Я много от него узнал, к примеру, что стекло можно выдувать. Мне так это понравилось, что я попросил его и меня научить: когда-нибудь я попробую этим способом выдувать свинец или расплавленную бронзу, впрочем, они слишком жидкие, так что вряд ли получится. Но и я в долгу не остался, научил его, как на пластину еще горячего стекла наливать расплавленный свинец; таким образом можно получить блестящее гладкое зеркало, не слишком большого размера, зато без дефектов, и служить оно будет много лет. Этот стекольщик был молодец, он знал секрет цветного стекла, и пестрые стеклянные пластины, которые он отливал, были очень красивы. Я с энтузиазмом занимался новым для себя делом; мне пришло в голову делать изогнутые зеркала. Если выдуть сегмент шара и нанести свинец на вогнутую сторону, отражение будет очень маленьким, а если на выгнутую – очень большим, причем и в том и в другом случае – искривленным. Конечно, женщинам такие зеркала понравиться не могли, зато дети были от них в восторге. Все лето и всю осень мы продавали такие зеркала купцам, и те давали нам за них хорошие деньги; я не упускал случая поговорить с каждым из них, чтобы как можно больше узнать о крае, который многие из них знали.
Поразительно, но эти купцы, полжизни которых прошло в море, имели более чем смутное представление о сторонах света и расстоянии, но в одном все они сходились: если плыть на корабле на юг (одни говорили – тысячу миль, другие – в десять раз больше), то, в конце концов, приплывешь туда, где земля от солнца как пыль, где диковинные деревья и невиданные звери, а люди злые, и кожа у них черная. Многие уверяли меня, что на полпути к той земле лежит большой остров, его называют Икнуза; это остров металлов, и о нем ходят странные слухи: будто люди там все великаны, между тем как лошади, быки, кролики и даже куры – очень маленькие; верховодят всем женщины, даже воюют, а мужчины приглядывают за скотом и прядут шерсть. Эти великаны – пожирают людей, особенно чужеземцев. Там царит разврат, мужья меняются женами, и даже животные совокупляются с кем попало: волки с кошками, медведи с коровами, а женщины, забеременев, через три дня уже рожают и сразу же говорят своим детям: "Давай неси скорей ножницы и посвети мне, чтобы я могла пуповину перерезать". Некоторые говорили, что по берегу со всех сторон острова настроены каменные крепости, огромные, как горы, и что все там из камня: наконечники копий, колеса повозок, даже женские гребни и иголки для шитья, даже котлы, в которых они варят пищу, причем варят тоже на камнях, только особых, которые способны гореть. Перекрестки улиц там охраняют окаменевшие чудовища, такие страшные, что на них невозможно взглянуть.
Слушая эти рассказы, я делал вид, что верю всему, но при этом с трудом сдерживался от смеха: я тоже немало побродил по свету и знаю, что везде все одно и то же. Признаюсь, я и сам, возвращаясь из странствий, когда рассказываю, где побывал, люблю пофантазировать. Даже про свою страну я успел здесь наслушаться небылиц: например, будто ноги у наших буйволов не имеют коленных суставов и, чтобы повалить такого зверя, надо подпилить дерево, к которому он приваливается для ночного отдыха; дерево под его тяжестью повалится и потянет буйвола за собой, а подняться он уже не сможет.
Что касается металлов, о них говорили все в один голос: дескать, и купцы, и морские капитаны привозят их с острова помногу в обработанном и необработанном виде, но что именно они привозят, из рассказов этих темных людей понять было трудно. Дело осложнялось еще и тем, что все говорили на разных языках и никто не говорил на моем, так что с названиями происходила большая путаница. Одни говорили, например, "калибе", но неясно было, называют они так железо, серебро или бронзу. Другие употребляли слово "сидер", говоря то ли о железе, то ли о льде; они были настолько невежественны, что утверждали, будто горный лед, зажатый внутри породы, в течение веков твердеет настолько, что превращается сначала в горный хрусталь, а потом в железный камень.
В конце концов, мне надоело заниматься всякой ерундой, и я решил отправиться на эту самую Икнузу. Я продал стекольщику свою долю в производстве и, добавив то, что уже заработал на зеркалах, оплатил место на торговом судне. Но пришлось ждать, потому что зимой дуют ветры – то борей, то мистраль, то эвр, и все они плохи, так что до весны моряки предпочитают проводить время на суше, напиваться, проигрываться до нитки в кости, брюхатить портовых женщин.
