На улице мне стало гораздо легче; я чувствовала, что преодолела преграду и вырвалась - только не знала, откуда и куда. Не знала даже, что побудило меня к этим странным поступкам; но по крайней мере я начала совершать поступки. Какое-то решение созрело, что-то свершилось. После этих сцен, после этой явной демонстрации, которая вдруг показалась мне постыдной, примирения быть не может; впрочем, теперь, отрекшись от Питера, я уже не питала к нему злобы. Я поняла одну нелепую вещь: ведь между мной и Питером все было так мило! Мы никогда прежде не ссорились. Для ссор у нас просто не было причин.
Я оглянулась; Питера не было видно. Я шла по пустынным кварталам, мимо старых домов, в сторону ближайшей большой улицы, где можно было сесть в автобус. В такое время (а который сейчас, собственно, час?) автобуса, конечно, придется долго ждать. Мне стало не по себе: ветер дул сильнее, стало холодно, молнии, казалось, сверкали все ближе и ближе. Уже слышались раскаты грома. На мне было только легкое летнее платье, я даже не знала, достаточно ли у меня денег, чтобы взять такси; остановившись и пересчитав деньги, я поняла, что на такси не хватит.
Уже минут десять я шла к северу мимо запертых, освещенных ледяным светом магазинов, когда метрах в ста передо мной к тротуару подъехала машина Питера. Питер вышел на пустую улицу и встал, поджидая меня. Я продолжала идти, не замедляя шага и не сворачивая. Бежать ведь теперь не было причины. Нас больше ничто не связывало. Я поравнялась с Питером, и он шагнул ко мне.
- Надеюсь, ты разрешишь мне отвезти тебя домой? - сказал он с непроницаемой учтивостью. - Я бы не хотел, чтобы ты промокла под дождем.
Не успел он договорить, как первые тяжелые капли дождя упали на тротуар. Я колебалась, не зная, как отнестись к словам Питера. Какие у него мотивы? Может, им движет сейчас тот автоматический рефлекс, который заставляет его открывать передо мной двери? Что-то почти инстинктивное? В таком случае я могу себе позволить принять от него эту услугу. А может быть, если я сяду к нему в машину, это что-то изменит? Я внимательно посмотрела на Питера; было видно, что он сильно выпил, но было также видно, что он вполне владеет собой. Глаза у него неестественно блестели, но стоял он прямо и не шатался.
- Вообще-то, - сказала я с сомнением, - я бы охотнее пошла пешком. Но все равно спасибо.
- Брось, Мэриан, не будь ребенком, - сказал он резким тоном и взял меня под руку.
Я не сопротивлялась, и он подвел меня к машине и усадил на переднее сиденье. По-моему, я сделала это достаточно неохотно; на самом-то деле мне не хотелось мокнуть под дождем.
Он сел в машину, захлопнул дверь и завел мотор.
- Может быть, теперь ты объяснишь мне, для чего ты вытворяла все эти глупости? - сказал он сердито.
Мы завернули за угол, и порыв ветра швырнул дождь на ветровое стекло. Как говорила одна из моих двоюродных бабушек, погода рассердилась не на шутку.
- Я могла и пешком дойти, - сказала я, не отвечая на его вопрос. Зная, что мои поступки вовсе не так глупы, я прекрасно понимала также, что посторонний наблюдатель счел бы их довольно глупыми. Мне не хотелось обсуждать их, такое обсуждение лишь завело бы нас в тупик. Я сидела выпрямившись и уставившись в окно, за которым почти ничего не было видно.
- Не понимаю, зачем тебе понадобилось портить такой прекрасный вечер, - сказал он, игнорируя мои слова. Ударил гром.
- По-моему, я тебе ничего не испортила, - ответила я. - Ты прекрасно провел время.
- Ах, вот в чем дело! Мы, значит, плохо тебя развлекали. Наш разговор тебе наскучил, мы уделяли тебе недостаточно внимания. Что ж, в следующий раз мы позаботимся о том, чтобы тебе не приходилось страдать в нашем обществе.
Это было несправедливо. В конце концов, Лен - мой друг.
- Между прочим, Лен не твой друг, а мой, - сказала я. Голос у меня начинал дрожать. - Мне, может быть, тоже хотелось с ним поговорить. Тем более что он только что вернулся из Англии. - Говоря все это, я прекрасно понимала, что Лен тут совершенно ни при чем.
- Эйнсли вела себя прилично, и ты могла бы взять с нее пример. Но нет! - сказал он яростно. - Тебя не устраивает роль женщины.
Комплимент Эйнсли я восприняла как злобный выпад - и взорвалась.
- Чушь собачья! - крикнула я. - При чем тут роль женщины? Ты вел себя попросту грубо!
Я знала, что, обвиняя Питера в нарушении правил хорошего тона, я наношу ему удар под ложечку. Для него это все равно что увидеть свое лицо на рекламе средства от пота.
Он быстро посмотрел на меня, и глаза его сузились, словно он целился; потом он скрипнул зубами и яростно прибавил газ. Дождь к этому времени лил уже сплошной стеной, а мостовая перед нами, когда нам удавалось ее увидеть, походила на поверхность быстрой реки. В момент моего выпада мы как раз спускались с холма, и, когда Питер резко нажал на педаль газа, машину занесло, она дважды развернулась, потом заскользила боком, влетела на чей-то газон, страшно ударилась и остановилась. Раздался громкий треск.
- Сумасшедший! - завопила я, отталкиваясь от передней панели, к которой прижал меня удар, и соображая, что я все еще жива. - Ты нас всех убьешь!
