- Напоминаю правила, - сказала представительница. - Никаких разговоров, даже между собой. Ни звука. Никаких попыток общения с… гм… с пассажирами. Ни жестов, ни улыбок, ни кивков, ничего. Если будут нарушения, то нам просто запретят помогать им в дальнейшем. Пожалуйста, проявите максимальную ответственность.
Она говорила, а я стоял рядом с мамой, и больше всего на свете мне не хотелось выходить из светлого и теплого зала. Выходить наружу, в сырость и темноту, к чужим людям, тянущим к нам свои страшные язвы и болячки, от которых может не спасти даже противогаз. Помню, что в какой-то момент я даже подумал: не убежать ли домой? Или уйти в туалет, сославшись на боли в желудке, и пересидеть там весь этот бред? Мне было не то что страшно, а как-то ужасно неприятно. Но тут представительница сказала, что поезд еще не прибыл, и я почувствовал некоторое облегчение.
"Может быть, они так и не приедут?" - подумал я и представил себе отца, торжествующе бросающего на стол газету. То-то он будет доволен, если все так и случится!
- Вот и все, - сказала представительница. - Теперь берите посуду и распределяйтесь по станциям.
Мы взяли мешки со звякающими внутри металлическими кружками и вышли в темень. На платформе, распределенные по всей ее длине на равном расстоянии, уже стояли большие термосы с кофе и супом. Это и были "станции". Рядом с термосами высились аккуратные стопки байковых одеял. Наша станция оказалась где-то посередине. Темнота стояла кромешная, и принесенных нами фонарей едва хватало на то, чтобы высветить крышки термосов и черпаки. Теперь нашей четверке предстояло распределиться по цепочке от термосов до вагона. До еще не подошедшего вагона. Может, они все-таки не приедут?
- Кто хочет разливать? - спросила мама шепотом.
- Я! - поспешно сказала Марго, и я подосадовал на свою медлительность. Нужно было реагировать раньше. Теперь мне доставалось место ближе к краю платформы; я снова представил себе тянущиеся из вагонных окон узловатые руки, и меня передернуло.
- Хорошо, - сказала мама. - Ты, Марго, разливаешь; следующая - твоя мама. Затем - я.
Сердце мое дернулось. - Ты - последний, - сказала мама, обращаясь ко мне. Я только открыл рот, чтобы возразить, но снова опоздал - кто-то бежал по платформе, отчетливо стуча каблуками и приостанавливаясь у каждой "станции". Это оказалась женщина из "Красного Креста". Поравнявшись с нами, она прошипела: - Едут! Едут! Приготовиться! Помните: ни слова! Ни слова! - и помчалась дальше. Я повернул голову и увидел движущийся к нам свет тусклого прожектора… затем мимо проползла темная громада паровоза, и наконец, замелькали просветы в сплошной стене глухих товарных вагонов.
- Где же пассажирские вагоны? - подумал я. - Видимо, это какой-то другой поезд. Они-таки не приехали!
- Они не приехали, мама! Папа был прав!
- Шш-ш! - шикнула на меня мать, а за ней - паровоз, испустивший облако пара где-то впереди. Лязгнули буфера, поезд встал. И тут, в наступившей тишине, я услышал. Они были там, внутри. От них шел низкий, ровный звук, смесь ропота, вздохов, стонов, приглушенных голосов. Этот звук ворочался в вагоне, словно громадный мохнатый зверь… мохнатый и вонючий… они нестерпимо воняли, господин судья! Просто нестерпимо.
"Как же я буду подавать им кружки? - подумал я. - Окон-то нету. Наверное, все-таки откроют какое-нибудь маленькое окошко".
Но никто ничего не открывал. Ропот продолжался на прежней тяжелой ноте, а мы молча ждали возле своей "станции", ждали дальнейших указаний. Наши фонари стояли на асфальте платформы, освещая термосы и ноги Марго в высоких отороченных мехом сапожках и дальше - такие же сапожки ее матери, и знакомые ботики моей мамы, и мои ботинки, и гетры с заправленными в них брюками, и глухую стенку вагона, за которой ворочался зверь.