Мы снялись с якоря в апреле. На судне, груженном амфорами с вином, кроме капитана (он был одновременно хозяином) и четырех моряков, находились двадцать прикованных цепями к лавкам гребцов и их надсмотрщик. Этот надсмотрщик родом с Крита был врун, каких мало; он рассказывал о стране, где живут люди с такими огромными ушами, что в них можно заворачиваться зимой и так спасаться от холода. Еще там будто бы живут звери, у которых хвост не сзади, а спереди; называют их "альфиль", они понимают язык людей.
Должен признаться, я с трудом переносил плаванье: судно качает то направо, то налево, пол под тобой пляшет, есть неудобно, спать неудобно, теснота такая, что ноги некуда поставить, а прикованные гребцы смотрят злобно, словно дают понять, что если бы они не были прикованы, то вмиг разорвали бы тебя на куски. И такое, оказывается, случалось, мне капитан говорил. А с другой стороны, когда благоприятный ветер надувает парус и гребцы поднимают весла, кажется, будто летишь в волшебной тишине. Из воды выпрыгивают дельфины, и моряки уверяют, что по выражению дельфиньих морд они могут определить, какая завтра будет погода. Этот корабль снаружи был хорошо просмолен, но, несмотря на это, его борта были изъедены (как мне объяснили, червем). Еще в порту я заметил, что все корабли, стоящие на якоре, тоже испорчены червоточиной. Ничего не поделаешь, сказал мне капитан, корабль рано или поздно стареет, и тогда его ломают и сжигают. Но у меня на этот счет были свои идеи, в частности насчет якоря. Глупо делать его из железа, он очень быстро ржавеет и служит поэтому два года от силы. А рыболовные сети? Моряки, когда море было спокойным, забросили сеть с деревянными поплавками и камнями вместо грузил. Камнями! А если грузила делать из свинца, они в четыре раза будут меньше! Ясное дело, я никому и словом об этом не обмолвился, но, как вы понимаете, в мечтах уже начал добывать этот самый свинец из нутра Икнузы и зарабатывать на нем, другими словами – сдирать шкуру с еще неубитого медведя.
На двенадцатый день плаванья показался остров. Мы на веслах вошли в маленький порт. Вдоль берега высились неприступные гранитные скалы, на них трудились рабы, вытачивая колонны. Они не были великанами, больших ушей у них тоже не было, такие же люди, как мы, и с моряками они неплохо понимали друг друга, но надсмотрщики не давали им разговаривать. Это была земля гор и ветра, и мне она сразу понравилась. В воздухе пахло горькими дикими травами, народ показался мне простым и сильным.
Край металлов находился отсюда в двух днях пути. Я нанял осла с погонщиком. Ослы действительно маленькие (но не с кошку, как рассказывали на континенте), зато сильные и выносливые. Какая-то правда в тех рассказах все же была, но она была скрытой, спрятанной в словах, ее надо было разгадывать как загадку. Например, я убедился, что рассказ о каменных крепостях соответствовал действительности: они, конечно, были не величиной с горы, но достаточно высокие и массивные, правильной конусообразной формы с усеченным верхом. Удивительно, но все говорят, что "они были всегда", и никто не знает, кто, как, зачем и когда их построил. Что же о том, будто островитяне пожирают чужеземцев, это полная чушь: безо всяких историй и приключений я добрался до рудников и по пути все мне указывали направление, словно это не только их земля, но и всех.
То, что я увидел, ошеломило меня; я был похож на охотничью собаку, вбежавшую в богатый дичью лес и сбитую с толку множеством нахлынувших на нее запахов. Край металлов – это цепь холмов вблизи моря, которые чем выше, тем круче, и тянутся они далеко, до самого горизонта. Повсюду столбы дыма над плавильнями, люди за работой, свободные и рабы. Насчет горящих камней тоже говорили правду; когда я их увидел, то не поверил собственным глазам. Разжечь их трудновато, зато потом они долго горят и дают много жару. Камни эти привозят откуда-то на ослах в корзинах, они черные, блестящие, хрупкие и не очень тяжелые.
Тут попадалось много удивительных камней с неизвестными мне металлами, выдававшими себя белыми, лиловыми и голубыми линиями: значит, под землей прятался целый клубок самых разных жил. Можно было растеряться от этого изобилия, броситься искать все подряд, но я Родмунд, и мой металл – свинец. Не теряя времени, я принялся за работу.
Месторождение я нашел на западной границе края, думаю, никто там до меня не копал, во всяком случае, я не обнаружил ни шахт, ни галерей, ни отвалов, и на поверхности никаких следов тоже не было. Кругом были камни как камни, но я знал: свинец внизу есть. Мы, искатели, думаем, будто ищем металл глазами, полагаясь на свой ум и опыт, но я долго размышлял и пришел к выводу, что на самом деле нас ведет какая-то необъяснимая сила, сродни той, что заставляет лосося подниматься в наши реки или ласточку возвращаться в родное гнездо. Может, с нами происходит то же, что с видоискателями, которые и сами не знают, что направляет их к воде, но что-то же направляет и заставляет гнуться лозу в их пальцах!
