- Он ни одной красивой девушки не пропускает… К моим подружкам приставал прямо на моих глазах…
- Супермен,- сказал я.
- Он пьяный очень дурной,- продолжала Оля.- Однажды в ресторане "Баку" устроил скандал: избил официантов, метрдотеля… Я с подружками через кухню убежала.
- Ну его к черту,- сказал я.
Когда волны набегают с залива, особенно в шторм, они выбрасывают на берег разный мусор: осклизлые доски от разбитых лодок, пенопластовые поплавки промысловых сетей с отверстиями в середине, бутылки, зеленые бугристые щупальца морских водорослей, консервные банки.
- Шувалов, я хочу замуж,- вдруг сказала Оля.
- За чем же дело? - пробормотал я.
- Кажется, не уродка, а вот замуж никто девку не берет,- проговорила Оля.
- А если я тебе сделаю предложение - пойдешь?
- Не торопись, Шувалов…
Я уже привык, что она называет меня по фамилии, и не обижался, хотя поначалу это меня коробило.
- У меня был один парень…
- Леня Боровиков? - ввернул я.
- Еще до него…
- Сколько же их было? - не удержался и язвительно спросил я.
- Не считала,- улыбнулась она.- Но вот какая штука, как дело доходит до женитьбы, мои дружки от ворот поворот… Так вот тот парень, о котором я рассказываю, очень любил меня. Мы познакомились, когда я училась на втором курсе. Вместе ездили каждое лето в Сочи, он даже снял для нас квартиру в Купчино, все шло уже к венцу, а потом вдруг мы расстались. Навсегда.
- Вдруг…- сказал я.- Что же было за этим "вдруг"?
- То же самое, что сегодня в ресторане "Олень",- продолжала она.- Мы сидели с ним в одной компании, уже заявления во Дворец бракосочетания были поданы… Я вышла к подружкам на кухню, а мужчины остались в комнате. Мой-то Генрих никого из этой компании не знал, кроме Милы Ципиной…
- Замечательная у тебя подружка! - подковырнул я.
- Какая есть,- отрезала она.- Ну и один кретин возьми да и ляпни в присутствии Генриха: "Сколько у меня было девиц, но лучше Олечки Журавлевой не встречал!.." Генрих устроил мне скандал, забрал назад заявление.
- Из-за этого? - удивился я.
- Если бы это было в первый раз,- вздохнула Оля.- Я всегда считала, что женщины - болтушки, оказывается, у мужчин тоже длинный язык!
Оля не переставала удивлять меня: она невозмутимо говорила такие вещи, о которых любая на ее месте помалкивала бы! Я бы даже сказал, наговаривала на себя, как будто ей это доставляло удовольствие. Послушаешь ее, можно подумать, что она отдается кому попало направо и налево!
- Дурак был твой Генрих,- помолчав, сказал я.
- Он потом одумался, снова стал уговаривать меня подать заявление, но я не согласилась,- сказала Оля.
- Почему же?
- Зачем мне замуж выходить за дурака? - рассмеялась она.
- Хорошо, а если бы он тогда не возмутился, вы поженились бы?
- Конечно! Он мне тоже нравился.
- А сейчас?
- Я ведь сказала тебе, что порвала с ним навсегда. Был бы умный, он бы сразу это понял, а он с полгода меня преследовал. И что же? Я стала его ненавидеть. Пока я была с ним, я ни разу ему не изменила, хотя бывала без него в компаниях и даже ездила с парнями в Прибалтику. Я не умею разбрасываться, Шувалов. Могу быть только с тем, кто мне нравится. Разве ты этого не понял? Генрих этого не мог понять, изводил меня ревностью, вот и опротивел. Обидно, когда ты не виновата, а тебя терзают, допытываются… И это еще до замужества! А что было бы потом?
