, такова была особенность его физиологии – когда он входил в класс, казалось, дым еще продолжал идти из его ноздрей. В тот раз, он как всегда, оставил деревянные треугольники на подставке доски и, не спеша, прошел к столу, сел и раскрыл журнал. Yes!!!
– Ёжицкий, к доске.
Вообще-то, ударение в фамилии правильно было ставить на первом "и", но Иван Лаврентьевич всегда коверкал его фамилию, делая ударение на первом слоге. Он всегда, в начале урока вызывал к доске трех учеников, так же было и в этот раз, но можно было не сомневаться, что Ёж останется последним. Так и случилось. О подставленном портрете знали несколько человек, Ёж в это число не входил. Он стоял у доски и что-то мямлил, не подозревая, чем это для него сегодня закончится. Иван Лаврентьевич уже несколько раз гневно посмотрел на него, пока еще не вставая с места. Но вот он встал, идет к доске.
– Ёжицкий!!! Это же… … … пустое место!!! – он всегда так говорил, и в том месте, где стоят точки, он громко стучал по доске костяшками своих жестких пальцев, он поступил так же и в этот раз.
Портрет покачнулся, но не упал бы, если бы в этот раз Иван Лаврентьевич не поставил точку, вернее восклицательный знак, уже всем кулаком. Ильич даже подпрыгнул, после чего плашмя опустился на голову учителю.
Безобразие? Да, безобразие, но что было, то было. Кстати, никаких политических последствий этот инцидент не имел. Нас сейчас пытаются убедить в том, что в СССР, при той проклятой политической системе за такие штучки с портретом главного Вождя могли и посадить. Враньё. До 53 года, может быть, не знаю, но с шестидесятых и позже? Смешно. Впрочем, одно последствие имело место – Иван Лаврентьевич перестал стучать по доске.
К тому же периоду времени относится среднемассовое вступление нашего класса в комсомол. Раз в месяц отбирались из нас как бы самые достойные, учили устав и еще что-то, ехали в райком, там их принимали или отказывали временно. Тоскливое мероприятие, как и вся Всесоюзная организация молодежи. Единственное, что твердо запомнилось, это сам Ленинградский райком ВЛКСМ, который я тогда посетил первый и последний раз. Живя в Советском Союзе, мы считали, что имеем на шее мощную бюрократию, не догадываясь, что при "свободе и демократии" чиновников будет в десятки раз больше. Сейчас, какая-нибудь сраная регистрационная палата, извиняюсь, вся в мраморе – не подходи! А тогда только партийные здания, как временно исполняющие обязанности храмов, отделывались достаточно дорого, а все остальные были гораздо проще. Но некоторые присутственные места являли собой вид просто таки неприличный. Как выяснилось, к таким заведениям относились и райкомы комсомола: давно не крашеные стены, старая поломанная мебель, даже лампочки не везде. Гаже тогда могло быть только в милиции.
Какие-то три невзрачных личности разного пола с громкими комсомольскими должностями долго мурыжили нас, выпытывая сведения про режимы в Конго и Боливии, а так же про ордена ВЛКСМ. Потом приняли. Мы получили комсомольские билеты – иметь личный документ тоже было определенным этапом в жизни.
Паспорт давали, по-моему, в шестнадцать лет. Тогда он был темно-зеленого цвета, размерами поменьше нынешнего, но толще, потому что в нем проставлялось еще и место работы.
Восьмой год обучения в нашем, в целом довольно приличном классе, напоминает мне какую-то вакханалию. Причина, как я понимаю, была в том, что некоторым переросткам, по мнению РОНО, нужно было закончить своё обучение, получить хотя бы свидетельство о восьмилетнем образовании. У нас появились товарищи на несколько лет старше и, мягко выражаясь, со странностями. Не буду вспоминать всех, но не могу не заметить, что в восьмом классе с нами за партами сидели, в частности, проститутка и алкоголик.
Женя Гусенский, добрейшей души человек с вытянутым крупным поповским даже, пожалуй, монашеским лицом и широко раскрытыми на жизнь удивленными глазами. У него был один недостаток, с точки зрения медицины, он был окончательным хроническим алкоголиком. Он приходил утром в школу, имея в портфеле пару бутылок портвейна, причем, ничего плохого он в этом не видел. Не знаю, где он брал этот портвейн или деньги на него, но факт остается фактом. Выпивать в одиночку скучно, поэтому Женя с удовольствием делился. Однажды на уроке анатомии мы смотрели какой-то учебный фильм и в темноте кинокласса, на задней парте, мы упились с Женей до положения риз, закурили и давали похабные комментарии к происходящему на экране. Инициатива, скорей всего была моя, т. к. Женя, напиваясь к концу учебного дня, становился от этого только добрей и восторженней.
