Дракон прилетал с запада, оттуда, где по вечерам погребальным костром полыхает заходящее солнце. Пройдя над селом он разворачивался и заходил снова. Он разворачивался над лысой горой.
Его сбили одиночным выстрелом, зажигательным патроном из обычного АКМ, когда дракон делал маневр для нового захода. Низко, никого не боясь, на бреющем. Он знал, что ПВО нет. И стингеров нет. Если бы они были, стингеры! Но стингеров не было. Поэтому его сбили из обычного АКМ. Двое ополченцев засели на лысой горе, под пустыми цистернами, на плоской вершине лысой горы, там, где было древнее святилище предков. Потому что ближе к небу, в котором живут боги. И драконы.
Пуля попала в топливный бак, самолет загорелся. Пилот пытался вывести горящую машину. Но раздался взрыв. Самолет упал на ровное широкое поле, где раньше, когда не было драконов, росла пшеница. Сработала катапульта и пилота вытолкнуло в небо, раскрылся белый зонт парашюта. Там, где он коснулся земли, его ждали два ополченца. Я не знаю, был ли он уже мертв или просто без сознания, когда коснулся земли. Один из ополченцев достал из-за сапога длинный нож и широким разрезом от уха до уха вскрыл горло пилота.
Его возили по улицам на самодельной тележке, добротной самодельной тележке, той, на которой раньше возили мусор. У него было азиатское лицо, которое уже ничего не выражало. Голова, держащаяся на шейном позвонке, волочилась по пыльной дороге. Из каждого дома выходили женщины и плевали в его лицо, произнося самые древние и самые страшные проклятия душе дракона и всему его роду в любом колене и ответвлении. Не было улицы, не было семьи, в которую бы он не принес смерть. Теперь он ехал по селу на тележке для мусора, и женщины плевали ему в лицо. Кровь уже не текла из перерезанного горла. Да и была ли у него кровь, такая, как кровь человека? Может быть, у него была кровь, но другая, темно-зеленая, кровь дракона, и холодное, змеиное сердце.
IV
Зачем я пишу эту книгу? Для кого? Зачем я встал со своей постели откинув два одеяла? Холодно. Эта зима в Петербурге очень холодная. В старом доме большие окна, и никакие батареи не могут обогреть комнату. Но мне тепло, под двумя одеялами. Я лежу и смотрю в белые плиты подвесного потолка. Нескольких плит не хватает. Я часами смотрю вверх и автоматически переставляю в уме плиты, представляя, какие геометрические фигуры возникнут от сочетания пустот. И думаю. Нет, впрочем, не думаю. Думать - в этом есть какая-то динамика. Мое сознание статично. Я просто помню. Я помню все.
Для кого я пишу эту книгу? Никто не будет ее читать, никто не сможет ее понять. Никто не примет ее. Ни по ту, ни по другую сторону огня. Никому не нужна такая книга, она не органична ни одной из систем пропаганды. Ни одно из имен героев книги не обладает шумной известностью, ведь никто и не знал этих людей, когда они были живы, они были простые люди. В этой книге даже нет постмодернизма для продвинутой молодежи.
Зачем я встал со своей постели, откинув два одеяла? Для кого я пишу эту книгу?
Для них. Никто и не знал этих людей, когда они были живы, они были простые люди. Теперь ничего не осталось и кажется, что их не было. Но они были. Это мой город - город мертвых, - и я должен выгравировать мемориальную табличку для каждого дома. Это книга мертвых, и в ней должна быть строчка о каждом из них. Это мой долг. Для этого я оставлен среди живых. Пока оставлен.
Моя книга не нужна живым. Она нужна мертвым. Я знаю это. Я помню это, когда представляю геометрические фигуры, возникающие от сочетания пустот.
