Озеро Пушкара считалось одним из излюбленных мест на земле богини Лакшми-Падма (Белый Лотос); она часто погружалась в его чистейшие воды, чтобы навестить свою старшую сестру Варуни, супругу бога Варуны. Лакшми-Падма услышала предложение Девараты и видела отчаяние его отца, при этом восхищаясь сыновьей любовью Сунахсефы. Преисполненная сострадания, Матерь Любви и Сочувствия послала к риши Висвамитру, одного из семи первоначальных Ману и сына Брахмы, и ей удалось заинтересовать его участью своего протеже. Великий риши обещал ей помочь. Незаметно для всех остальных, он явился к Сунахсефе и научил его двум священным стихам (мантрам) из Ригведы, взяв с него обещание прочитать их на костре. Они таковы, что тот, кто произносит эти две мантры (заклинания), заставляет собраться всех богов во главе с Индрой, чтобы они явились спасти его, и благодаря этому он сможет стать самим риши в следующем воплощении.
Алтарь установили на берегу озера и разожгли огонь. Вокруг уже собралась толпа. После того как Аджгарта положил сына на благовонное сандаловое дерево и привязал его, он вооружился жертвенным ножом. И как только он занес дрожащую руку над сердцем своего любимого сына, юноша начал петь священные стихи. Старый риши застыл, охваченный сомнениями и горем, а когда юноша закончил чтение мантр, вонзил нож прямо в грудь Сунахсефы.
И – о, чудо! В этот же самый момент Индра, бог Голубого Свода (Вселенной) спустился с небес прямо в самую середину церемонии. Окутанный огнем, а жертва – плотным голубым туманом, он разорвал веревки, связывающие молодого пленника. Казалось, словно уголок голубых небес сам опустился над этим местом, освещая всю страну и окрасив эту сцену золотисто-голубым цветом. Охваченная ужасом толпа и даже сам риши пали ниц, полумертвые от страха.
Когда они пришли в себя, туман рассеялся, а сцена полностью переменилась.
Огонь жертвенного костра вновь разгорелся и распространился повсюду, и тогда все увидели самку благородного оленя Рохит – не кого иного, как принца Рохиту, Деварату, который, с воткнутым в сердце ножом, предназначенным для другого, горел, как жертва, за своей грех.
Совсем неподалеку от алтаря, но на постели из Лотосов, распростершись, лежал мирно спящий Сунахсефа; а в том месте, куда некогда вонзился нож, расцветал прелестный голубой лотос. Озеро Пушкара, за мгновение до этого покрытое белыми лотосами, сверкающими на солнце лепестками, подобно серебряным чашам с нектаром Амриты (эликсир, дарующий бессмертие), теперь отражало голубизну небес – и белые лотосы стали голубыми.
Затем из глубины озера послышался мелодичный голос, подобный звукам ви́ны (разновидность лютни; музыкальный инструмент, неизменный атрибут Шивы), произносивший такие слова и такое проклятие:
– Принц, которому неведомо, как умереть за своих подданных, не достоин править страной детей Солнца. Он возродится заново в расе рыжеволосых народов, варварских и эгоистичных, и народы, которые станут его потомками, получат в наследство упадок и разрушение. А вместо него царем станет младший сын нищенствующего аскета, и он будет править страной.
Ковер из цветов, покрывающий озеро, зашевелился и что-то одобрительно прошептал. Открыв золотистым солнечным лучам свои голубые сердца, лотосы улыбались от радости и, качая головками, исполняли торжественный гимн Сурье, их Солнцу и Владыке. Вся природа ликовала, кроме Девараты, превратившегося в горстку пепла.
Затем Висвамитра, великий риши, хотя уже и имел сотню сыновей, объявил Сунахсефу своим старшим сыном, и поскольку любой, кто отказался бы признать его, был бы заранее проклят, то все согласились, что Сунахсефа – последнее рождение риши, старший из его сыновей и законный наследник трона Амбариши.
Благодаря этому решению, Сунахсефа был рожден в своем следующем воплощении в царской семье Айодхи и правил Солнечной расой 84 000 лет.
Что касается Рохиты – Девараты, или Данного-от-бога, – его участь стала такой, как предсказала Лакшми-Падма. Он заново возродился в семье чужака, не имеющего касты (млеччха-явана) и стал предком варварских рыжеволосых народов, которые обосновались на Западе.
