Итак, на первом пузыре значится:
"Друзья, вы развели в городе страшную грязь. Почему бы вам не вымыть хотя бы свои окна?"
На втором:
"Я вернулся вчера из Смоквы и, признаться, не узнал родной город".
На третьем:
"Нехорошо!.. Знаете же сами, что нехорошо!"
На четвертом:
"Мне кажется, в Петрославле что-то изменилось... Раньше такой грязи не было".
На пятом:
"Нехорошо!.."
На шестом:
"А ведь кое-что зависит и от вас!"
На седьмом:
"Грядет Первомай".
На восьмом:
"Если каждый вымоет свое окно, в городе станет чище, светлей".
На девятом:
"Поднимите руки, кто уже вымыл окна".
На десятом:
"А кто еще нет?"
На одиннадцатом:
"Воздержавшиеся есть?" (шутит).
- Откелева в наши страны? - внятно спросил Игорь Крафт и сделал эффектную паузу. - Которого ветру клясть?!
- С тобою в метро не встану… - широко открывая рот, подхватил Том.
- Тише вы, сволочи!! - бросились на амбразуру пенсионерки. - Понаехало тут всяких!..
- Твоя - прохиндейская масть! - вдохновенно завершил свою мысль Том.
- Барин! - страстно замычал Берг - Из Парижу! Упоительно.
- Сейчас тех, кто окон не вымыл, - на конюшне сечь будет... - вслух догадался Том.
- И воздержавшихся, - пессимистично откорректировал Берг.
- Заткнитесь, сволочье!! - взорвалось несколько неуступчивых глоток, превосходно луженных в батальных сценах на интимной и бытовой почве. - Товарищи, тут есть дружинники?!!
- А ты-то сам вымыл? - невозмутимо продолжил свой беспристрастный допрос Том.
- Я - да, - с гордостью заржал светописец. - А ты?
- И я - да, - сказал Том. - Всю дюжину венецианских витражей...
- Тише вы!.. - огрела его сзади палкой бородавчатая старушка. - Мешаете Писателя слушать!
- А ты, - перегнувшись через ноги Тома, обратился Крафт к хищно оцепеневшему над блокнотом Бергу, - ты-то, братец, свои окна вымыл?
- Иди ты, знаешь... - пробормотал Берг.
- Куда идти и с кем торжествовать? - громким басом поинтересовался фотограф.
- Выдь на Волгу, чей стон… - сказал Берг.
- У него комната без окна, - пояснил Том фотографу. - Маневренный фонд. Ты что, разве там не был?
- Да тише вы!!. - синхронно брызнули слюной две старушки. - Писатель же говорит!..
- Вот за это и выпьем, - мгновенно подобрел Крафт.
И было не ясно, за что именно он призывает выпить: получалось за то, что художник живет в комнате без окна.
- А уши ты своим детям перед праздниками вымыл? - строго взглянул на него Берг.
- От первого брака - да… - задумчиво вздохнул Крафт. - А от остальных, включая морганатические… увы. А ты?
... - Мой дедушка был граф, - между тем отчитывался пред народом Жора. - А далекий пращур получил дворянство за подлость. То есть я тоже граф.
- В смысле - тоже подлец? - риторически ввернул Том.
- Эх и ни хрена себе!.. - злорадно зашептал Крафт. - Это же как в анекдоте. Анекдот знаете?
- Отстань, - поморщился Берг.
- Ну? - сказал Том.
- Это про честного. Министр просит народ выбрать его депутатом. Народ говорит: а зачем тебе. А тот: как зачем - чтобы взятки брать. А народ: ты ж их и так гребешь - как министр. А министр: депутатом я буду еще дополнительно хапать - как депутат. Народ говорит: вааааау!! ёкарный бабай! вот такие честные, открытые, самокритичные депутаты нам как раз и нужны!.. И выбрал.
Берг заржал во все горло. Том ткнул его в бок, но было поздно.