V
В тот приезд я не сразу узнал в высокой стройной девушке с большими глазами Анжелу. Это неудивительно. В последний раз я видел ее еще совсем ребенком, лет семи-восьми. Она была смешная, лопоухая. Теперь при взгляде на нее меньше всего хотелось смеяться. Выше меня, а я сам далеко не низок, если не сутулиться. Красивое, правильное лицо. Яркие, пронзительно синие глаза. Невеста. Сама Анжела смеялась, говорила, что здесь нет парней, на которых она не смотрела бы свысока, имея в виду свой рост. Но это от девичьей стыдливости. На самом деле она была помолвлена.
Анжела была младшей сестрой Алика. Алик уже несколько лет как вернулся в родную землю, и глаза родителей, потерявших единственного сына, опустошило горе. Анжела была младшим ребенком. Всю отчаянную, осиротевшую от потери свою любовь родители теперь отдавали ей.
Духи зла, демоны темных пещер, потомки драконов и змей, бескровные чудовища, терзавшие в древние времена землю и населяющих ее людей. Теперь они снова пришли. На них зеленая, как кожа гигантских болотных жаб, одежда, погоны, как шипы на плечах. Тот, у кого шипы крупнее, тот, у кого больше этих шипов, почитается среди чудовищ за главного, и остальные чудовища слушаются его приказаний.
Они все рассчитали правильно. После удара ракетой типа "земля - земля" по самому центру Шали, по скоплению людей, пришедших кто по своим делам, кто поверив слухам, что власти наконец выдадут пенсии и детские пособия, они выждали два часа. Этого времени должно было хватить на то, чтобы родственники унесли по домам сотни мертвых тел, сотни раненых и стали пытаться спасти тех, кто остался жив. Они правильно рассчитали, что раненых унесут в ближайшие дома, недалеко от центра, до окраин села истекающих кровью людей не донести. Через два часа после удара страшной мощи боевой ракеты "земля - земля" по мирному селу и безоружным людям центр и прилегающие улицы были накрыты минометным огнем.
В доме родственников Анжелы недалеко от центра перевязывали мою сестру, подобранную среди остальных раненых.
Несколько мин накрыли дом, двор. Сестру откопали под обломками стены, без сознания, но живую. Анжела и ее двоюродный брат были в машине. Мина попала прямо в автомобиль. Клочья одежды, забрызганной кровью. Как раньше, когда мы детьми лазили в саду - соком спелых вишен.
Двое людей остались на этой земле живыми тенями. Сначала - единственный сын, потом дочь. Рано утром они опять пришли сюда, на кладбище. Куда им еще идти теперь? Ах, как сладко им думать, что скоро и они смогут лечь в эту землю. Вот здесь, рядом… Мы все будем рядом, сыночек, доченька… мы будем вместе… Как раньше, помните, когда мы жили в Сержень-Юрте - селе, которого больше нет, в доме, от которого остался лишь пепел. Помните, мы собирали ягоды на лесных полянах? Где вы теперь? На каких полянах вы собираете ягоды? Кто пригладит ваши растрепанные волосы, кто поцелует ваши белые ручки, кто обнимет вас в стране мертвых, там, где никогда не восходит солнце? Холодно ли вам в земле, скучаете ли вы по солнцу, по небу?.. Не скучайте, потому что солнце сгорело и неба уже нет, оно упало и разбилось и убило всех нас. И это только кажется, что вы там, а мы здесь. Мы тоже там, уже там, где нет солнца и нет неба.
Они пришли утром, рано утром, очень рано. Но не были первыми. На свежей могиле, на холмике земли лежал мальчик. Тряслись его худые плечи, и одно имя бесчисленно вырывалось вместе с рыданиями. Не получилось счастье, такое близкое, - первая и единственная, на всю жизнь любовь, лежит теперь в этой земле. Никогда не будет цвести сирень, не будет светлой весенней радости. Жизнь закончена, нет больше надежды. Ей было шестнадцать лет. За что ее убили? За синий, пронзительно синий цвет глаз? За улыбку, теплом наполнявшую мое сердце? За что ее убили? Земля, возьми меня, я молодой, сильный, возьми мою кровь, мою плоть, выпусти ее, пусть она ходит по травам, пусть вплетает цветы в дивные волосы… не молчи, земля!.. Он встает. Ему должно быть стыдно, он мужчина, он не должен плакать, он умеет терпеть боль. Ему должно быть стыдно, но этого нет. Он уже ничего не чувствует. Ему семнадцать лет. Нет, ему семнадцать раз по тысяче лет, он уже стар, он не умеет чувствовать ничего, кроме боли. Он уходит - по осколкам неба, туда, где он теперь будет жить; в мир, в который не приходит весна, где никогда не восходит солнце.