И снова в темноте родился звук шагов. Он шел со стороны вокзала, уверенный звук хорошо подкованных сапог, совсем не похожий на прежнюю суматошную дробь женщины из "Красного Креста". Несколько человек двигались по направлению к нам, твердо ставя каблуки на асфальт, и липкий скрип голенищ тенью сопровождал эти четкие отпечатки. Они были в военной форме германской армии, с автоматами на плече. Я скорее угадал, чем увидел это в скупом свете керосиновых фонарей. Впрочем, сапоги можно было разглядеть во всех деталях, а по ним уже легко восстанавливалось остальное. Они прошли мимо, мелькая беспорядочными зайчиками ручных электрических фонариков. Прошли, но один из них остался рядом с нашим вагоном. Он не сказал ничего, даже не поздоровался, только мазнул по нашим лицам лучиком своего фонаря и молча встал вплотную к вагону, посверкивая широко расставленными сапогами. Мы тоже молчали, как предписывала инструкция. Я почувствовал мамину руку на своем плече. Рука слегка подрагивала, и я понял, что даже ей не по себе. Даже ей, моей железной маме.
Так мы стояли, глядя на его сапоги, и тут из вагона раздался крик. Вернее, не крик, а какое-то громкое непонятное восклицание. Я не знал тогда итальянского и поэтому не разобрал смысла. И сразу же поднялся многоголосый гомон, и стук по деревянным вагонным стенкам, и шум, шум, шум, как будто живущий в вагоне зверь рвался наружу. И мне стало страшно. Что, если они и в самом деле вырвутся? Выплеснутся на перрон, прямо на нас, растекутся, как грязная волна, сметая все на своем пути? Куда они денутся потом? Неужели мама заставит меня снова делить комнату с одним или даже несколькими такими существами?
- Молчать - отрывисто сказал немец и лязгнул автоматом. И они тут же замолчали, господин судья! Представьте себе, от одного только его слова!
Этот человек в сапогах определенно обладал какой-то колдовской властью над ворочающимся в вагоне зверем. Не считая вагонной двери, он был единственным препятствием между моим благополучным миром и грязной волной многорукого человеческого страдания. Единственным, но надежным.
И я почувствовал, что благодарен ему за это. Я вспоминаю его до сих пор, это чувство, господин судья. И тогда только трусость удерживает меня от того, чтобы пустить себе пулю в лоб.
Прошло еще несколько минут, и вдоль поезда, от часового к часовому, прошелестела какая-то команда, быстро и неслышно, как змея через дорожку. И они стали открывать вагоны! Открывать вагоны! Для меня это явилось полной неожиданностью. Я-то представлял себе маленькое окошко, через которое всего-то и можно, что просунуть кружку с супом или туго свернутое одеяло. Маленькое окошко, не более того! И я боялся даже его, этого окошка, боялся просунутых через него скрюченных рук с болячками, от которых не спасает даже противогаз… Представьте себе мой страх, когда я услышал лязг отъезжающей двери товарного вагона, когда скопившийся там смрадный воздух сразу, одним комом, вывалился наружу! Когда я увидел белые пятна лиц, глазеющие на меня из адской вагонной черноты! Сам не понимаю, как я не пустился в бегство немедленно. Наверное, у меня просто отнялись ноги.
Немец скомандовал еще что-то, вагонное месиво послушно зашевелилось, и кто-то серый спрыгнул на перрон и встал около двери.
Я почувствовал, что мать толкает меня в бок, обернулся и увидел протянутую мне кружку. Они уже начали наливать. Мама держала кружку за ручку, я взял ее ладонями за горячие бока и повернулся к вагону, вытянув кружку перед собой, ручкой вперед. И серый сделал полшага вперед, и взял у меня суп, и я повернулся к маме за следующей порцией. Суп оказался горячим; ладони жгло даже через перчатки. Автоматические многократно повторяющиеся действия успокаивают. Можно сказать, я почти успокоился, но страх не ушел, он жил где-то совсем рядом, очень близко к поверхности сознания. Я по-прежнему боялся их. Я не понимал, что мешает им вот прямо сейчас начать вываливаться из вагона на наши головы.