- Товарищ администратор!!! Выведите этого с бородой! Да, вот этого, этого! Всю эту банду! Они Писателя слушать не дают!.. Это же Писатель тут говорит!..
Блаженная память... "Говорит Писатель!.." (Ну да: "Говорит Смоква! Работают все радиостанции...") Как может, казалось, невинная реплика эксгумировать эпизод такой далекой эпохи? Намертво сплющенной грузом позднейших и, кстати, не таких уж "культурных", пластов?
Глава 14. Светоносные, или Волшебная мельница
И вот они опять, знакомые места,
Где жизнь отцов моих, бесплодна и пуста,
Текла среди пиров, бессмысленного чванства,
Разврата грязного и мелкого тиранства;
Где рой подавленных и трепетных рабов
Завидовал житью последних барских псов,
Где было суждено мне божий свет увидеть,
Где научился я терпеть и ненавидеть…
(Н. Н.)
Итак, пригревает. В памяти, как на меже,
прежде доброго злака маячит плевел.
(И. Б.)
Лето на средней Волге.
Остров.
Ржавая баржа, переименованная в турбазу "Восток" ("Восход", "Спутник", "Заря", "Искра", "Рассвет"). Цвет ржави сохранен в памяти как охряный (пьяный, пряный). И одновременно он сохранен как original color of excrements, т. е. вонючий. Смотря по настроению.
Громкоговорители.
Столовка. Неизменный мясопуст (пост). Хотя ложки и вилки - не исключено, что специально - хранят бессменный слой (собачьего?) жира. Возможно, для гуманного облегчения глотательного акта. Алюминиевые ручки закручены в штопор.
Прием пищи в две смены. Штамп, номер и мат на любом предмете инвентаря.
Хлорка.
Кал.
Моча.
Норма.
Гвоздь. Серое вафельное полотенце. Оттянув эту мокрую тряпку вниз, отдыхающие яростно дырявят ее вилками - очищают, стало быть, свои "столовые приборы" тем способом, каким были обучены в казармах-бараках.
Томасу восемнадцать лет.
…Какого черта память намертво впитала это зловоние? Почему именно это? И именно намертво? Вот, например, Бунин…
Нет, Бунин тоже честно содрогался на пороге своего помешательства и даже утверждал, что те, кто увидит однажды "смоквенское мракобесие", со всем вытекающим антуражем, те уже ни с англичанами, ни с французами, ни с тибетскими монахами, ни с ангелами небесными сосуществовать не смогут. Почему? Да потому что эта человечья мерзость, однажды распознанная, будет темнеть и смердеть сквозь любые благочинные, благоглупые, "политкорректные" оболочки.
Тем не менее… Бунин в своих дневниках ежедневно указывает направление ветра. Во время беснования плебса (меж двумя "революциями") он, Бунин, описывает форму, цвет, вид, характер движения облаков… Каждый день! Такое меня в начальной школе заставляли делать, а я, дурак, списывал у девчонок.
Бунин обходит свою деревню, затем пишет: пятна света спокойно (или не спокойно) лежат на земле... цвет воздуха утром - таков, цвет воздуха вечером - таков, даже состояния горизонтов описывает, будто они, горизонты то есть, входят в его личное хозяйство... утварью личной являются... Нет, не могу удержаться:
"8 августа 1917 г. <...> Люблю август - роскошь всего, обилие, главное - огороды, зелень, картошка, высокие конопли, подсолнухи. На мужицких гумнах молотьба, новая солома возле тока, красный платок на бабе…"
"14 августа. <...> Облака на восточном горизонте изумительны. Гряды, горы бледно, дымчато-лиловатые (сквозь них - бледность белизны внутренней) - краски невиданной у нас нежности, южности".
"17 августа. <...> Ночь лунная. Гуляли за садом. Шел по аллее один - cоломенный шалаш и сад, пронизанный лунным светом, - тропики. Лунный свет очень меняет сад. Какое разнообразие кружевной листвы, ветвей - точно много-много пород деревьев".