VI
Нарты, нарты, древние богатыри, отодвиньте скалы, выступите из гор, видите: небо упало, никто не держит небо! Посмотрите, что стало с вашей землей, с вашим народом!
Злые драконы летают над домами, садами и нивами, сжигая все зловонным своим дыханием, обрушивая раскаленную сталь с небес. Страшные чудовища ползут по земле, изрыгая смерть. Полчища людоедов рыскают у сел, убивают и едят ваших детей.
Нарты, восстаньте из тьмы веков, спасите мир, как вы спасали его на заре времен! Убейте драконов, чудовищ, прогоните людоедов в далекие, холодные снежные страны, туда, где они должны жить, поедая друг друга!
Они были племенем земных богов, воинов, которым не было равных. Но прошла эпоха героев, зловещие признаки упадка проявились всюду. И земля больше не могла их носить. Сделав всего шаг, они проваливались по колено от тяжести тела своего, от мощи своей. Сделав другой - проваливались по бедра. Они ушли в горы, но и там от их поступи трескались вековые каменные плиты. И поняли они, что прошло их время. Никто не мог их убить, не было воина и оружия, чтобы поразить их насмерть. Поэтому сварили нарты в огромном котле кипящую медь и выпили ее. Но и тогда не сразу умерли нарты. Долго лежали они в пещере, и мучила их жажда. Сизый голубь в клюве своем носил богатырям воду. Умирая, нарт погладил голубя. С тех пор на голове и холке голубя осталась отливающая медью полоса.
VII
Это стало уже ритуалом. Каждый день после занятий мы с Русланбеком, раззадорив друг друга обидными словами, дрались. Весь класс собирался посмотреть. Мальчишки вставали в кольцо, громкими выкриками сопровождая каждый удачный удар или бросок. Борьба шла с переменным успехом. В тот день я ударил Русланбека ногой в живот, но соперник вовремя отступил и схватил мою ногу. Еще мгновение - и он смог бы дернуть ее на себя; не дожидаясь такого развития событий, я согнул ногу в колене и всем весом своего тела навалился на поединщика. Он упал спиной прямо на крупные камни от сгоревшего угля, которыми был посыпан школьный двор. Оказавшись сверху, я стал проводить удушение. Русланбек сопротивлялся. Вдруг я увидел слезы, вставшие в его глазах от дикой невысказанной боли. Что-то перевернулось во мне. Почему-то гадкими показались все эти зрители, восторженно вопившие от зрелища нашей схватки. "Нашли гладиаторов", - со злостью подумал я, ослабил захват и встал. Русланбек подскочил, превозмогая боль и приготовился броситься на меня. Я протянул ему руку.
- Не держи зла, - сказал я по-чеченски.
Мы стали друзьями. Сидели за одной партой, вместе сбегали с уроков. Ездили после школы на попутных военных грузовиках к солдатскому озеру - купаться. Озерцо было вырыто специально для танков и БМП как водная преграда, преодолевать которую полагалось на учениях. Наши горные речушки быстры и мелки, а в таких искусственных озерцах можно было долго плыть в спокойной воде.
Помню, как купались осенью, как вылезали на берег и, дрожа от холода, курили на двоих пачку сигарет "Космос". Это казалось нам страшно запретным, но взрослым и мужественным поступком. Как возвращались - снова на грузовике соседней военчасти. Русланбек обладал открытым, легким характером, он весело и просто просил солдат, и те со смехом брали нас в попутчики.
