Кроме того, Том: ты, что ли, прокурор крысе? таракану? клопу? Все они для экологического равновесия созданы Господом. Тебе они не нужны, а Ему нужны; доверься ему, Том. Вон китайцы: посгубили из рогаток воробьев-то, а в итоге - экологический фол: размножилась мошка, кою воробьи, от сотворения мира, аккуратно изничтожали, a она уж пшеницу-то на корню пожрала, и, надо сказать, куда проворней, чем это делали птички. В итоге - ни воробьев, ни пшеницы, минус амортизация рогатки, минус затрата коллективных усилий по ее эксплуатации.
"…покой и волю не навяжешь. Какое право имею я, Том Сплинтер, покой и волю кому-либо навязывать? Никакого. У меня свои представления о саде радостей земных, у Жоры Жирняго - другие; кому - таторы, а кому - ляторы. И потом - можно похвастаюсь? Ужасно люблю хвастаться. Ужасный грех. Но наедине с собой - грех не похвастаться.
Вот мой бесценный день. Встаю с постели, когда восхощу (а коль не восхощу, то и не встаю вовсе), из обязательств - себе лишь самому служить и угождать. Священный долг индивида. Сердцем, полным радости и блаженства, благодарю за такую возможность разнообразные экуменические божества. Ярко, с нестихающей остротой наслаждаюсь тем, что не обязан человеков, не нужных моему уму, чуждых моему сердцу - ни лицезреть, ни, сохрани святые, слышать. Беру книжку, читаю с любого места, иду в лес, еду на море - или никуда не еду и не иду.
И так - ежедневно. Из окна ванной комнаты видны кобылицы и жеребята - есть сахарно-белые, есть литого серебра, есть шоколадные. В траве-мураве под окном гостиной - капельками ртути - перекатываются кролики.
А иной раз на DVD подсядешь. Накачиваясь классическими грезами своего детства. И так уж иной раз накачаешься, что бросаешься вдруг (о чем и не помышлял мгновением раньше) звонить-названивать абонентам из прошлой своей жизни. Влетаешь этаким незаконным булыжником, форс-мажорным метеором - и звонок твой обрывает плодотворное супружеское общение ("Всегда ты крышку от зеленой кастрюли куда-то деваешь! Вечно ты куда-нибудь ее засо…")
Странная жизнь... Поговоришь на трехзначную сумму, души обоюдно разбередишь - и вновь в свое суверенное королевство, где есть книги в доме, орган в костеле, ивы (с шевелюрами обесчещенных девушек в исполнении кинодив 60-х годов), яркие травы возле прудов, лягушки, лисы и белки, а еще есть неподвижные цапли, будто вырезанные из картона (словно сами себе президенты), и лебеди - белые и черные изящные букеты на зеркальной глади озера - и есть утки, и есть их мужья, селезни, и есть лысянки (созерцая коих, смоквенские туристы в непринужденности своей традиционно восклицают: "Какие они вку-у-усные!.."), и есть нарциссы - весной в перелеске возле бензоколонки - апельсинные, лимонные, белоснежные. Царство Нарциссов, чье горьковатое вино разлито в вечернем воздухе, и никто их не губит...
А дома тебя ждет видеонаркота... кинематографический кокаин... А воздух с балкона чистый, чистейший! Черемухой пахнет... тишина!.. И знаешь: завтра опять, благодарение Богу, никуда не вставать, никуда не бежать, никто, никто тебя мучить не будет!..
И всего этого добился я сам".
Во времена оны, в Смокве, работал Том с микроскопом (с мелкоскопом, - как всенепременно написал бы А. Н. Жирняго) - да, возился он, Том Сплинтер, с разной видимой и невидимой глазом сволочью, в т. ч. иногда и с чешуекрылыми - правда, не с позиций чистой энтомологии, как В. Н. (к сожалению), а более с точки зрения недугов крови, общей биологии, микробиологии, инфекционных и паразитарных заболеваний, а также эпидемиологии.
Кстати, эпидемиологическое данные при изучении этиологии и патогенеза (зарождения и развития) различных заразных болезней, а также природных ареалов, где циркулирует их возбудитель, а также путей их распространения - как ни крути, сродни сходным факторам при массовых социальных психозах...