Хотя наш разговор вроде бы носил отвлеченный характер, и она и я знали, что мы на пороге большого объяснения. Мне она нравилась, лучшего в своей жизни я уже не ждал, такие женщины, как Оля, не часто встречаются. В ней есть обаяние, много женственности; мне нравилось с ней разговаривать, сидеть за столом, просто смотреть на нее. Как только Оля Вторая вошла в мою жизнь, я потерял интерес к другим женщинам. Сто лет уже не виделся с Полиной Неверовой…
Я привыкал к Оле, думал о ней, не мог дождаться встречи, на работе заметили, что я изменился, проницательная Уткина в пятницу вдруг спросила: "Когда на свадьбу пригласите, Георгий Иванович?" И, не дождавшись ответа, в облаке духов выплыла из кабинета. Женщины, они нутром чувствуют перемены, произошедшие в мужчине. А вот я ни за что бы не догадался: есть кто-нибудь у Альбины Аркадьевны или нет?..
Так уж устроены влюбленные, они, как дети на песке, строят воздушные замки из щепочек, верят, что их дворец самый красивый в мире. Влюбленный не замечает недостатков в своей избраннице, вопреки здравому смыслу он и недостатки обращает в достоинства… Где-то в глубине души у меня шевелился червячок сомнения: что-то подсказывало мне, что у нас с ней нет будущего, все может в любой момент кончиться. И это не зависит ни от меня, ни от Оли. Оля Вторая… Это имя для меня несчастливое…
Я гнал прочь эти мысли, диссонансом врывающиеся в ту гармонию, которая у нас была с Олей. Грешил на свой возраст, заставляющий теперь меня сомневаться во всем, что касалось моей будущей семейной жизни. Настораживало меня и то, что Оля была очень уж спокойна и невозмутима. Решив для себя, что я ее устраиваю, она как бы остановилась. Ничего не происходило в нашей с ней жизни, все одно и то же: звонки, прогулки, встречи, бурные ночи, отмечающие меня синеватыми тенями под глазами. Овальное лицо Оли всегда было свежим, глаза чистые, движения медлительные. Она как-то призналась, что очень всем довольна, и сама предложила встречаться нам два раза в неделю, когда она не ездит в командировки. Олю устраивала размеренная, упорядоченная жизнь со мной. Но у нее была и другая жизнь, о которой она рассказывала не очень-то охотно,- это бесконечные празднования чьих-то дней рождения, якобы деловые встречи с подругами и приятелями подруг, походы в театры и на концерты. Меня она туда не приглашала.
- Холодно,- вывел меня из задумчивости голос Оли.
Я снял с себя куртку и накинул ей на плечи. Пароход приблизился, уже можно было различить иллюминаторы на округлом белом боку, дым все так же косо тянулся из трубы, ветер подхватывал его и бросал на гребешки увеличивающихся волн. На палубе не видно ни души. Этакий белый "Летучий Голландец", заблудившийся в водах Финского залива.
Навстречу нам попалась парочка: длинноволосый юноша плелся позади блондинки в плаще и суковатой палкой сшибал раковины в воду. Наверное, поссорились, потому что у девушки лицо напряженное, руки засунуты в карманы, а у парня мрачный отсутствующий взгляд.
Я обнял Олю, она повернула ко мне голову: спокойные посветлевшие глаза, маленький припухлый рот.
Я поцеловал ее. Она любила целоваться, вскидывала голову, так что тяжелый пук волос грозил рассыпаться золотистым дождем по спине, прижмуривала глаза, губы у нее были твердые, подвижные. В поцелуе она всегда перехватывала инициативу и не отпускала меня. Мы долго стояли на песке. Я услышал шорох, попытался легонько высвободиться, но Оля еще крепче прижалась, рука ее требовательно сжала мою шею. Щеки ее порозовели, глаза, вобравшие в себя синь неба, смотрели на меня. В моих ушах нарастал глухой гул, так шумит весной береза, если прижать к белой коре ухо. Когда она отпустила меня, я увидел на сером валуне сгорбившуюся чайку, она равнодушно смотрела на нас. Пароход все ближе подвигался к берегу, на палубе по-прежнему не было ни души. Солнце зашло за пышное облако, и сразу вода в заливе изменила свой цвет, потемнели и у Оли глаза: стали темно-серые с бархатным отливом.
