- Господи! - вскипел капитан. - Хорош, ведем их к психиатру. В конце концов, для этого их сюда и доставили. Видно невооруженным глазом, что оба живехоньки, и непохоже, что они собираются откинуть копыта. А если и собираются, то сборы явно продолжаются уже очень долго. Нам нужно заключение эксперта.
- Быстро не получится, - предупредил Бен-Азиз. - Кляйнгельд на осмотр времени не жалеет.
- Чужого, - добавил один из ассистентов.
- И чужих денег тоже, - подхватил другой.
- Время и есть деньги, - поставил точку Бен-Азиз.
Доктор Кляйнгельд оказался коротышкой с непропорционально большой головой. Разговаривал он исключительно шепотом, очевидно, полагая, что таким образом легче подчинить пациента своей воле - пусть сбавит тон, напряжет слух, боится лишний раз вздохнуть, чтоб не упустить чего-нибудь жизненно важного. Психиатр уютно устроился в глубоченном кресле и просматривал какие-то записи, самоуверенно и победительно улыбаясь тонкогубым ртом. Откинутая назад спинка кресла была почти на одном уровне с кушеткой, на которую уложили Старика.
- Как вам моя кушеточка? - шепнул доктор.
- Затрудняюсь ответить.
- Почему?
- Не знаю, чем ваша кушетка отличается от других.
- Понятно. Это потому что вы Бог, да? - повеселел психиатр.
- Возможно. Да, вполне вероятно.
- У меня тут недавно лежал один Бог, так ему моя кушетка очень даже понравилась.
- Что доказывает - если бы была нужда в доказательствах, - что он Богом не является.
- А чем докажете вы, что вы Бог?
- Мне не нужны доказательства. В том-то и суть. Наступила пауза - доктор что-то записывал.
- Вы помните Сотворение мира?
- Мои воспоминания вряд ли будут вам понятны, - заколебался Старик.
- Интересное замечание. Обычно начинают пересказывать Книгу Бытия. Им кажется, что они вспоминают Сотворение, а на самом деле они всего лишь вспоминают текст.
- Вы о ком это?
- О пациентах, которые считают себя Богом. Кляйнгельд сделал еще какую-то запись.
- Можно поинтересоваться, зачем вы пожаловали на Землю? Старик призадумался.
- Так сразу не объяснишь… Как-то вдруг, неожиданно нахлынуло невыразимое… одиночество. Захотелось посмотреть, какие вариации получила тема, которую я некогда считал такой удачной. А потом… Нет, словами этого не опишешь… Не получается - пока… Скажите, а можно задать вопрос вам?
- Разумеется, но у меня, в отличие от вас, не на все вопросы есть ответы.
- В самом деле? Мне кажется, что вы верите в то, что я… ну, тот, кто я есть. Доктор беззвучно рассмеялся:
- Слишком сильно сказано. Я, знаете ли, вообще не склонен во что-либо верить.
- Это свидетельствует об уме.
- Спасибо, очень мило с вашей стороны. Но я не боюсь менять мнение по тому или иному вопросу. Наоборот, я периодически даже понуждаю себя к этому. Надо мусолить истину, как собака мусолит косточку. Нет ничего постоянного. Все меняется. Люди стареют. Идеи стареют. Вера тоже. Жизнь все подвергает эрозии. Вот почему мне нетрудно разговаривать с вами как с Богом, хотя я не знаю, правда ли это, и не больно-то стремлюсь узнать.
- Как любопытно! - оживился Старик. - Вот уж не думал, что испытаю смущение, когда во мне признают Бога. Какая неожиданность! Когда вы сказали, что вам все равно, Бог я или нет, я в первый момент испытал замешательство, а потом облегчение. Тут у вас, на Земле, изображать Бога гораздо легче, чем быть Богом.
- Легче, чтоб тебя считали сумасшедшим, нежели нести ответственность за все беды и несчастья мироздания.
- Или выслушивать хвалы твоему всемогуществу. Быть объектом молений - самая тяжелая из форм давления на психику. Доктор опять зачиркал ручкой по бумаге.
- Можно спросить, кто таков ваш спутник?