Да, стало быть, движет Томом, при составлении сих записок, негасимый научно-исследовательский интерес: ужасно любопытно узнавать, разглядывать и анализировать морфологию возбудителя! Давать названия тому, что зрят очи... Хотя вряд ли кто из непосвященных знает, что в медицинской практике, особенно когда дело касается микро- и макроморфологии, в ход идут десятки и сотни уже готовых, точнее, строго закрепленных, невероятно образных метафор! (Олеша позеленел бы от зависти.) В основном, правда, как ни странно (как раз не странно), большинство тех метафор имеет гастрономический уклон (жирнягинская линия) - ну, например: "кофейные зерна" (гонококки), "гречневая каша" (вид одной из патологических клеток крови), "малиновое желе" (кровавая слизь при определенном поражении прямой кишки) и т. д.
А что ж! Это дело житейское: "хлеб наш насущный" - всесвойский, косный, общепонятный код...
Для человека с микроскопом несть ни бабочки, ни спирохеты.
(Вот она, тенденциозность! - потирает свои шкодливые лапки карапуз-критик. - Все бы г-ну Сплинтеру с микроскопом копошиться - в то время, когда мы… когда мы здесь… мы-ы-ы-ы!.. му-у-у-у!.. да! в телескопы зрим, в телескопы!.. истину прозреваем!.. остается лишь пожалеть автора… имя Христа лишь всуе… благодать автору неведома… но мы-то знаем… мы-ы-ы-ы!.. му-у-у-у!.. проходим величайшие испытания… высочайшие цели… роковое избрание судеб… прозрачно выраженная воля небес… очищение… миссия…)
Любой человек, не склонный к нырянию под микроскоп, т. е. почти любой, а не только отмеченный творческой импотенцией критик, - итак, любой человек, конечно, не задумывается о том, что всякий объект повседневности - и даже особенно "противный" - кал, жирнягинский жир, моча - итак, всякий без исключения объект, при определенном увеличении его микрочастиц (и последующем разглядывании их с той труднодоступной, девственной точки, где не ступала нога резонера), - такой объект вполне может воссиять невиданной красотой. Победительной красотой - и правдой иных величин.
Ну, например. Возьмем упомянутую уже урину - мочу то есть - причем явно патологическую: вот она, мутноватая, зловонная, "желто зеленеет" в литровой банке из-под маринованных помидоров "Салют". Капнем миллилитров десять в пробирку, отцентрифугируем. Размажем частицы осадка по предметному стеклу... Дадим высохнуть... Прижмем сверху покровным стеклышком, положим на предметный столик, направим зеркальцем свет... Теперь - пошли щелкать переключаемые объективы... муть... муть... мутновато...
Но вот! - под определенном увеличением ты наконец видишь это: щедрые, сверкающие россыпи алмазов - громадные их гроздья и друза - искрящиеся пещеры сплошных, как снега, алмазов - а вот царственно излучают горний светопоток ювелирные витрины-эталажи - все бриллианты мира, изумительно отшлифованные, с игрою бессчетных граней - бриллианты другой, нежной и безупречной Вселенной - рассыпаны кем-то таинственно и бескорыстно по тихой, безлюдной звезде твоего зрачка...
Матерятся лимитчицы-лаборантки... Воняет тем, чем воняет... А ты с затаенной жадностью рассматриваешь свои богатства. Они напоминают сказочные красоты на дне колодца-калейдоскопа.
…Калейдоскоп был настоящим факиром (пре-сти-ди-жи-татором) - в дошкольном ангинозно-коревом раю. В том раю ласка мамы, папы и бабушки была дополнительно помножена на тяжесть твоей хвори... На дне калейдоскопного колодца, при всяком его повороте или даже - ах! - неосторожном движении - раздавался чудесный, неповторимый шорох - словно взмах ресниц незримой принцессы. И всякий раз вспыхивал новорожденный парадиз! С однократным, безвозвратным, никогда не повторяющимся узором... Всякий новорожденный узор возникал от разрушения, исчезновения и забвения предыдущего…
- Марь Петровна! - кричишь ты. - Нет, вы только посмотрите, что в моче у этого, как его...