Я не мог объяснить, но знал, что свинец именно здесь, и пока шел две мили к лесу, где среди обгоревших от молний деревьев гнездились дикие пчелы, чувствовал под ногами его тяжелое ядовитое течение. Очень скоро я купил себе рабов, чтобы они трудились на меня, а потом, когда подкопил денег, еще и женщину, но не для развлечения. Я выбирал ее старательно, искал молодую, веселую, здоровую, широкую в бедрах, а красивая она или нет, значения не имело. Женщина нужна мне была для того, чтобы родить нового Родмунда, который продолжил бы наше ремесло, точнее, искусство. Надо было спешить: у меня уже тряслись руки, слабели ноги, кровоточили десны; зубы стали голубыми, как у предка, пришедшего с холодного моря. Новый Родмунд родится в конце будущей зимы, родится здесь, на земле, где растут пальмы, где добывают соль, где по ночам дикие собаки с лаем преследуют медведя; он родится в деревне, которую я построил вблизи ручья диких пчел. Я хотел дать ей имя на родном языке, который стал забывать, назвать ее "Бак дер Биннер", что значит "Пчелиный ручей", но не всем здешним людям название пришлось по душе, и они между собой называют деревню на своем, а теперь уже и моем наречии – "Баку Абис".
РТУТЬ
На этом острове я, капрал Абрахамс, живу со своей женой Мэгги уже четырнадцать лет. На соседний остров (я хочу сказать, на ближайший, который носит имя Святой Елены и находится в тысяче двухстах милях к северо-востоку отсюда) сослали очень важного и опасного человека. Боясь, как бы сторонники этого человека не помогли ему бежать, меня отправили сюда нести гарнизонную службу. Мой остров называется Печальным, это имя подходит ему как нельзя лучше, и, честно говоря, мне никогда не верилось, что такая значительная личность станет искать убежища на нашем безрадостном острове.
Говорили, будто этот ссыльный – изменник, прелюбодей, папист, смутьян и фанфарон, и пока он был жив, в гарнизоне кроме нас с Мэгги жили двенадцать солдат, молодых, веселых ребят из Уэльса и Суррея. Все они были крестьяне и помогали нам вести хозяйство. Потом смутьян умер, и к нам прислали канонерку, чтобы всех отвезти с острова домой. Но мы с Мэгги, вспомнив о старых долгах на родине, предпочли остаться и ухаживать за нашими свиньями.
Остров Печальный выглядит именно так, как он изображен на рисунке. Это самый одинокий остров на свете. Его открывали, и не раз, то португальцы, то голландцы, а еще раньше – дикари, оставившие на скалах горы Сноудон какие-то знаки и изображения идолов. Но обосноваться насовсем ни у кого желания не возникало, потому что здесь полгода идут дожди и земля родит только сорго и картошку. Справедливости ради надо сказать, что с голоду на острове не умрешь: море у северного берега в течение пяти месяцев кишит тюленями, а на двух маленьких островках с южной стороны гнездятся чайки.
Стоит перебраться туда на лодке, и можно набрать яиц, сколько душе угодно. Они, правда, пахнут рыбой, но очень полезные и хорошо утоляют голод. Впрочем, здесь все пахнет рыбой, даже картошка, даже свинина, ведь свиньи питаются картошкой.
На восточном склоне горы Сноудон растут каменные дубы и другие деревья, я не знаю, как они называются. Осенью они покрываются мясистыми голубыми цветами, которые пахнут человеческим потом; зимой – жесткими кислыми несъедобными ягодами. Странные это растения: вода, которую их корни всасывают из глубин земли, поднимается до самых верхних веток и капает вниз, увлажняя почву. Эта влага полезна при разных воспалениях, хотя и отдает мускусом. Мы собираем ее впрок. А лес (он единственный на всем острове) мы назвали Плачущим лесом.
Сами мы живем в Абердаре. Трудно назвать городом четыре деревянных сарая, два из которых уже не пригодны для жилья, но в гарнизоне служил солдат родом из уэльского города Абердара, он-то и окрестил так наше поселение. Самая северная точка острова – Дакбилл. Другой солдат по имени Кокрэйн, тосковавший по дому, часто уходил туда и целыми днями сидел на соленом ветру, потому что ему казалось, что там он ближе к Англии. Он даже соорудил маяк, который никто никогда не зажигал. Этот небольшой мыс, если смотреть на него с востока, очень похож на клюв утки, потому он и называется Дакбилл.