- Ах, - вздохнул Старик. - Я так и знал, что рано или поздно вы об этом спросите. - Немного помолчав, продолжил: - Вы вот интересовались, зачем я спустился на Землю после столь продолжительного отсутствия. Не говорите об этом ему, но меня все эти века мучила совесть… Понимаете, я ведь его вытолкнул.
- Откуда?
- Должно быть, я слишком много на вас обрушиваю вот так, сразу… Я вытолкнул его из Рая.
- Так Рай существует?
- О да, но это не такое завидное место, каким его обычно представляют. Временами там бывает очень одиноко.
- Одиноко? Вы меня удивляете. Я думал, что человеческие несовершенства вам неведомы.
- Не забывайте, ведь я вроде бы создал человека по своему образу и подобию. Так что несовершенства мне ведомы. Я должен знать и что такое сомнение, и что такое отчаяние, и что такое радость. Раз я сотворил человека, стало быть, я знаком с его устройством.
- Означает ли это, что и у Бога воображение имеет свои границы?
- Не думал об этом. Вероятно, да.
- Почему?
- Потому что… потому что я могу создать только то, что доступно моему воображению. Очевидно, есть вещи, которых я вообразить не в состоянии.
- Где есть? Во Вселенной?
- Вселенная - это моя лаборатория. Я сошел бы с ума в бескрайних райских просторах, если б у меня не было Вселенной, где можно всласть наиграться. Благодаря ей я сохраняю молодость и свежесть - насколько это возможно. Но Вселенная познаваема и допускает интерпретации, ибо она сотворена из материи, известной человеку. Вселенная как раз и обнаруживает пределы моей фантазии. Бессмертные, как и смертные, нуждаются в некоем ограничителе. Для смертных таким ограничителем является сама смерть, именно она придает жизни смысл. А бессмертию нужен ограничитель для воображения, иначе вечность быстро выдохнется и обратится в хаос.
- Все это весьма познавательно, - прошептал доктор, - но в пылу философствования вы забыли сообщить мне, кто ваш спутник. Он Дьявол, да?
- По-моему, я достаточно прозрачно намекнул на это.
- Да-да, но не забывайте, что я верю не всему, Что мне говорят. Ваш товарищ, он что, раньше работал в цирке?
Старика вопрос поставил в некоторое затруднение.
- Понятия не имею. Возможно. Я не общался с ним с тех пор, как он… нас покинул, и вплоть до вчерашнего дня. В цирке, вы говорите? Почему в цирке?
- Ну, не знаю. Он, похоже, обладает способностью делать предметы И даже части собственного тела невидимыми. Да и фокусы с огнем ему тоже удаются. Знаете, в цирке и огонь глотают, и всякие прочие трюки показывают. Вот я и подумал…
- Трюки? Он тоже называет это трюками. Видите ли, по складу характера он в большей степени экстраверт, нежели я, и обожает производить впечатление, бравировать своий могуществом. Я же, пока нахожусь на Земле, предпочитаю жить как обычный человек. Насколько это будет возможно. - Взгляд Старика стал задумчивым. - Мне очень хотелось его увидеть после такой долгой разлуки. Я отправил ему довольно осторожное послание, и что вы думаете? Он сразу же согласился. Мы с ним встретились впервые с доисторических времен. Это произошло вчера - нет, уже позавчера - на тротуаре возле Смитсоновского института в Вашингтоне. Ровно в двадцать три ноль-ноль. Такая у нас была договоренность. Сразу же отправились в гостиницу, куда нас не хотели пускать без багажа. Первую ночь мы провели в Смитсоновском институте и Национальной галерее.
- Но их на ночь закрывают.
- Для нас стены - не преграда. Я увидел там много интересного, порадовался достижениям человечества. Правда, мистеру Смиту было смертельно скучно.
- А на следующую ночь, насколько я понимаю, вам удалось-таки попасть в отель. Тогда-то вы и изготовили деньги. Правильно?
- Абсолютно.
Доктор Кляйнгельд бросил на Старика взгляд, в коем странным образом смешивались вызов и лукавство.