- Иванова, - подсказывает Марь Петровна. - Ишь, солей-то сколько... ишь, солей... сказано же было: не жри на ночь мясо...
- Нет, а красиво-то как, Марь Петровна!..
- Ему жить с его почками от силы три дня... - закуривает Марь Петровна. - А он, гусь, набил вчера брюхо, как на Маланьиной свадьбе... Да и бормотухой-то, видно, запил... Ему сожительница, дура, бормотуху в грелке по субботам притаранивает... Он к животу грелку-то прикладывает, стонет - и вот себе надрывается, ну будто рожает! - да в сортире-то и засасывает - думает, я не знаю...
- Но бриллианты-то какие! восемь карат! десять карат!! двадцать карат!!! Красиво ведь, правда?!
- Красиво, красиво... - примирительно бурчит Марь Петровна...
(Сомнамбулически похлопав себя по боевитой и толстой, как вражеский цеппелин, ляжке, - она выуживает из вислоухого кармана круглое зеркальце с треснувшим пластмассовым ободком - и сплюснутый обсосок помады, влажно-бесстыже торчащий из обшарпанного цилиндрика, словно кобелячий орган любви и случки. Осердясь на кого-то, то есть резко оскалив крупные зубы с верхними золотыми клыками и напустив целый бархан складок на лицевую часть головы, Марь Петровна - жестом "пропадай всё пропадом" - неуклюже заезжает красным обсоском прямо в свой шаровидный нос. Обсосок при этом ломается, Марь Петровна уютно матерится - и удаляется со сцены, унося на физиономии клоунский помидор, недоумение и обиженность.)
Теперь понятно, почему Том микроскопирует всякую нечисть?
Беременным рекомендуется смотреть только на красивое. А поскольку набито в Томе разнообразных зародышей под завязку, что икры осетровых рыб, - предписано ему, Тому Сплинтеру, смотреть исключительно на красивое.
Что он и делает.
Глава 6. Джемпер, джинсы, джем
Георгий Елисеевич Жирняго был последним из десяти чад Елисея Армагеддоновича, который, в свою очередь, был третьим из восьмерых отпрысков Армагеддона Никандровича.
Этот Елисей Армагеддонович, отец Жоры, являл собой прямо-таки исключение из всего семейства Жирняго - то есть до такой степени исключение, что, родись он женского полу, про него можно было бы запросто сказать, как А. П. про Т. Л. сказывал: она в семье своей родной казалось девочкой чужой. Да, Елисей Армагеддонович был исключением по всем статьям, наглядной демонстрацией сбоя генетической программы, мутантом. Только не тем, какой выживет после ядерной бомбардировки, а совсем наоборот. Характером своим он был (ах, природа-баловница, насмешница, чаровница!) ни много ни мало - ну просто реинкарнация князя Мышкина. И потому (вот она, диалектика коллективной мудрости) к пословице "Яблочко от яблоньки недалеко падает" ушлый коллектив немедля притарачивает четкое комплиментарное изречение: "От черной кобылки - да белое молочко".
Это белое молочко, т. е. Елисей Армагеддонович, проживая в Петрославле, был биохимиком международного класса - его интересовала биохимия нуклеиновых кислот на стыке с генетикой. Будучи мышкинского склада и бунинской внешности, он, говорят, писал какие-то стишки (после его кончины была обнаружена папка с грифом: "Сжечь не вскрывая". Говорят, что домочадцы папочку таки вскрыли - стишки, скорее всего, там и оказались). Конечно, приходилось ему в течение жизни идти на какие-то компромиссы, но это были компромиссы исключительно ради одних лишь нуклеиновых кислот, ради них, бесценных, - ибо не был Елисей Армагеддонович по природе своей ни тщеславен, ни алчен, ни суетен: к примеру сказать, когда повелели ему явиться за госпремией, Елисей Армагеддонович сказавшись больным, послал на вручение своего коллегу, а дома сказал, что идет на вручение, а сам заперся в лаборатории и работал.