У Русланбека было прозвище - слово, которое с чеченского переводится как "дырки". Прозвищем этим наградил его наш одноклассник и его сосед, Расул. У Расула были богатые родители, которые покупали сыну дорогие магнитофоны и фирменную одежду. Папа Расула работал завскладом. У Русланбека мама была учительницей, а отец - водителем автобуса. И еще две сестры, которых родителям тоже надо было одеть. Поэтому у Русланбека было не много одежды. Синяя школьная форма и больше, похоже, ничего. Придя из школы, он в той же одежде отправлялся играть на улицу. Русланбек был бойким мальчиком, неудивительно, что одежда снашивалась им до дыр с удручающей скоростью.
Однажды мать Русланбека услышала, как дразнят его соседские дети. Она загнала сына домой, заставила снять синий пиджачок, брюки, рубашку. Зашила все дырки, тихо плача и роняя слезы на запыленную одежду. С тех пор Русланбек, даже играя на улице, был хоть и в том же самом, затасканном, но всегда постиранном и заштопанном материнскими руками костюмчике.
А прозвище так и осталось. Только не для матери. Мать называла его "Русик". У него были очень светлые русые волосы и голубые глаза. Среди чеченцев вы часто увидите людей со "славянской" внешностью. Некоторые объясняют это влиянием смешанных браков. Но старики говорят, что настоящий чеченец - светловолосый или рыжий, с голубыми или зелеными глазами, с мягкими чертами лица. А темные волосы, большие носы - это как раз следствие многовекового смешения с соседними народами.
А еще все помнят о Русланбеке его удивительную тягу к общественнополезным делам. Никем не прошенный, он первый бежал подтолкнуть застрявшую машину, целыми днями помогал соседям, если те затевали стройку или ремонт, ни одна старушка не имела шансов пройти мимо него с сумками. Русланбек брал сумки и сопровождал женщину до дома, по пути развлекая ее учтивой беседой. Расул всегда смеялся над ним за эту его непрошеную, порой кажущуюся навязчивой доброту.
Видимо, из-за этой черты своего характера он в числе первых вступил и в отряд самообороны. Ополченцы выставляли дозоры на краю села. Цель такого патрулирования была вполне прозаична. Боевых действий не было, но доведенные до полуживотного состояния русские солдатики сбегали с оружием из стоявших у мирно сдавшегося села федеральных частей, грабили все, что видели, и убивали всех, кто попадался на пути.
Господи, да что было брать в доме Русланбека?! Вот в доме Расула - там было чем поживиться. Но Расул не ходил в дозоры. Скорее всего, он давно уехал и жил в России.
Кроме всегда голодных и пьяных солдат, были еще снайперы. Снайперы сидели в укрытиях и скучали. Чтобы развеять скуку, снайперы стреляли по людям. Вернее, по чеченцам. Русланбек умер быстро, легко. Наверное, даже не успел ничего почувствовать. Пуля снайпера вошла прямо в сердце, и он, как будто задохнувшись, упал на спину. В его широко открытых, удивленных глазах в последний раз отразилось небо - такое же чистое и голубое.
Тело Русланбека принесли домой, стали готовить к омовению и похоронам. Постаревшая и обезумевшая от горя мать стояла над сыном. Ей казалось, он просто заснул. Вот только на рубашке, на груди - маленькая дырочка. Но ведь это не беда. Она зашьет дырочку. Она всегда зашивала дырочки на его одежде, чтобы злые соседские мальчишки не дразнили ее милое светловолосое сокровище. Дайте же зашить дырочку! Почему вы держите меня за руки, почему вы плачете на моих плечах, куда вы уводите меня? Пустите, я должна зашить дырочку, пока сын спит; ведь он проснется и выйдет на улицу играть, и нельзя, чтобы у него была рваная одежда, мальчишки будут смеяться, дайте я зашью эту дырочку, пустите меня, пустите меня к нему…
VIII
Это началось давно, с самых первых дней войны. "Мама, я видел странный сон. Наша округа, и я иду, как обычно, тропинкой по полю, к совхозной столовой где мы покупали свежий горячий хлеб. Но поле в воронках от бомб, от столовой и склада напротив остались одни развалины и дым, дым стелется над землей, над грудами обугленных кирпичей!.."