"21 августа. ...открыта дверь в амбар, там девки метут мучной пол - осень! <...> В 10 1/2 вышел гулять по двору. На северо-востоке желтый раздавленный бриллиант. Юпитер?"
"7 октября. <...> Листва точно холодным мылом потерта..."
Нет. Если выписать отдельно, впечатление умирает. Сила тех записей именно в том, что они делаются регулярно. Перемежаясь с описанием состояний того, кто записывает, а стоит он, как было сказано, нá волос от безумия.
У Тома, в сравнении с Буниным, уже тогда наметился гораздо больший крен в сторону, скажем так, антропологии и этнографии. И вот что он, этот стихийный антропо-этнограф, без особой отрады вынужден был записывать в "Дневнике наблюдений природы":
"17 июля 1973. Женатые шибздики, идут нарасхват, круглые сутки, без выходных <…>"
"18 июля 1973. Соития эти не корыстные, а именно задушевные, нашаромыжку. Не дадим умереть друг другу. Отцелюбие римлянки".
"19 июля 1973. Рим эпохи упадка. Безудержный, зависящий не от сезона, а лишь от срока профсоюзной путевки, гон. Совокупления вполне антисанитарные, всякого сорту, то - кроличьи быстрые, беспорядочные, то - по-солдатски неистощимые, загребущие, нахрапистые, с заведомой готовностью к чему угодно, в том числе к аборту; сегодня есть, завтра нет, хапай".
"20 июля 1973. Яркая, напряженная, сверхценная половая жизнь соотечественников. Ложе для соитий - ристалище роковой схватки с государством. Рабы бросают свой вызов. Они вызывают государство на бой - и проигрывают. И снова бьются - зная, что дети подхватят их знамя".
"21 июля 1973. Итак: ристалище, последний оплот личной свободы, инсургентства, свободомыслия. Все это помножено на жесточайшую клептоманию и жесточайший дефицит радости. В перерывах между корректировками демографических перекосов, дядечки, засосав "Жигулевского", нацепив бюстгальтеры половых партнерш и намазaв губы помидорной помадой, с вялым матерком тупо мучают бедный мяч. Время от времени кто-нибудь тут же, на поле обильно мочится (пиво!); остальные приязненно похохатывают, радушно комментируют, обнаруживая специальные познания в физиологии животных и радостно призывая активизировать все процессы телесного метаболизма. Да, хурулдан им. Степана Разина явно не был задуман колыбелью футбола..."
"22 июля 1973. Кровососущие размером с непарнокопытных. Облезлые лопатки синюшных пупырчатых отроков: бесконечное ужение таких же (судя по содержимому банок) худых и безродных рыбешек..."
…Без малого через тридцать лет я вдруг наступаю на мину.
Хотя какое там к черту "вдруг". В том пространстве, где мне, at this stage of my life, приходится передвигаться, - куда ни ступи, везде мины. Все вокруг нафаршировано минами, и с годами, ясное дело, гуще.
Минное поле памяти.
Шарахнет, вывернет кишки с корнем, разнесет в клочья, и вот лежит - то, что осталось - в полдневный жар, в долине, etc. А потом, кое-как собрав себя по лоскуткам и ошметкам, встаешь и идешь. Сон, сон.
И вновь мина.
И вновь казнь.
Такое вот поле чудес.
Alice in Wonderland.
Совесть с годами тяжелеет незаметно - так же, как тело. Но эти жирные мегатонны нездоровой совести уже не согнать с души. Как будто ты был призван в этот мир с одной лишь целью - всенепременно, как ни крутись, как ни прячься, как ни моли, как ни плачь, - набрать все до одного - черные, позорные свои очки - негодяйские, унизительные баллы в этой заведомо дурной, жульнической игре - и вот уже - хва! перебор! - пора гасить фонарь наддверный.
Встань и иди.
…Шаг.
Взрыв.