И эти расы выродились, как и установил Голубой лотос.
Если кто-нибудь из наших читателей позволит себе усомниться в исторической правде приключений нашего предка, Рохиты, и в превращении белого лотоса в голубой, то мы приглашаем их совершить путешествие в Аджмир.
А там уж им лишь придется отправиться к берегам трижды благословенного озера Пушкара, где каждый пилигрим, искупавшийся в нем в полнолуние месяца крхтика (октябрь-ноябрь), достигает наивысшей святости, причем без всякого усилия. Скептики увидели бы собственными глазами место, где был возведен жертвенный костер Рохиты, а также и воды, куда во время оно погружалась богиня Лакшми.
Они даже могли бы увидеть голубые лотосы, если большинство из них не изменилось с тех пор, из-за новых превращений, предписанных богами. Они бы увидели священных крокодилов, которых не имеет права потревожить никто. Это превращение дает возможность девяти из десяти паломникам, ныряющим в воды озера, почти немедленно погрузиться в нирвану. Потому-то священные крокодилы становятся все толще и толще.
Заколдованная жизнь
Введение
Была темная холодная ночь в сентябре 1884 года. Тяжелый мрак спустился над улицами маленького городка на Рейне и повис, подобно черному погребальному покрову, над скучным фабричным местечком. Большая часть его обитателей, изнуренных дневным трудом, давно уже удалилась на покой.
Все было тихо в большом доме; на опустелых улицах царила тишина.
Я тоже лежала в постели; но увы, не для отдыха, а пригвожденная на несколько дней страданием и болезнью. Так тихо было в доме, что, по выражению Лонгфелло, тишину эту можно было почти расслышать. Я могла ясно разобрать движение своей крови, как она стремительно пробегала по моему больному телу, производя то монотонное пение, которое хорошо знакомо страдающему от бессонницы. Я прислушивалась к этому пению, пока оно не перешло в моем воображении в шум водопада, в падение могучих водных потоков… Как вдруг, изменяя внезапно свой характер, "пение" перешло в другие, более приятные звуки. Это был тихий, вначале едва слышный, шепот человеческого голоса. Он приближался и, постепенно усиливаясь, говорил в самое мое ухо. Так звучит голос, проносясь по неподвижному голубому озеру в одном из тех удивительных акустических проходов среди снеговых гор, где воздух так чист, что произнесенное за полмили слово кажется прозвучавшим вот здесь, у самого вашего уха. Да, это был голос того, к кому нельзя было относиться без глубокого почитания; голос, с которым для меня были соединены глубокие мистические воспоминания; голос, всегда для меня желанный в течение многих лет и особенно желанный в часы душевных и физических страданий, ибо он всегда приносил с собой луч надежды и утешения. "Бодрись… – прошептал он мягким ласкающим звуком. – Думай о днях, проведенных в светлом общении; думай о великих истинах, подслушанных у природы, и о многочисленных человеческих заблуждениях относительно этих истин и попробуй прибавить к ним новый опыт. Пусть рассказ о странной и интересной жизни наполнит эту ночь и поможет сократить часы твоих страданий… Внимание! Смотри туда перед собою!"
"Туда" означало большие светлые окна пустого дома по ту сторону узкой улицы немецкого городка. Они выходили как раз против окна, перед которым стояла моя кровать. Послушная приказанию, я устремила глаза по указанному направлению, и то, что я увидела там, заставило меня на время позабыть страшную боль, которая терзала мою распухшую руку и мое ревматическое тело…
Над окнами полз туман; густой, тяжелый, извивающийся, беловатый туман, похожий на огромную тень гигантской змеи, медленно развертывающей свои кольца.
Постепенно туман бледнел, исчезал, и за ним показался блестящий свет, нежный и серебристый, словно на поверхности окон отразились тысячи лунных лучей с тропического неба – сперва снаружи дома, а затем и внутри, наполняя пустые комнаты. Далее я увидала тот же туман, удлинявшийся и перекинувшийся в виде воздушного моста от заколдованного окна на мой балкон, а затем и на мою собственную постель. Пока я продолжала глядеть, окна, стены и самый дом внезапно исчезли. На месте, где были пустые комнаты, я увидела внутренность иной небольшой комнаты, которую я признала за швейцарское шалэ – рабочий кабинет, старые, темные стены, покрытые от пола до потолка книжными полками, на которых виднелось много древних фолиантов. Посреди комнаты стоял старомодный стол, заваленный манускриптами и письменными принадлежностями. Перед ним, с гусиным пером в руке, сидел старый человек, мрачный, худой как скелет, с лицом до того тонким, бледным и пергаментным, что свет одинокой лампы отражался двумя яркими точками на его выдающихся скулах, словно они были выточены из слоновой кости.