По запаху я определил, что суп закончился и пошел кофе. Оставалось потерпеть совсем немного. Наконец, дошла очередь и до одеял. Я старался не смотреть на серую фигуру, принимавшую у меня сначала кружки, а теперь одеяла и передающую их в вагон. Взяв первое одеяло, он что-то сказал, очень тихо, так, что я не расслышал. Да я особо и не старался, господин судья. Больше всего на свете я хотел, чтобы все это поскорее закончилось, и думал только о том, сколько там еще осталось одеял. Но серый не отставал. На этот раз я расслышал: он сказал по-немецки всего два слова: "Пожалуйста, возьмите…" Всего два, но он произносил их каждый раз, принимая от меня одеяло. Что ему было от меня надо? Почему он не хотел оставить меня в покое?
Я продолжал делать вид, что ничего не слышу. В конце концов, женщина из "Красного Креста" повторила несколько раз: "Никаких контактов!" Она особо просила проявить максимальную ответственность. И я проявлял максимальную ответственность, прикидываясь глухим. Но серый и не думал сдаваться. Он просто принялся совать мне в руку что-то, видимо, сложенную в несколько раз бумажку. Записку? Письмо? Документ? Я не брал, но серый делал это настолько отчаянно, что я испугался. Испугался шума, скандала, чего-то такого, что могло побудить пока еще смирную вагонную массу выйти из берегов. Кроме того, я был в перчатках и, значит, не мог заразиться от обычного клочка бумаги. И я взял записку и сунул ее в карман, и, конечно же, в темноте ни у кого не было ни малейшего шанса обратить на это внимание.
А потом одеяла кончились. Серый забрался в вагон, не забыв прошелестеть мне свое "спасибо", и я испытал настоящее облегчение, увидев, как немец задвинул вагонную дверь и щелкнул амбарным замком. Такие же звуки доносились и справа, и слева, и это означало, что работа заканчивается по всей длине платформы, и скоро можно будет пойти домой. Потом я помог погрузить на машину пустые термосы. Мама ждала меня на выходе из вокзала. Тут только я вспомнил, что так толком и не попрощался с Марго, но это почему-то ни капельки не огорчало. Вокзальные часы показывали половину одиннадцатого. Полтора часа. Прошло всего полтора часа. Записка жгла мне карман. Я хотел отдать ее маме еще на площади, но передумал - а вдруг кто-нибудь увидит?
Дома нас ждал отец, сидя у стола в гостиной и помешивая остывший чай в своей любимой фарфоровой чашке. Я посмотрел на чашку и вспомнил металлические кружки ручками вперед.
- Переодевайтесь и садитесь пить чай, - сказал отец.
- Подождите, - сказал я. - Мама, он всунул мне какую-то записку. Я не хотел брать, но…
- Давай, быстро… - сказала мама.
Я полез в карман, не снимая перчатку, и поэтому провозился довольно долго, прежде чем мне удалось вытащить многократно сложенный листок желтой линованной бумаги, какую используют для всяких анкет. Мама взяла его незащищенной рукой и сразу ушла в спальню, а я снова подумал о болезнях, микробах и бактериях.
Потом я переоделся, сунул в корзину с грязным бельем все, даже перчатки, тщательно вымыл руки, и вернулся к отцу. Мы уже пили чай, когда в комнату вошла мама с желтым листком в руке. Глаза у нее были красными от слез.
- Я хочу, чтобы вы послушали, - сказала она и начала читать.