И я иду тебе навстречу! и я несу тебе цветы... кхххшшпррр... стала! Ко-ролевой! Красоты! С тобою свя-зан! На-ве-ки я! ты стала хррршш... лю-бовь моя!.. Гжжжжжжж... Буря смешала! Зем-лю! С небом! Серое небо! С бе-лым! снегом!!! Шел я… хшшхххпрррхх... Товарищи отдыхающие! Канпота сегодня не будет, вследствие аварии водопровода и, кажется, точно еще не знаем, обнаружения в питьевой воде холерного вибриона. Кхххх... Чтобы тебяааа отысссскать на земле!.. Куда вы претесь, женщина?! Да не вы!! не вы!! А вы, вы, в желтый цветочек!! Вы что, буй перед своим носом не видите?! Кххх... Мне! и горька и абидна, но! не панимаааеш, видна! тыыыыы! этай грусти маей! кхххх... дрррррр… кхххххххх… Не кууукла яааа!!!
В столовке, возле раздачи, турбазовский массовик вешает объявление:
ПРИЕЗЖАЮТ ПИСАТЕЛИ
Нет, вовсе не отдыхать! Разве им до отдыха? Они приезжают нести в массы… что?.. что-то такое… ну, в общем, дефицит…
Дамы мгновенно охладевают к своим… утешителям. Теперь они чисты и строги, как отроковицы перед первым причастием.
Назавтра, с половины шестого утра, подобно Наташе Ростовой перед первым балом, они особенно, по-бальному, надраивают свои шеи и уши: на встречу с Прекрасным пойти с обычно вымытой шеей, конечно, немыслимо; уши должны обеспечить полную звукопроводимость: не дай Бог что-нибудь пропустить. Железные бигуди, резиновые бигуди, импортные термобигуди, плойки, лак для волос, лак для ногтей, тени, блестки, пудра импортная польская, болгарская помада на троих.
Покинутые кавалеры изображают мрачность ("солидность"): они готовятся к откровенному мужскому разговору о сложностях международного положения. Лишь один кавалер, не востребованный даже в ситуации блокадно-лютого бабьего глада, глистообразный, с жабьей незагорающей кожей, с книжечкой Эдуарда Асадова, прижатой к впалой грудной клетке, путается у всех под ногами, то и дело вскрикивая:
- Ах! Это так волнительно... так волнительно... столько актуальных вопросов... ах, накопилось столько вопросов...
Уж полдень близится, Прекрасного все нет. Дамы отказываются от приема пищи в назначенную им смену. Они боятся съесть с губ дефицитную болгарскую помаду - и в этой трогательной экономии похожи на Акакия Акакиевича, решившего, с целью сбережения подметок, ступать только на носки. Держа козырьком ладонь, дамы застыли на берегу, без отдыху шныряя загадочными женскими зенками вверх по матушке по Волге. Во-о-он там!.. Где, где? Да там, во-о-он!.. Видишь? Да то не они! Они же с оркестром будут! Услышишь сперва оркестр!..
День тянется бесконечно, но и у бесконечности, как выясняется, есть конец. Словно миражи пьяного куафера, оседают, истаяв, тучные стога дамских начесов... Кровососущие входят в бешеный вампирский раж… Покинутые мужья судорожно пользуются временно ослабшим контролем… Кукушки то и дело поставляют самые противоречивые сведения…. И вот, когда емкости уже опорожнены и разбиты, как и отдельные части отдельных неосмотрительных физиономий, когда прибрежные пенелопы, увязшие пятивершковыми каблуками в песке, увядшие и озлобленные, со скуки начинают грызть невкусных своих мужей (и теперь уже не кто иной как мужья виноваты в том, что хочется им кушать - женам, прием пищи пропустившим - и опять же мужья виноваты в том, что комары - "как проклятые империалисты!" - пьют их женскую, страстную, зря откипевшую кровь) - в это самое время - видите!!! не обманули!!! - к причалу медленно подходит пароход.
Он напоминает тот, что распространял облигации госзайма - тот, на котором Остап, "дерзко опередив время", изобразил довольно концептуального Сеятеля.