С кем поведешься от того и наберешься. Не знаю, кто от кого набирался, но в те поры, я вел себя безобразно: драки и всякого рода хулиганства стали обычным делом. Как раз тогда у меня появилась кличка Батя. Я видимо здорово надоел и родителям, и в школе, поэтому после окончания восьмилетки родители решили отправить меня в Суворовское училище с надеждой на то, что воинская дисциплина сделает меня человеком.
Никакого выпускного вечера по поводу окончания восьми классов не было. Были экзамены, потом нам в полуторжественной обстановке вручили свидетельства о неполном среднем образовании. Чтобы хоть как-то почувствовать праздник мы с Сучком отправились в Серебряный Бор. На последние деньги купили бутылку вина, взяли напрокат лодку и сняли девочек. Скорее, правда, это они нас сняли. Они учились в одном из театральных учебных заведений. Одна из них была серой мышкой, вторая – командирша. Эта командирша, сидя на корме, распределяла обязанности: кому и где сидеть, кому что делать. Самое удивительное, что мы все слушались. Она заставила меня в одиночку выпить всё вино и когда решила, что я уже полностью избавился от комплексов, допустила до себя. Если бы мне за день до этого сказали, что я ради того, чтоб подержаться за сиську, могу кинуть друга, я бы не поверил, но факт есть факт. Физиология, однако.
Суворовские училища в то время стали готовить военных переводчиков, а в Москве преподавали только английский язык, поэтому, с моим французским можно было учиться или в Ленинграде, или в Киеве. Я попал в Киев. Директор школы дал мне прекрасную характеристику, которая не очень вязалась с тройкой по поведению в аттестате. Директор был добрым человеком, но, давая мне характеристику, безусловно, рассчитывал помочь мне поступить в училище с тем, чтобы я больше не возвращался в школу. Хотя, при самом акте передачи этой бумаги, он сказал, что ждет меня обратно и примет безоговорочно. Не знаю как директор, но большинство учителей не были рады моему возвращению.
3. Киевское СВУ
Я уже немного знал Киев, и бульвар Леси Украинки нашел без посторонней помощи. СВУ располагалось в здании бывшего кадетского корпуса, в красивом желто-белом здании, постройки 19-го века. Я предъявил направление, доложился, как положено, по стойке смирно и получил себе койко-место в казарме. В ранние годы всё кажется большим, но в данном случае, даже без учета юношеского расширения глаз, казарменный зал выглядел слишком большим для спального помещения. Однако абитуриентов набралось столь много, что, в конце концов, стало тесно, особенно ночью, от звуков и запахов.
Довольно быстро организовалась своя компания. Четвертый интернационал: киевский еврей, хохол из Сумской деревни, молдаванин и трое русских, включая меня. Все были очень колоритными личностями. Хохол худой с большими, грустными карими глазами, с аромантейшим украинским выговором (собственно, говорил он по-украински, но вполне понятно для нас), с только еще пробивающимися, но уже висящими вниз усиками, он выглядел живым Хомой Брутом из гоголевского Вия.
Молдаванин был суровым, но добрым парнем, в свои четырнадцать лет настолько зарастал черным волосом, что бриться ему было желательно по два раза на день. Из русских один был культуристом, он иногда задирал рубашку и показывал пляски живота. Он посмеивался над своими умственными способностями, считая, что для армии его мозгов вполне достаточно. Второй – Леша, мягкий, добрый, очень надежный товарищ, всегда готовый помочь чем угодно, но перспектив у него в армии не было никаких. Его тайну знал только я. Медкомиссия пропустила его в училище случайно. На самом деле он был гермафродит.
Кроме основной, абитуриентской компании была еще одна, в которую нас втащил Игорь, киевский еврейчик, не сказать, чтобы толстый, но совсем не отличавшийся сухостью, интеллигентно шпанистый, он всё время хотел казаться старше и опытней, чем был на самом деле. Я с ним излазил половину Киева и он познакомил нас с ребятами из духового оркестра, у которых мы потом часто пропадали в свободное время. Это был обычный военный духовой оркестр с худыми трубачами и толстыми барабанщиками. Чем оркестр был связан с училищем? не знаю. Большинство музыкантов были сверхсрочниками лет тридцати-сорока, но были и солдаты срочной службы и даже воспитанники (что-то типа сынов полка), с одним из которых Игорь водил дружбу.