"Да, сынок. Все так. Поле в воронках, столовая и склад напротив разрушены. Много домов разрушено, сынок. Много людей погибло…"
С тех пор мне часто снится наш город. Только теперь он снится мне не таким - нет, я вижу его мирным, спокойным. Таким, каким я знал и видел его в детстве. Все дома целы, и воронок нет ни на полях, ни на улицах, и следов от осколков нет ни на заборах, ни на стенах домов.
И в этом городе живут люди. Много людей! Я встречаю их везде на своем пути, на каждой улице, вдоль дороги на тротуарах. Я знал каждого из них. Мы здороваемся, разговариваем. И я иду дальше. Много людей встречаю я на пути.
Только все эти люди уже мертвы.
Я ни разу не видел в городе своих снов, в городе мертвых, тех, кто еще жив. И если я вижу кого-то впервые, то скоро узнаю о его гибели.
Когда начинаются эти сны, мне плохо. Я чувствую, что болен. Весь день я хожу как во сне, а, заснув, оказываюсь в том месте, где закончился вчерашний сон. Мне хорошо там, с ними. И мне плохо здесь, с вами. Я говорю им об этом, они понимающе кивают головами и говорят: "Да, мы знаем. Там тебя никто не поймет. Оставайся у нас. Видишь - мы все уже здесь. Только ты еще там. Приходи к нам и оставайся".
IX
Почему-то больше всего мои соседи вспоминали Ибрагима. Ибрашку. Так его называли с легкой руки моей мамы. Ибрашка был нашим сельским дурнем. У него была олигофрения, и в свои немалые годы он по умственному развитию был на уровне ребенка. Мы вырастали, взрослели, а Ибрашка оставался в вечном детстве. Он был очень смешной и добрый, мы часто злоупотребляли этим и шутили над ним. Он играл с нами в футбол, ходил пасти коров. А еще он был большой и сильный. Это известно - природа как бы возмещает в силе то, что недодала в уме. И упрямый. Если он решал что-то, никто не мог его остановить.
Фашисты проводили карательную акцию. Люди прятались в подвале от слепых очередей, от швыряемых повсюду гранат, от огня минометов. Каратели долго не уходили. Дети в подвале плакали. Просили воды. Ибрашка встал, взял ведро и полез к выходу. Его пытались не пускать… но как было его не пустить?..
Ибрашка хороший… дети хотят пить… Ибрашка пойдет и принесет воды… все скажут: спасибо, Ибрашка!.. Дети будут пить… Ибрашка знает, где вода… Ибрашка ходит за водой каждый день, это недалеко!.. Все будут рады, все скажут: хороший Ибрашка!
Фашисты увидели его, в нелепой одежде, с гримасой умственной неполноценности на лице. По виду Ибрашки невозможно было не понять его болезни… Они ехали за ним на БТР и, хохоча, подгоняли его автоматными очередями… Ибрашка убыстрял шаг…
Это ничего… Ибрашка принесет воды… Ибрашка хороший…
Одна из очередей вначале видимо попала по ногам… Ибрашка упал… Со звоном откатилось по булыжнику пустое ведро…
Почему так больно?.. Зачем они смеются?.. Ибрашка хороший… Ибрашка ходил за водой… Дети хотят пить…
Каратели подъехали ближе к корчившемуся на дороге человеку. Несколько безразличных и небрежных автоматных очередей добили его.
Таким его и нашли. Таким его хоронили. На лице Ибрагима навечно запечатлелись боль и детское недоумение.