Капитан, белоснежный и крупный, как страусовое яйцо, лишь мимолетно отвлекает на себя огонь женского внимания.
Оркестр. И… раз… два… три:
Зо-ри мос-ковские!..
Зве-нят-поют часы крем-левские!!..
С доб-рым ут-ром, зем-ли и моря!
Мос-ква-ааа!.. Моя-ааа!!!..
Писатели (дальний план).
Администраторша, рыхлая, но все еще устрашающе грандиозная копна с массивным голубым кокошником на самой своей верхотуре, встречает гостей хлебом-солью. Сантехник, вооруженный квачом ошуйцу и вантузом одесную, злорадно оттесняет самых порывистых читателей; ему помогают две поварихи и спасатель-на-водах. Демаркационная полоса составляет дюжины три шагов.
- Столько вопросов накопилось!.. столько актуальных вопросов!.. - блеет несгибаемый асадовский фанат, нимало не взирая на пинки и зуботычины.
Настает черед сказать, что на острове - помимо баржи, столовки и отхожих мест (это ямы, целомудренно, хотя бы и с одной стороны, завешенные куском материи с привязанной понизу - для весу - суковатой палкой, а с остальных сторон имеющие естественные завесы из дикорастущих веток и туч кровососущих насекомых) - на острове существует еще один объект, назначения которого никто из отдыхающих не знает.
Это мельница.
Точней, объект просто называется - "Мельница": на самом же деле это декоративный, полированный-лакированный, домик-пряник с мельничными крыльями во лбу, напоминающими сильно увеличенный пропеллер из кружка школьного авиамоделирования. Домик, похожий более на кондитерское изделие "кренделек медовый", построен на потребу явно не аборигенов и призван имитировать "добрые старые времена". Он представлен боярским крыльцом (см. "Сказка про рыбака и золотую рыбку") - более напоминающим почему-то лобное место. Имеются также бутафорские ставенки, резные (а как же) наличники, голубые рюшечки в оконцах, преувеличенные дверные петли, балаганные задвижки в виде пик и топоров "времен опричны".
На протяжение всего сезона "объект" стоит закрытый - резко выделяясь достоинствами нездешнего зодчества и санитарии - на фоне ржавой баржи, барачных хозпостроек, etc.
И вот… Писатели (панамы, животы, сандалии) - и еще какие-то люди, спеленутые, несмотря на египетскую жару - так туго, как мумии фараоновых кошек - спеленутые чем-то невидимым, но тем, из чего они не могут освободиться, как труп не может освободиться из своего савана, - а сверху к тому же намертво закованные в темно-синие двубортные габардиновыми костюмы (может быть, тоже Писатели?), сопровождаемые администраторшей, прямо с причала, решительно направляются к указанному объекту.
Дальнейшие события разворачиваются стремительно, как на линии фронта.
Двери "Мельницы" открываются (все тот же дальний план) и, поглотив Писателей с сопровождающими их лицами, закрываются.
Это происходит, прямо скажем, не так, как в метро, то есть без какого бы то ни было предупреждения.
Военные реляции, приносимые верткими мелкореберными подростками (со снайперской ловкостью камуфлирующими себя ветвями близких к "объекту" дерев), указывают, скорее, на чисто дружеский, чем, упаси бог, официальный характер мероприятия. Из донесений следует, что: все три официантки (до того посудомойки на турбазе) обряжены в такие короткие юбки, что у всех аж трусы видать, и даже что под трусами... Ну, ври! А вот и так! Кроме того, официантки эти - все как одна! - в таких алых остроносых сапожках на каблучках... Это "казачки"! Ну, в "казачкáх"... Из рапортов следует также, что кокошники, вследствие больших, уже полуразложившихся начесов, поминутно сваливаются с их голов и что (это более всего поражает разведчиц, есть и такие) на официантках надеты ужасно чистые, "ангельские" переднички (где надыбали?), с крылышками, рюшами, воланчиками, оборками...