Что касается меня самого, то я был москвичом, что уже само по себе привлекает многих. Хотя чаще это приносит неприятности, особенно в армии. Я в этом убедился на первом же построении.
Толстый розовощекий подполковник, делавший перекличку, дошел до моей фамилии и ажно изменился в лице.
– … москвич???Три шага из строя, шагом марш!
Я вышел, как положено, строевым шагом и повернулся лицом к товарищам. Прежде чем вернуться на свое место, я выслушал целую лекцию о вреде москвичей делу воспитания достойной смены офицерского состава вооруженных сил. Он бы назвал меня и всех, кого он подразумевал в одной компании со мной не москвичами, а москалями, но перед строем не решился. Я узнал о том, что один единственный москвич, затесавшийся в прежние годы в училище, обучил всех курсантов выпивать, курить и играть в преферанс. Подполковник поклялся перед строем, что не допустит моего поступления в училище, и предложил сразу ехать домой, однако, милостиво разрешил вернуться в строй, где Игорь мне тут же занудил в ухо про дискриминацию интеллигенции, особенно по пятой графе.
Я не боялся подполковника, но на первом же экзамене убедился в его серьезных намерениях. Экзамен был по математике. В качестве преамбулы преподаватель сначала по-русски, потом по-украински (путая слова) объявил, что мы имеем право писать на любом языке, а именно на украинском, русском или французском (это была шутка такая, потому что цифры всё равно арабские), выдал листочки с печатями и пожелал удачи. Математика никогда не была моим коньком, но примеры были легкие, и я был уверен, что будет четверка, ну уж трояк – это самое малое.
На следующий день обнаруживаю в списке против своей фамилии – "2". Иными словами, можно собирать вещи. Но не зря Александр Иванович, директор нашей школы, был уверен в том, что я останусь в Киеве. У меня был туз в рукаве.
Я позвонил в Москву, отцу. Я имел право одного звонка, как сейчас говорят в телепередачах. Но звонил-то я в Главное политуправление сухопутных войск! Воспользовался бы я этим правом, если бы не было по отношению ко мне откровенного хамства? не знаю. Я честно рассказал отцу про ситуацию и про подполковника с его москвофобией. Отец велел мне возвращаться в училище и продолжать сдавать экзамены. Выйдя с переговорного пункта, я еще погулял по городу и только к вечеру вернулся в училище. В экзаменационных списках против моей фамилии уже стояла пятерка. Попавшийся мне навстречу подполковник, увидев меня, стал не розовощеким, а откровенно красномордым. Он прошипел что-то мне на ухо, но открытых придирок с его стороны я больше не имел.
После очередного экзамена мы с Игорем пошли гулять по городу, с расчетом зацепить девчонок. По пути к нам привязался пьяненький мужичок. Я больше молчал – интересно было послушать двух хвастливых петухов: у одного по пьянке язык развязался не в ту сторону, а второй от природы без этого не может.
Концовка этой встречи осталась для меня знаковой на всю оставшуюся жизнь. Однако, по порядку. Сначала они спорили о том, кто лучше знает Киев, потом о чем-то еще. Когда добрались до женского вопроса, мой приятель заявил, что мы сейчас как раз идем к шикарным девочкам, и единственное, чего нам не хватает это десятка презервативов, никак не меньше. Его пьяненький оппонент заявил, что у него этого добра хоть отбавляй, пошли за мной, дескать, сейчас отсыплю.
Мы пришли в один из переулков возле Крещатика. Наш благодетель скрылся в дверях коммуналки, заверив, что через минуту вынесет нам то, что нужно. И пропал. Мы понимали глупость ситуации, но просто взять и уйти было, вроде как, неудобно. В конце концов, мы позвонили в квартиру. Еще через какое-то время смущенная женщина в халате и фартуке вынесла нам что-то завернутое в газету, извинилась и сказала, что её муж лег спать и велел нам передать "вот это". Смущенные не меньше неё, мы быстро ретировались, и только уже на Крещатике, сев на скамеечку, развернули переданный нам сверток.
Там ничего не было – это была свернутая многократно газета "Вечерний Киев". Мы долго смеялись. С тех пор я иногда, попадая в подобные ситуации, а они случаются со всеми: многие люди обещают золотые горы, а выполнить не в состояние даже… в таких случаях я просто говорю: "Вечерний Киев". Люди не понимают, но это ничего, главное я понимаю.