- Скорее бы лето,- сказала она.- Так хочется позагорать, выкупаться.
- Поедем в деревню? - предложил я.- Берег озера, сосны, огороды и десяток домишек…
Я вспомнил деревню Голодницу, бабушкин дом. Кто в нем сейчас живет? И снова пожалел, что не купил избу с баней.
- Твое родовое поместье, граф Шувалов? - улыбнулась она.
- Ну, Шувалов еще ладно, а графом-то зачем обзываешь?
- У тебя дом с колоннами? И парк с беседкой?
- Была изба с русской печкой, а вместо колонн вдоль забора - березы со скворечниками.
- И туалет в километре от дома…
- Ближе,- ответил я.- Всего в тридцати метрах… Все это было, да сплыло: дом-то продали. Кляну себя, что сам не купил его.
- Я никогда не была в настоящей деревне,- сказала она.- Говорят, там со скуки умереть можно.
Я остановился, взял ее за узкие плечи, повернул к себе.
- Послушай, Оля…
- Не надо, Георгий,- мягко высвободилась она, сразу все поняв.- Рано об этом…
- Почему рано? - вскинулся я.
- Ты сам знаешь, что рано.
- А потом будет поздно,- сказал я.
- Ты в себе не уверен или во мне? - Она пытливо заглянула мне в глаза.
- Оля Вторая…- сказал я.
- Будет и третья,- улыбнулась она.
- По-моему, тебе это безразлично…
- Давай наперегонки? - сказала она и, прежде чем я успел ответить, легко и быстро побежала в своих белых кедах по коричневому песку. Чайка сорвалась с валуна и недовольно крикнула, ей тут же в ответ каркнула ворона, что бродила по кромке берега у самой воды. Куртка моя свалилась с ее плеч, но она даже не обернулась.
Подняв куртку, я пошел за ней, все убыстряя шаг, потом припустил что было духу, но скоро почувствовал, как закололо в правом боку. "Вот они, сорок лет-то сказываются!" - подумал я. Тем не менее еще надбавил, и скоро Оля уже была в моих объятиях.
Погиб директор нашего НИИ Горбунов Егор Исаевич. Он летел из Америки на "Боинге-707" домой, где-то над безбрежным океаном произошла авиационная катастрофа. Неизвестно, где упал самолет, может, он покоится на дне Марианской впадины. Был в одиннадцати тысячах метров над океаном, теперь в десяти километрах под водой… Я живо представил себе, как на комфортабельном лайнере внезапно начался пожар реактивного двигателя, языки багрового пламени озарили круглые иллюминаторы, пассажиры в ужасе заметались по салону, бледные стюардессы успокаивали их… А может быть, какой-нибудь негодяй террорист подложил в самолет бомбу замедленного действия или еще придумал какую-нибудь пакость вроде того, что произошло на пассажирском лайнере в кинофильме "Спасите "Конкорд"!" Или вооруженный бандит хотел принудить экипаж сделать посадку в какой-нибудь африканской стране? И, встретив отпор, взорвал "Боинг"? Такие случаи в наш век стали нередки. Как бы там ни было, но смерть пассажиров должна была быть ужасной: ведь в отличие от всех иных транспортных катастроф им довелось умирать не сразу, а минимум десять минут, пока пылающий "Боинг" с ревом падал в океан…
Никто теперь не расскажет, что произошло на борту самолета. Наш директор Горбунов - он возвращался с Чикагской международной конференции по охране воздушной среды - нашел свою могилу на дне океана. На многокилометровой глубине, где обитают гигантские кальмары да куда ныряют, охотясь за ними, кашалоты.