Ровный песчаный остров северней Абердара называется Тюленьим, зимой самки тюленей рожают здесь своих детенышей. Пещера в южной части острова называется Холливелл, или Святой колодец, это имя ей придумала моя жена, почему – не знаю. Когда мы остались одни на острове, она стала ходить в эту пещеру почти каждый вечер. Брала факел и шла, хотя от Абердара до Холливелла не меньше двух миль. Там за пряжей или вязаньем она чего-то ждала, а чего – сама не знала. Я неоднократно спрашивал ее, зачем она туда ходит, и в ответ она рассказывала странные вещи, будто слышала голоса и видела тени, и, поскольку внизу грохота волн не слышно, там она чувствует себя не такой одинокой и беззащитной. Я же боялся, что она поклоняется идолам. В этой пещере были камни, которые напоминали фигуры людей и животных. Один, в самой глубине, походил на рогатый череп. Это точно не были творения рук человеческих, но кто же тогда их создал? Я не любил спускаться в пещеру, потому что из ее глубины слышалось время от времени глухое утробное урчанье, под ногами становилось горячо и через расщелины в камнях поднимались пары с запахом серы. Короче говоря, я бы эту пещеру назвал совсем иначе, но Мэгги уверяла, что слышала здесь однажды голос, который предсказал ей ее и мою судьбу, судьбу острова и всего человечества.
Мы с Мэгги жили на острове одни в течение нескольких лет. Раз в год на Пасху к острову причаливало китобойное судно Бартона, чтобы поделиться с нами мировыми новостями и провиантом, а у нас взять немного копченого сала, которое мы готовили. Но вдруг все изменилось. Три года назад Бартон высадил здесь двоих голландцев. Уиллем выглядел почти ребенком: розовощекий, светловолосый, стеснительный. На лбу у него была незаживающая серовато-белая ранка, такие ранки – первый признак проказы, поэтому никто не хотел брать его к себе на борт. Хендрик был гораздо старше. Худой, с седыми волосами и морщинистым лбом. Он рассказал какую-то не очень внятную историю про драку, в которой проломил голову квартирмейстеру, за что в Голландии ему грозит виселица, но речь у него была хорошая, не то что у простого моряка, и руки тонкие, как у синьора, такими руками голову не проломишь. Спустя несколько месяцев как-то утром мы увидели дым на одном из Яичных островов. Я спустил лодку и поплыл посмотреть, что там случилось. На острове я обнаружил двух потерпевших кораблекрушение итальянцев, их звали Гаэтано ди Амалmфи и Андрей ди Ноли. Их корабль разбился о рифы, они, единственные, спаслись и доплыли до островка. Итальянцы не знали, что на большом острове живут люди; костер они разожгли, чтобы обсушиться. Я сказал им, что через насколько месяцев здесь будет Бартон, он сможет отвезти их в Европу, но они даже слышать об этом не хотели: после того, что им пришлось пережить этой ночью, они ни за что больше не ступят на борт корабля. Мне стоило немалого труда уговорить их сесть в лодку, чтобы преодолеть расстояние в сто локтей, отделявшее Яичные острова от Печального. Они готовы были остаться на этой безрадостной скале и питаться до скончания жизни яйцами чаек, лишь бы не плыть снова по воде.
Места на Печальном достаточно. Я устроил всех четверых в сарае, опустевшем после отъезда уэльсцев; они разместились там свободно, тем более что пожиток не было ни у кого, кроме Хендрика, который держал их под замком в деревянном сундуке. Ранка на лбу Уиллема зажила, значит, это была не проказа. Мэгги вылечила ее за несколько недель примочками из сурепки (так мы называем одну траву, которая растет по краю леса, хотя на самом деле это не сурепка); она приятна на вкус, но после нее снятся странные сны. Честно говоря, лечение заключалось не в одних примочках: жена запиралась с Уиллемом в комнате и пела ему колыбельные. Иногда паузы между одной песней и другой затягивались слишком надолго. Я был рад за Уиллема, когда он вылечился, и на душе у меня полегчало, но не надолго: теперь Мэгги стала проводить много времени с Хендриком. Они подолгу вместе гуляли, я слышал, как он рассказывал ей о тайнах за семью замками, о Гермесе Трисмегисте, о единстве и борьбе противоположностей и еще о чем-то малопонятном. Хендрик построил себе отдельную крепкую хижину без окон, перетащил в нее свой сундук и проводил там почти все время. Иногда к нему приходила Мэгги, тогда над хижиной поднимался дым, дым от очага. Они вместе ходили в пещеру и приносили оттуда красноватые камни, которые Хендрик называл киноварью.