- ФБР доставило вас сюда для проведения экспертизы вашего психического здоровья, или, если угодно, вменяемости. Сейчас мы перейдем ко второй части проверки, но сначала сделайте, пожалуйста, некоторое количество денег.
- Мне объяснили, что это противоречит закону.
- Я не собираюсь вашими деньгами пользоваться. Просто я должен убедиться, что вы действительно умеете делать деньги. Это, разумеется, останется между нами.
- Сколько вам нужно?
Глаза доктора вспыхнули огнем.
- Если бы вы были обычным клиентом, я бы брал с вас по две тысячи за сеанс. Судя по нашему разговору, нам понадобится что-нибудь между десятью и двадцатью сеансами, а там станет ясно, как действовать дальше. В подобных случаях ничего нельзя сказать заранее. Ладно, пусть для начала будет тридцать тысяч. И это очень по-божески.
Старик сконцентрировался, и из его кармана стаей выпущенных на волю голубей полетели банкноты. Они кружились по всей комнате. Психиатр поймал одну из купюр и увидел, что она не зеленая.
- Это не доллары! - с нехарактерной для себя горячностью воскликнул доктор. - Это австрийские шиллинги! Откуда вы узнали, что я родился в Австрии?
- Я этого не знал.
- Бумажки ничего не стоят! Их выпускали еще до войны!
- Ну вот, видите, - удовлетворенно заметил Старик. - Все-таки я не вполне обычный клиент. Жаль, что вы сразу этого не поняли, ведь в остальном вы проявили недюжинную проницательность.
Трудно сказать, какими мотивами руководствовался доктор Кляйнгельд - низменной мстительностью или природной пытливостью ученого, - но он велел привести из одиночки Лютера Бэйсинга. Это был молодой человек весьма крепкого телосложения, с коротко остриженными волосами и обманчиво сонным, как у борца сумо, выражением лица. Лютер был известен в лечебнице как Бог-три и считался из всей троицы самым опасным.
- Так-так. Познакомьтесь. Бог-три, перед вами Бог-четыре.
Лютер Бэйсинг посмотрел на Старика и чуть вздрогнул. Казалось, сейчас он разрыдается. Доктор подал знак санитарам, и те на всякий случай прикрыли собой почтенного психиатра.
Тем временем Старик и Лютер Бэйсинг неотрывно смотрели друг на друга. Пока трудно было определить, кто побеждает в этой игре в гляделки.
- Поразительно, - прошептал врач санитарам. - В обычной ситуации Бог-три давно бы уже накинулся на новичка и разорвал его на части. Я потому и попросил вас присутствовать при беседе…
Он не успел договорить. Лютер Бэйсинг обмяк всей своей массивной тушей и опустился перед Стариком на колени.
Тот медленно приблизился к молодому человеку, протянул руку, но Лютер Бэйсинг не взял ее. Он сосредоточенно смотрел в пол. Было видно, что в мозгу у него идет напряженная работа, завязываются и развязываются какие-то узелки.
- Ну же, давайте я вам помогу. Вы слишком много весите, чтобы стоять на коленях.
Лютер Бэйсинг послушно протянул ручищу, похожую на гроздь бананов.
- И вторую. Мне нужны обе ваши руки.
Лютер протянул вторую. Старик взял сумасшедшего за пальцы, чуть потянул на себя и легко оторвал от пола.
Лютер Бэйсинг взвизгнул пронзительным фальцетом и засучил короткими, толстыми ножищами. Его стихией была земная твердь, и расставаться с ней Лютер не желал.
Старик проявил такт - поставил молодого человека на пол, раскрыл ему объятья и принялся его успокаивать, а всхлипывающий великан припал лбом к плечу утешителя и прерывисто задышал, как ребенок после приступа истерики.
Доктор Кляйнгельд:
- При виде Бога-один и Бога-два он впадает в неистовство, а с вами - сама кротость. Почему?
- В глубине души молодой человек знает, что, несмотря на все свои притязания, Богом не является. Видя других ваших пациентов, он понимает, что они тоже самозванцы, и абсурдность ситуации пробуждает в нем агрессию. В моем же случае бедняга почувствовал, что я лишен каких бы то ни было амбиций и даже желания что-либо доказывать. Ведь я не претендую на роль Бога. У меня нет нужды претендовать. - Старик покосился на приникшего к нему слонопотама. - Он уснул.