В вестибюле института висел большой портрет в черной рамке. Лицо у Горбунова было строгое и скорбное, будто он задолго предчувствовал свою трагическую кончину. Я уважал Егора Исаевича, как и все у нас. Правда, встречался с ним редко, гораздо чаще мне приходилось лицезреть его заместительницу Гоголеву. Последний раз я его видел на праздничном вечере 8 Марта. В нашем институте большинство женщин, директор их поздравлял с праздником. Он был в сером добротном костюме, улыбчивый, обходительный, целовал сотрудницам ручки, танцевал с ними на вечере после торжественной части.
И вот директора не стало. Состоялась гражданская панихида, произносились прочувствованные речи, женщины плакали, у мужчин тоже были удрученные лица. Однако гроба с цветами и венками явно недоставало, чтобы еще глубже осознать тяжелую утрату…
Через неделю после известия о трагической гибели Горбунова ко мне пришла массивная, с плечами борца, моя сотрудница Грымзина. Пожалуй, она была самым слабым работником в отделе. Она переводила с английского несложные тексты. Ответственные переводы я ей старался не поручать, так как знал, что придется все перепроверять, исправлять грубые ошибки. Я с удовольствием избавился бы от Евгении Валентиновны, но она уже много лет была членом месткома, причем очень активным: часто выступала на собраниях, ратовала за дисциплину, критиковала институтские недостатки, замахивалась даже на высокое начальство. Когда я как-то заикнулся начальнику отдела кадров о том, что Грымзина - балласт в моем отделе и хорошо бы на ее место взять опытного работника, я даже порекомендовал одного школьного преподавателя, кадровик руками замахал: "С Грымзиной лучше не связываться, она на ноги весь ЦК профсоюза подымет, будет писать заявления во все инстанции… Пусть себе работает".
- Вам небезразлично, кто будет директором института? - прямо в лоб задала она мне вопрос.
- Я думаю, моего мнения на этот счет никто не спросит,- ответил я.
- Видите ли, Георгий Иванович, поговаривают, что директором хотят назначить Гоголеву…- Она испытующе посмотрела на меня. О моих разногласиях с Ольгой Вадимовной знали в отделе.
- Что ж, достойнейшая женщина,- без особого энтузиазма заметил я.
- Карьеристка,- безапелляционно заявила Грымзина.- Она вас со свету сживет, да и нам будет при ней несладко…- Евгения Валентиновна, доверительно глядя на меня, продолжала: - Я считаю, что на таком посту должен быть мужчина. Женщина есть женщина…
У Грымзиной мало было женского. Грузная, почти квадратная, с широким решительным лицом, жидкими белесыми волосами, она скорее походила на борца-тяжеловеса. И светлые глаза у нее были холодные и пустоватые. Сколько я ее помню, зимой она всегда носила толстой вязки свитера с широким воротом, а весной и осенью - черный кожаный пиджак, не застегивающийся на мощной груди. Заведующий отделом технической информации Великанов прозвал ее "Коняга". С его легкой руки Грымзину за глаза так и звали у нас.
Я с недоумением смотрел на Конягу, еще не догадываясь, куда она клонит. Та не стала дипломатничать. Жестикулируя короткой рукой с толстыми пальцами, она заявила:
- Мы решили послать в министерство заявление с решительным протестом против назначения директором Гоголевой.
- Кто это мы? - взглянул я на нее.
- Общественность,- весомо заявила Коняга и положила передо мной отпечатанные на машинке листы с несколькими неразборчивыми подписями.
Не читая, я брезгливо отодвинул бумажки. У меня издавна предубеждение против всяких заявлений, тем более кляузных. Если мне нужно было выразить свой протест по какому-либо поводу, я открыто говорил на собрании и в присутствии того человека, которого это касалось, случалось, выступал с критикой в многотиражке, но никаких заявлений никогда не подписывал, да ко мне и не обращались с подобными предложениями. Это в первый раз.
- А вам-то что за дело, кто будет директором института? - спросил я.
- Мнение общественности мне небезразлично.