Когда я осторожно приподнялась на подушках, чтобы хорошенько разглядеть его, все, и шалэ, и рабочий кабинет, и полки, и книги, и сам пишущий заколебались и начали двигаться. Медленно начали они приближаться все ближе и ближе, бесшумно скользя по облачному мосту, перекинутому через улицу, проплыли сквозь закрытое окно моей комнаты и под конец остановились у самой моей постели.
"Прислушайся к тому, что он думает и что собирается писать, – услыхала я успокоительные звуки того же знакомого, издали звучащего голоса. – Ты услышишь рассказ, который сократит для тебя длинную бессонную ночь и заставит на время забыть твои страдания… Попытайся!"
Я пыталась исполнить, что было мне велено. Я сосредоточила все мое внимание на одинокой пишущей фигуре, которую видела перед собой, сама оставаясь для нее невидимой. Вначале скрип гусиного пера, которым старый человек писал, не передавал ничего, кроме тихого, шепчущего звука, который трудно описать. Затем до моего слуха начали постепенно доноситься неясные слова слабого, отдаленного голоса, и мне казалось, что наклоненная над манускриптом фигура читала свою повесть вслух вместо того, чтобы писать ее. Но вскоре я убедилась в своей ошибке. Взглянув на старого человека, я увидела, что губы его крепко сжаты и неподвижны, голос был слишком тонкий, чтобы быть его голосом. Еще удивительнее, что при каждом слове, написанном его слабой старой рукой, я видела свет, сверкающий из-под его пера, большие разноцветные искры, которые немедленно превращались в звук. Это и был маленький голос гусиного пера, его-то я и слышала, хотя и пишущий, и перо могли быть за сотни миль от Германии. Такие вещи случаются иногда, в особенности по ночам, "под звездным пологом которых мы познаем, – как выразился Байрон, – язык иных миров…"
Как бы то ни было, слова, произнесенные гусиным пером, остались надолго в моей памяти. Да мне и не трудно было восстановить их; стоило мне присесть с мыслью записать их, как вся история, неизгладимо запечатленная на астральных таблицах, начала в последовательных картинах проходить перед моим внутренним взором. Так всегда бывает со мной, и мне остается только переписывать то, что я вижу перед собой. К сожалению, мне не удалось узнать имени моего ночного гостя. Несмотря на это я надеюсь, что читатель найдет записанную мной историю небезынтересной для себя.
1. История незнакомца
Место моего рождения – маленькая горная деревушка, горсть швейцарских коттеджей, брошенных в солнечном уголке, между двумя разрушенными глетчерами, над которыми поднимается покрытая вечными снегами вершина. Туда тридцать семь лет назад я возвратился искалеченным физически и нравственно, надеясь умереть; но чистый, живительный воздух моей родины решил иначе. Я все еще жив; может быть, чтобы свидетельствовать о фактах, которые я глубоко скрывал от всех, рассказать ужасную повесть, которую я предпочел бы скрыть навеки.
Многие будут склонны рассматривать все эти события с точки зрения высшего Промысла; но я никогда не верил в Провидение, и все же я не могу приписать их простой случайности. Я связываю эти события с одной основной причиной, от которой произошло все последующее. Слабым, старым человеком стал я ныне, но физическая слабость не подорвала моих умственных способностей. Я вспоминаю мельчайшие подробности той страшной причины, которая породила такие роковые результаты. Они-то и убеждают меня в действительном существовании того, кого я желал бы – и как страстно желал! – считать созданием своей фантазии, преходящей тенью горячечного страшного сна! О это ужасное, кроткое и всепрощающее, это праведное и таинственное существо! Именно этот образец всех добродетелей и отравил так жестоко всю мою жизнь. Это он выбил меня с такой силой из безопасной колеи моей прежней жизни, это он внушил мне уверенность в потусторонней жизни, прибавив этим еще один лишний ужас к без того уже погубленному существованию…
Чтобы выяснить положение вещей, я должен сказать несколько слов о себе. О, как желал бы я изгладить всякое воспоминание об этом ненавистном себе!