- Он несколько недель глаз не смыкал, - сообщил один из санитаров.
- Можете унести его, не разбудив? - спросил доктор.
- Попробуем.
Но стоило санитарам дотронуться до Лютера Бэйсинга, как тот моментально пробудился, взревел и раскидал дюжих молодцов в стороны. Старик вновь коснулся умалишенного и спросил в упор:
- Как вы меня узнали?
Лютер сощурил глазки, изо всех сил пытаясь вспомнить.
- Небесный хор… Я там пел… Пока голос не сломался… Миллион лет назад… Нет, больше…
- Увы, херувимом вы быть никак не могли. У них голос не ломается. К сожалению. Они пищат все так же пронзительно, как в стародавние времена, только фальшивить стали чаще. Должно быть, рутина заела.
- Я не знаю как, но я сразу вас узнал… Только вошел - и сразу узнал.
- Не стоит этого пугаться. Сила воображения прекраснейшим образом заменяет отсутствие опыта. Ничто из бывшего единожды не умерло окончательно, лишь переменило облик. Природа - великий архив всего некогда сущего. Разобраться в этом архиве невозможно, но на его полках хранится абсолютно все. Человеку удается краешком глаза разглядеть то один уголок, то другой. В момент озарения проскакивает искорка, которая выхватывает из тьмы кусочек прошлой жизни или укромный закуток, о существовании которого человек прежде и не подозревал. Знание близко, и обрести его может каждый, ведь иногда оно находится всего в нескольких дюймах от поля вашего зрения.
Детина осклабился.
- Теперь я знаю, как я вас узнал.
- Как же?
Лютер постучал пухлым пальцем по своей здоровенной башке:
- Мозги сработали.
Старик серьезно кивнул и сказал, обращаясь к доктору:
- У вас больше не будет с ним хлопот. Кстати говоря, никакой он не сумасшедший. Он просто фантазер, а это редчайшая и самая ценная из форм психического здоровья.
Бэйсинг обернулся к санитарам:
- Ладно, мужики, пошли. Жрать охота.
Подхватил своих конвоиров под мышки и, не обращая внимания на их вопли, вынес из кабинета.
- Вы, должно быть, очень собой гордитесь, - уязвленно молвил доктор Кляйнгельд.
- Это мне не свойственно. Ведь мне не с кем себя сравнивать.
- Господи, что же мне написать в заключении?
- Правду.
- Чтобы меня сочли психом?
Старику дали успокоительное, и он сделал вид, что тут же уснул, - не хотелось тратить время на болтовню с хорошенькой чернокожей медсестрой, чьему попечению его вверили. Нужно было как следует обдумать все случившееся.
Когда сестричка вышла из палаты, Старик чуть приоткрыл веки и увидел, как мягком свете гаснущего дня меж коек пробирается некий азиат в больничной в пижаме.
Старик окончательно открыл глаза и строго спросил:
- Что ты тут делаешь, Смит?
- Ш-ш-ш, - шикнул азиат. - Я примеряю камуфляж. Теперь я Тосиро Хавамацу. По-моему, неплохо получилось. Пора отсюда сваливать, а ты можешь оставаться, если хочешь.
- И куда же ты намерен отправиться?
- В Нью-Йорк. Вашингтон не по мне, тут твоя епархия: дискуссии о морали, лоббисты, коррупция в верхних эшелонах власти и прочая, и прочая. А я подамся в Нью-Йорк. Его называют Большим Яблоком. Помнишь то маленькое яблочко в саду, название которого я забыл? Мне еще пришлось там научиться ходить на чреве своем. В Нью-Йорке правит плоть: тут тебе и наркотики, и проституция, а ко всему этому - аккомпанемент высоконравственных речений. В общем, как там говорят, моя тусовка.
- А как же ты без денег?
И из-под одеяла выпорхнули радужные купюры - миллионы и миллионы иен.