Несмотря на противотанковые надолбы (в борьбе с космополитами) и дикий страх (пойти лагерным путем многих почтенных профессоров), Елисей Армагеддонович время от времени посещаем был иноземными коллегами, в основном англичанами, с коими и распивал крепчайший чай в большом, с кариатидами, доме на Петропольской стороне. Профессор Джеймс Д. Стоппард, из Оксфорда, привез ему как-то подарок: зеленые снаружи, белые изнутри, с золотым ободом поверху, большие толстостенные чашки - с зелеными, такими же основательными, блюдцами, увесистым молочником, надменным заварным чайником и бокастой сахарницей. Елисея Армагеддоновича поразил прилагаемый к сервизу набор чайных ложек: большущих, тяжеленных - каждая весом в топор. Этот сервиз - и особенно ложки - указывая на неоспоримую серьезность своего назначения, словно говорили: вы пьете чай, сэр, следует сосредоточиться на процессе. Так что Елисей Армагеддонович, обычно гонявший чаек по-русски бессистемно - то на ходу, то в охотку (чуть морщась от крутизны кипятка и весьма рассеянно прихлебывая из стаканов с потемневшими подстаканниками), дал добровольное обещание профессору Стоппарду неукоснительно соблюдать файв-о'клок.
На прощание, уже в прихожей, Елисей Армагеддонович спросил своего оксфордского коллегу: а как у вас, мол, на самом-то деле, сэр, в вопросах чаепития принято: чай добавлять в молоко или же молоко в чай? Источники дают весьма противоречивые сведения... Профессор Стоппард как раз надевал свой waterprооf макинтош. Жирнягинский сеттер по кличке Амид принялся было жевать аппетитнейшие шнурки на ботинках гостя...
- В подходе к этому вопросу, сэр, - сказал он Елисею Армаггеддонычу, слегка отстраняя тростью Амида, - в подходе к этом вопросу, позволю заметить, подданные Британской Короны делятся на две расы.
Его рукопожатие было крепким и удобным. Он раскланялся и быстро вышел к поджидавшему его таксомотору.
Две расы... Стало быть, человеков можно делить и по такому признаку... А что уж тут говорить об отношении к средствам (для достижения целей)? Ведь вот почему Елисей Армагеддонович биохимиком стал? Ну, во-первых, не хотел знаться-вожжаться с элитарно-гуманитарной сворой, к которой еще дородясь, собственно говоря, приписан был, - как все равно Петруха Гринев к гвардейскому полку. Однако ж в обоих вариантах воля отцов так или иначе подкорректирована оказалась. В случае с Елисеем Армагеддонычем там еще не просто поступок "пар депи" просматривался, но искренний научный интерес к загадкам своего рода.
Дело в том, что отец его, Армагеддон Никандрович, в свое время получил кличку "Фальшивый Хан-Мандарин", поскольку поговаривали (разумеется, до того, как он в фавориты к питекантропам - спасателям человечества попал), что родился он вовсе и не от графа Жирняго, а вовсе даже от какого-то босяка-разночинца. Ежели это так, то есть, ежели никакой кровной связи между Армагеддоном Никандровичем и Петром Аристарховичем, нет, то... То получается, что подлость Фальшивого Хана-Мандарина (и всех последующих Жирняго) не от Петра Аристарховича в наследство заполучена, а от самого Каина. И тогда дело это, на взгляд автора, получает уж и вовсе кромешный оборот...
Хотя сказывают, что какие-то доказательства именно "ханско-мандаринской" (беспримесной) линии все-таки есть. Ну, например. Будто всем "яблочкам" с жирнягинского генеалогического древа (кроме серафического Елисея Армагеддоныча) за три дня до смерти убиенный царевич Алексей всенепременно являлся. И будто он бойко перечислял все патологоанатомческие, словно по ходу вскрытия, диагнозы очередного "яблочка". А вслед за тем какие-то новые средства здорового образа жизни пропагандировал: то раздельное питание, то полное голодание, то сухоядение, то босохождение, то уриноглотание, то яблочный уксус по доктору Джарвису, то бессолевую диету, то соблюденье постов, то питие дождевых вод апрельских, а то натирки фекальные. И под конец обязательно добавлял:
- Но поздно. Жизни в те от силы на три дня.