Это было письмо, господин судья, даже не одно, а два письма. Первое послала женщина по имени Ханна своему мужу по имени Иосиф в сентябре 42-го года из пересыльного лагеря в Бельгии. Судя по времени, которое прошло с того сентября, Ханна, скорее всего, исчезла, может быть, даже погибла. Второе, ответное, - написал сам Иосиф, сидя в угольном вагоне, везущем его в германский концентрационный лагерь, возможно, на смерть. Все это время он хранил ее последнее письмо и теперь воспользовался им, чтобы сообщить ей о своей судьбе - на тот случай, если Ханна все-таки уцелеет и вернется в их брюссельскую квартиру. У него не было никакой бумаги, кроме этого желтого линованного бланка, исписанного ее крупным красивым почерком с ровным наклоном вправо. Между ханниных строчек оставалось достаточно места, если писать мелко. Так и получилось, что оба письма поместились на одном листке - одно поверх другого, вернее, одно, сплетенное с другим. Они как бы лежали вместе на желтом поле, два этих письма, обнявшись, словно муж и жена. Ее красивые чернильные буквы и его мелкая карандашная вязь.
Я не могу пересказать вам этих писем, господин судья. Мама прочитала их нам только один раз, а назавтра отнесла на почту и отправила по адресу, который Иосиф приписал в самом низу. Так что я не помню точных слов, а прибавлять от себя мне бы не хотелось. Что-то очень простое и естественное - ни больше и ни меньше того, что обычно пишут друг другу любящие люди. В конце письма Иосиф просил у нее прощения за ребенка. Эта деталь запомнилась мне именно из-за своей непонятности. Но Ханна, конечно, поняла бы. Это все, что я могу рассказать вам об Иосифе, господин судья. Совсем немного, честно говоря. Я даже не знаю, был ли именно он тем серым существом, которое принимало у меня кружки с супом на вокзальной платформе. Возможно, что он просто попросил одного из своих товарищей передать мне это письмо. В самом деле, лучшей возможности ему могло больше и не представиться.
Самым странным в этой истории, господин судья, является ее замедленное действие. Понимаете, она изменила меня всего, перетрясла, как кости в кожаном стаканчике, повлияла на всю мою дальнейшую жизнь. Ее удар был исключительно, фантастически силен по своим последствиям. Силен настолько, что силу его я понял далеко не сразу, хотя первые странные признаки чувствовались уже на следующий день. К примеру, я обнаружил, что даже думать не могу о Марго, в которую был безумно влюблен еще менее суток тому назад. Правильнее сказать, она вдруг стала мне неприятна, настолько, что я попросил маму подобрать нам другую пару для работы на следующем поезде.
Через день в газете написали, что жители домов, расположенных вблизи от первой платформы, жаловались на шум и крики из стоящего там поезда. Автор заметки возмущался непредусмотрительностью вокзальных властей. В самом деле, они вполне могли поставить злополучный поезд на крайнем пути в противоположном конце вокзала, примыкавшем к Национальному Музею. Там-то уж крики точно не помешали бы ничьему сну.
- Все правильно, - сказал отец, откладывая газету в сторону. - Но меня, честно говоря, возмущает другое. Мы сделали все, что могли. Проявили добрую волю.
Он так и сказал "мы", господин судья.
- Мы накормили их супом и даже приготовили кофе! Всякий знает, как трудно добыть кофе по нынешним временам. Дали одеяла… Я думаю, что эти люди могли бы проявить хоть немного благодарности и уважения и не беспокоить среди ночи своими кошачьими воплями столь гостеприимный город.
Вот тут-то, вдруг, я и понял, что ненавижу его, господин судья. Его и себя, отражающегося в нем, как в зеркале. Я не стал бросать ложку на скатерть. Я аккуратно положил ее на тарелку и вышел из столовой, и дверь за собой прикрыл тихо, не хлопая. Я даже успел услышать, как отец сказал маме за моей спиной:
- Ну? И чего ты добилась? Ты этого хотела, да?
Видимо, в чем-то он маму все-таки убедил, потому что на следующие поезда - а их было еще много, больше десятка - она меня уже не брала, ходила одна. Кстати, все последующие эшелоны пригоняли к Музею. Чтобы не мешать сну граждан столь гостеприимного города.