Рожденный в Швейцарии от французских родителей, которые видели всю мировую мудрость в литературной троице Вольтер-Руссо-Гольдбах, и воспитанный в германском университете, я вырос полнейшим атеистом. Я не мог себе даже представить что бы то ни было, а тем более единое Существо, – поверх или вне видимой природы, отличное от нее. Поэтому я считал все, неспособное пройти через точный анализ физических чувств, чистейшей химерой.
Душа, думал я, если предположить, что у человека есть душа, должна состоять тоже из материи.
По определению Оригена, incorporeus – эпитет, который он дает своему богу – означает субстанцию, лишь более тонкую, чем наше физическое тело, о которой мы, в лучшем случае, не можем иметь никакой определенной идеи. Каким же образом то, о чем наши чувства не дают нам никакого ясного представления, может быть видимым и стать осязаемым проявлением?
В таком настроении я не мог чувствовать ничего, кроме презрения к зарождавшемуся тогда спиритуализму, и выслушивал все подобные басни с насмешкой, в которой был всегда оттенок гнева. Последнее чувство никогда не покидало меня.
Паскаль в VIII отделе своих "Мыслей" признается в полной своей неуверенности в существовании Бога, я же в течение всей своей жизни исповедовал полную уверенность в несуществовании какого бы то ни было внекосмического Существа и повторял вместе с великим мыслителем его достопамятные слова: "Я смотрел, не оставил ли этот Бог, о котором говорит весь мир, какого-либо следа на земле. Я смотрю всюду, и всюду встречаю одну лишь темноту. Природа не дает ничего, что не вызывало бы во мне сомнения и тревоги".
И я лично чувствовал так же. Я никогда не верил и никогда не поверю в Верховное Существо; но в скрытые свойства человека, признаваемые на Востоке, силы, настолько развитые в некоторых людях, что благодаря им они делаются как боги, эти силы я должен был признать и не могу более смеяться над ними. Вся моя разбитая жизнь доказывает их существование. Я верю в них и проклинаю их, откуда бы они ни являлись.
После смерти моих родителей я, благодаря неудачному процессу, потерял почти все свое состояние и решил – не столько для себя, сколько для тех, кого любил – составить себе новое состояние. Моя старшая сестра, которую я боготворил, вышла замуж за бедного человека. Я принял предложение богатой гамбургской фирмы и отправился в Японию в качестве ее младшего компаньона.
В течение нескольких лет мои дела шли успешно. Благодаря доверию, которое я заслужил у многих влиятельных японцев, мне удавалось проникать в такие области, которые тогда были трудно доступны для иностранцев. Равнодушный ко всем религиям, я заинтересовался философией буддизма, единственной религиозной системой, которая достойна названия философской. Я любил в свободное от работ время посещать наиболее замечательные храмы Японии, самые любопытные из девяноста шести буддийских монастырей Киото. Я осматривал по очереди Даи-Бутзу с его гигантским колоколом, Дзионине, Энарино-Иассеро, Киэ-Миссу, Хигадзи-Вонзи и многие другие знаменитые храмы.
Время шло, но я не изменял своему скептицизму и оставался при своих прежних мнениях. Я поднимал на смех претензии японских бонз и аскетов так же, как смеялся над христианскими священниками и европейскими спиритуалистами; не мог же я, в самом деле, верить в существование каких-то неведомых сил, неизвестных людям науки? Суеверные и меланхолические буддисты, которые учат избегать радостей жизни, искоренять страсти и делаться одинаково бесчувственным как к счастью, так и к несчастию, чтобы приобрести какие-то химерические силы – все они были необыкновенно потешны в моих глазах.
Однажды, в день, навсегда незабвенный и роковой, я познакомился с очень ученым и почтенным бонзой по имени Тамоора Хидейери. Я встретился с ним у подножия золотого Куэн-Он, и с этого момента он стал моим лучшим другом. Но несмотря на все мое уважение к нему, я никогда не упускал случая, чтобы не поднять на смех его религиозные предрассудки, чем нередко оскорблял его чувства.