- Я не буду подписывать вашу бумагу,- я посмотрел в пустоватые глаза Грымзиной.- И вам не советую заваривать эту кашу. А если энергию некуда девать, то…- Я окинул взглядом солидную кипу иностранных брошюр и журналов на письменном столе, соображая, что бы такое ей дать попроще.- Вот, посмотрите любопытную брошюру Кэтрин и Питера Монтегю "Мир не бесконечен". Они утверждают, что если не принять срочные меры, то все живое на земле погибнет в результате растущего отравления биосферы…
- Вы еще наплачетесь, если директором паче чаяния будет Гоголева,- не слушая меня, ввернула Грымзина.- Только мы (она сделала ударение на слове "мы", по-видимому имея в виду себя) не допустим этого…
- Кого же вы хотите на этот пост? - не удержался и полюбопытствовал я.
- В нашем институте есть достойные люди,- ответила Коняга.- Не знаю, скоро ли погибнет все живое на земле, но мы уж точно задохнемся в той атмосфере, которую создаст в НИИ Гоголева.
- Насколько мне известно, она, наоборот, ратует за очищение атмосферы,- иронически заметил я.
- Вы еще не знаете ее,- сказала Грымзина, взяла брошюру и удалилась. Под ее тяжелой поступью заскрипели паркетины.
Глядя на захлопнувшуюся дверь - хотя Коняга и была недовольна моим отказом, дверь она затворила за собой довольно осторожно,- я раздумывал: чем же ей не угодила Гоголева? Все конфликтные вопросы, касающиеся отдела, разрешал лично я с заместителем директора. Может, по профсоюзной линии они поцапались? В том, что "общественность" тут ни при чем, я был уверен. Грымзина и была "общественностью". При желании она, конечно, могла настроить недовольных сотрудников против Гоголевой, мало ли кого Ольга Вадимовна могла обидеть? Человек она умный, язвительный и, надо отдать ей должное, принципиальный. Может, просто по-бабьи Грымзиной обидно, что женщина станет главой Ленинградского филиала НИИ? Неосознанная зависть? Но должна же Коняга чувствовать разницу между собой и Гоголевой?
Вот уж поистине моська лает на слона!..
В буфете ко мне за столик подсел Великанов. Мы заказали по порции сосисок с гречневой кашей. Геннадий Андреевич взял бутылку лимонада. Вид у него был недовольный, будто он только что проснулся и встал не с той ноги. Поминутно снимал массивные в роговой оправе очки и протирал носовым платком. В это время небольшие добрые глаза его подслеповато мигали.
Великанов мне нравился. Умный, тактичный и дело свое знал досконально. Я часто к нему обращался за разными техническими справками. По образованию он инженер-физик, кандидат технических наук. Он всегда в курсе последних международных событий. И прогнозы его на предмет изменений политической обстановки в том или ином регионе мира чаще всего бывают верными.
Впрочем, сегодня он политики не касался.
- Вот какое дело, Георгий,- вытерев толстые губы бумажной салфеткой, поделился он со мной горестным известием.- Я написал реферат о новейших наших и зарубежных ЭВМ, используемых для прогнозирования нежелательных изменений в экологии, биосфере, атмосфере, понимаешь, поднял кучу материала, два месяца как проклятый занимался этим. Сам знаешь, как трудно заставить себя дома вечерами работать. Веришь, не выбрался ни разу за город на лыжную прогулку: все выходные просидел за письменным столом…
- Благодарное человечество не забудет тебя,- ввернул я.
- Забудет, Георгий, забудет,- даже не улыбнувшись, продолжал Великанов.- Дело в том, что наш покойный директор взял с собой в Америку мой реферат… Ты знаешь его привычку читать в самолетах деловые бумаги.
- Черновик-то сохранился?
- В том-то и дело, что нет,- сокрушенно вздохнул Геннадий Андреевич.- Я не успел даже перепечатать, отдал Егору Исаевичу свой единственный экземпляр.