ГЛАВА VII
Выйдя из агентства, Берл бегом бросился к машине. Но, как выяснилось, можно было не спешить. Он уже успел надеть наушники, включить приемник и десять раз проверить, все ли в порядке с настройкой, а старик все молчал, приходя в себя после потрясения. Жучок передавал только неясные шумы, щелчки, вздохи, шарканье локтей по столу. Наконец Берл услышал пиканье телефонных кнопок.
- Это я, Брайтнер… - сказал старик полузадушенным голосом. - Мне необходимо срочно вас видеть. Срочно!
Последнее слово он почти провизжал, сбившись на высокий фальцет.
- Эк тебя проняло… - радостно подумал Берл, приглушая уровень звука.
- Тогда приезжайте, только немедленно, - голос турагента в берловых наушниках звучал раздраженно и уже менее панически, как будто его не слышный Берлу собеседник одной-двумя фразами или просто одним своим присутствием на линии ухитрился успокоить впавшего в истерику старика. - Как, я вам еще не сказал?.. Ах да, извините. У меня только что был здоровенный детина с известным вам предметом… тем самым, от Гюнтера. Как выглядел?.. Гм…
Помолчав, старик дал довольно точное описание "детины". Берл, поглядывая на себя в зеркало, с удовольствием сравнивал портрет с оригиналом - кто ж не любит послушать, что о нем говорят другие в его отсутствие? Со стороны выходило, что он выше сантиметров на десять, чем в действительности, а размах плеч так и вовсе поражал воображение. Берл уже горделиво приосанился, но тут последовало обидное замечание относительно надбровных неандертальских дуг и квадратного подбородка.
- Врешь, старый пес! - пробурчал Берл, избегая смотреть в зеркало. - Нормальные брови… и подбородок тоже. Сам ты урод!..
Старик в наушниках снова замолчал, видимо, слушая своего собеседника. Затем сказал уже почти совсем спокойно:
- Хорошо. Договорились. Я буду ждать… - и повесил трубку.
"И это все? - разочарованно подумал Берл. Наговорили одних только гадостей, а ценной информации - ноль? Ну погодите у меня…" Он недовольно потер лоб. Надбровные дуги им, видите ли, не нравятся…
Берл устроился поудобнее на сиденье автомобиля. Вход в турагентство находился на расстоянии тридцати метров от него, через улицу. День обещал быть долгим и скучным, как и всегда при ведении наружной слежки. Скука-скукой, но все-таки насколько приятнее играть роль охотника, а не дичи! Теперь по следу шел он, а не противник; ему наконец-то принадлежала инициатива. Ради такой выгодной позиции Берл без малейших колебаний отсидел бы в засаде не день, а целую неделю. И все равно часы ожидания тянулись ужасно медленно. Наверное, он просто устал скучать во время цюрихского отдыха. Посетителей в "Колумбе" было немного - не сезон. Но и те, что заходили закрыть сделку или получить рекомендацию - в лоб - от какой-нибудь фанерки, не представляли для Берла никакого интереса. Позевывая, он выслушивал тривиальные вопросы и ответные обстоятельные лекции старика об отелях, рейсах и экскурсиях, а сам вспоминал прозрачную прохладу даабского моря, морских бабочек, заносчивых от сознания собственной красоты, прозрачных рыб-игл с забавным ртом бантиком, кораллы невообразимых форм и оттенков, многочасовой ужин под разноцветными фонариками на берегу матово-черной бухты.
Нужный Берлу человек приехал на такси в пятом часу вечера. Его можно было выделить сразу по осторожной точности движений, по цепкому взгляду, которым он окинул улицу перед тем как взяться за ручку двери. Берл стряхнул с себя дремоту и приготовился слушать.
- Привет, Брайтнер… - сказал в наушниках отдаленный голос. - Ну, что там у вас стряслось?.. А, черт!.. На кой ляд вы развесили здесь эти идиотские фанерки?!
"Ага! И тебе досталось!" - обрадовался Берл.
- Здравствуйте, Отто. Как долетели?.. Я сразу перейду к делу, да? Так вот, он пришел рано утром, еще десяти не было… - заторопился турагент испуганной скороговоркой.