- Вот спасибо, - обрадовался Смит, распихивая деньги по карманам. - То есть я хочу сказать, домо аригато годзаимас. Правда, немножко "зелени" я уже наворовал. В больнице это проще простого. Здесь на первом этаже есть чудесная комнатка, где хранятся ценности, принадлежащие пациентам. Теперь мне нужна какая-нибудь одежда и еще очки. Ага!
Мистер Смит как раз заметил на соседней тумбочке очки. Они принадлежали болящему, который размещался на соседней койке и имел неосторожность уснуть. Смит проворно цапнул их, и страницы книжки, в которой очки выполняли функцию закладки, неспешно сомкнулись.
- Зачем ты это сделал? - укорил похитителя Старик. - Тебе и очки-то никакие не нужны. У нас с тобой зрение идеальное, а этот бедняга в них нуждается.
- Настоящий японец без очков не бывает.
- А что я буду делать, если этот человек проснется и спросит, где его очки?
- Очень просто. Он просыпается - ты засыпаешь.
- И ты оставляешь меня без легальных долларов?
- Так пойдем вместе! Сейчас я наведаюсь в рентгеновский кабинет, разживусь какой-никакой одежонкой. Кстати, в карманах и доллары наверняка обнаружатся. На дорогу должно хватить. В семь тридцать отходит "Борзая", это такой автобус-экспресс. К полуночи или около того будем в Нью-Йорке.
- Что ж, поезжай. Я попозже.
- А если на экспресс опоздаешь?
- Ничего, разыщу тебя в какой-нибудь обители порока.
- В Нью-Йорке их без счету. Что меня несказанно воодушевляет. Например, я слышал много хорошего о бане для голубых на Сорок второй улице. Называется "Оскал Уайльда".
- Баня для голубых? Что это? Какие-нибудь оргии с использованием краски?
- Да нет, обычная педриловка. Баня для гомосексуалистов.
- Правда? Есть такие бани?
- Ох, до чего же ты темен.
- Но зачем японскому бизнесмену идти в такое место?
- К тому времени я уже перестану быть японским бизнесменом. Поменяю иены на доллары и вновь превращусь в Смита. Эта ипостась более приемлема для туземцев. Что же касается бани, то туда я отправляюсь вовсе не любоваться земными пороками. Меня интересует раздевалка, где наверняка можно раздобыть прелюбопытные тоги, оставленные купающимися.
- Ты что, решил наворовать себе целый гардероб? Я этого не допущу. Пока ты со мной, я за тебя отвечаю.
- Я поступлю по-честному. Вместо того, что сопру в бане, оставлю то, что спер здесь. Это будет не воровство, а честный обмен.
- Честный обмен - это когда меняются добровольно. И скажи, чем тебя не устраивает наряд, который ты намерен похитить здесь, в больнице?
- Стану я носить такую дрянь! Ты бы видел, что за публика приходит сюда на рентгеновское обследование! - И он закатил глаза, как бы не находя слов для описания безнадежной заурядности здешних пациентов и их одежд.
В этот момент в палату с топотом ворвались два агента ФБР, очевидно, не слишком озабоченные тем, что могут разбудить больных.
Мистер Смит незамедлительно дематериализовался.
- Здесь Смита тоже нет! - крикнул один из агентов.
- А кто это только что стоял у кровати? - спросил второй.
- Никто, - ответил Старик и, под давлением обстоятельств вновь вынужденный солгать, густо покраснел.
- Чтоб мне провалиться, тут был какой-то косоглазый - не то кореец, не то вьетнамец!
- Никого здесь не было. Господа, мистер Смит - человек общительный. Бродит где-нибудь по больнице, знакомится с людьми, болтает, сплетничает. Вы в столовую не заглядывали?
- Ладно, Эл, пошли. Надо его разыскать. Где-то же он есть, черт бы его побрал.
- Может, в родильном? - сострил напарник.
- Во-во, там ему самое место.
Стоило агентам удалиться, как мистер Смит снова материализовался.
- Ну, я поехал, - сообщил он.
Вздрогнув от неожиданности, Старик пробормотал:
- Ты меня напугал. Я думал, тебя уж и след простыл. Смит обиделся и растворился вновь.