И - истаивал в воздухе. Короче, night's candles are burnt out, and jocund day...
И вот, хотя царевич показывался всем "яблочкам" (кроме Е. А.), - это еще не доказательство чистоты ханско-мандаринской линии, потому что выводы здесь могут быть прямо противоположные: 1. да, он преследовал сугубо жирнягинских отпрысков; 2. нет, он изводил всех сразу, до кучи, каиновых.
А не все ли равно? Елисей Армагеддонович, земля ему будет пухом, наплодил, как мы уже отмечали, десять детей. Сие было содеяно им не вследствие любострастия (еще одно отличие от суперфертильных предков), но сугубо по любомудрию. Десять - хорошее число для статистической обработки; правда, не вполне достаточное, зато круглое, подходящее под процентаж. Итак, Елисей Армагеддонович родил: Изабеллу Жирняго, Авдотью Жирняго, Матильду Жирняго, Епифанью Жирняго и Аннабеллу Жирняго; а также: Евстигнея Жирняго, Андромаха Жирняго, Ромуальда Жирняго и однояйцевых близнецов - Эмпедокла и Георгия Жирняго. (Перечисление дано не в хронологическом порядке: просто мы женщин пропустили вперед.)
Елисей Армагеддонович, слуга чистой науки, поставил на своем потомстве, можно сказать, социо-генетический опыт: а ну да один приличный человек выпестуется? Числовая выборка, повторяем, была недостаточная, однако мы же не с менделевским горохом имеем дело, а с человеками - тут и педагогическая коррекция не бессильна (как думал Е. А.). Особенно его заинтересовала парочка однояйцевых близнецов - по имени Эмпедокл и Георгий, родившихся, соответственно, под девятым и десятым нумерами. Как известно, однояйцевые близнецы, полностью дублируя друг друга на уровне ДНК, являются лучшим материалом для социологических опытов. И поэтому одного, а именно Эмпедокла, Е. А. определил в школу с итальянским и немецким уклоном, а Георгия - в школу с французским и английским уклоном - и решил посмотреть, что же, собственно говоря, из этого выйдет.
Однако смотреть на это долго ему не пришлось, так как - Бог дал, Бог и взял - девятилетний Эмпедокл, поспоривший с Георгием на эскимо, утонул, переплывая летом верховье Волги (до Георгия очередь не дошла). Таким образом, отцовский эксперимент сорвался. И тем более его следовало считать сорванным, что Георгий (все восемь прочих Жирняго к этому времени уже прочно втиснулись-водрузились на правильные полки) - Георгий, в свои двадцать два, все еще продолжал пребывать в неком сиренево-черемуховом тумане, нимало не помышляя (на радость отца) сконденсировать-нацедить из этого тумана каких бы то ни было прикладных дивидендов.
Он закончил в те поры отделение классической (а какой же еще) филологии Петрославльского университета и был основательно женат на сокурснице-отличнице, девочке "из хорошей семьи". После университета вышла у него какая-то катавасия с аспирантурой (или не вышло катавасии), и он сразу начал служить (в издательстве, редакции, архивах). Ежели катавасии с аспирантурой не вышло, то он (вместе с супругой) защитился, а служить в издательстве (редакции, архивах, Пушкинском Тереме) взялся потом. Какая разница?
Все студенческие годы Георгий был в меру лоялен, в меру ироничен, в меру оппозиционен, в меру оппортунистичен, в меру речист. Его любили все или почти все, что одно и то же, и в те поры еще никому в голову не пришло бы назвать его Жорой, а кликали его Гошей, Гошкой, Гоги (и даже Гогеном). Но, заметим, никогда - Жоржем, а если почтительно - то всенепременно Джорджем (битломания, стилягомания, англо-америкомания). "Джордж" (джемпер, джем, джига, джаз, джин с тоником), согласитесь, даже звучит поджаро: настоящий джентльмен с волевым подбородком - не в пример бесхарктерному, жабообразному, желеобразному Жоржу - в жабо вокруг жирной шеи и с крошками от буше на вечно жующих устах…