Я, видимо, считала себя за двоих.
Питер опустил стекло и высунулся наружу. Потом принялся смеяться.
- Я им немного постриг кусты, - сказал он. Он нажал на газ. Сначала колеса вращались без всякого толку, разбрасывая землю и образуя на газоне (как я увидела позже) глубокие рытвины; затем мы с воем перевалили через поребрик и вернулись на дорогу.
Я дрожала от страха, холода и злости.
- Сперва ты меня затащил в машину, - сказала я, стуча зубами, - и наорал на меня, потому что чувствовал себя виноватым, а теперь пытаешься меня убить!
Питер все еще смеялся. Волосы у него прилипли ко лбу - намокли от дождя, хотя он высунулся в окно всего на несколько секунд, - а по щекам текла вода.
- Проснувшись утром, они увидят, что их садик несколько преобразился, - хихикал он. Порча чужой собственности сегодня казалась ему чрезвычайно веселым занятием.
- До чего же весело портить чужую собственность! - заметила я саркастически.
- Да не будь ты такой занудой, - ухмыльнулся он. Было очевидно, что проявление грубой физической силы доставило ему удовольствие. При этом подвиг, совершенный задними колесами его машины, он полностью приписывал себе, считал своей заслугой. У меня это вызывало лишь раздражение.
- Питер, как ты можешь быть таким легкомысленным? Да ты просто перезрелый подросток.
Этот выпад он попросту игнорировал.
- Приехали, - сказал он, и машина резко остановилась.
Я взялась за ручку, намереваясь, кажется, сказать последнее решающее слово и броситься в дом, но он придержал меня за локоть:
- Подожди, пока лить перестанет.
Он повернул ключ зажигания; дворники перестали биться по стеклу. Мы молча сидели в машине и слушали, как гремит гром. Гроза была, наверное, прямо над нами; молнии сверкали почти непрерывно, и тотчас следовал удар грома; вокруг нас будто с треском валился лес. Когда на секунду воцарялась тишина, мы слышали, как по крыше машины бьет дождь. В щели над дверцами летела тонкая дождевая пыль.
- Хорошо, что я не позволил тебе идти домой пешком, - сказал Питер тоном человека, который принял правильное решение и сумел настоять на своем. Я не могла не согласиться с ним.
Стало светло на несколько секунд подряд, и я заметила, что Питер как-то странно смотрит на меня: лицо его было необычно испещрено тенями, а глаза мерцали, как глаза кошки, в свете фар. В его напряженном взгляде было что-то зловещее. Потом он склонился ко мне и сказал:
- У тебя тут грязь застряла. Не шевелись. - Пальцы его неуверенно коснулись моего виска: он неловко, но осторожно извлекал клок пыли, запутавшийся у меня в волосах.
Я вдруг почувствовала, что слабею и никну, как намокшая бумажная салфетка. Я прижалась лбом к голове Питера и закрыла глаза. Кожа у него была холодная и мокрая, и от него пахло коньяком.
- Открой глаза, - сказал он.
Я послушалась. Мы сидели, прижавшись друг к другу головами, и при вспышке молнии я на секунду увидела, что глаза Питера двоятся и четверятся.
- У тебя восемь глаз, - сказала я тихонько.
Мы оба рассмеялись, он притянул меня к себе и поцеловал. Я обняла его.
Так мы провели несколько минут - обнявшись и слушая грозу. Я не могла унять дрожь и чувствовала только сильнейшую усталость.
- Сама не знаю, что это я сегодня вытворяла, - прошептала я.
Он погладил меня по голове - понимающим, прощающим, немного покровительственным жестом.
- Мэриан, - услышала я и почувствовала, как он сглотнул. Я уже не знала, кто из нас дрожит - он или я, потому что он обнял меня еще крепче.
- Как по-твоему, могли бы мы… Как по-твоему, что, если бы мы поженились?
Я отпрянула.
Гигантская голубая вспышка молнии, очень близкой, осветила машину. При свете этой вспышки я увидела в глазах Питера свое крошечное овальное отражение.
10
Проснувшись в воскресенье утром - точнее, в воскресенье днем, - я почувствовала, что голова моя пуста, словно кто-то выскреб из нее все содержимое, как мякоть из дыни, и оставил мне только корку - как прикажете думать коркой? Я оглядела комнату, с трудом узнавая ее. Повсюду были разбросаны детали моего вчерашнего туалета - на полу, на стульях, на спинках стульев, будто здесь взорвалось крупное чучело в женском наряде. Рот у меня был точно ватой набит. Я встала и поплелась на кухню.
Через открытое окно в кухню стремился ясный солнечный свет и свежий воздух. Эйнсли встала раньше меня. Она сидела с распущенными волосами, поджав под себя ноги и внимательно изучая что-то, лежащее на столе. Со спины она была похожа на сидящую на скале русалку - русалку, одетую в давно не стиранный зеленый махровый халат. Стол перед ней был усеян, точно галькой, крошками хлеба, среди которых валялись и другие остатки завтрака - банановая кожура, похожая на спящую морскую звезду, осколки скорлупы и разбросанные прибоем подгорелые корки тоста.
Я подошла к холодильнику и достала томатный сок.
- Привет, - сказала я в спину Эйнсли, мысленно прикидывая, в состоянии ли я съесть яйцо.
Она обернулась и хмыкнула в ответ.
- Как ты добралась до дому? - спросила я. - Гроза была просто кошмар.
Я налила себе большой стакан томатного сока и выпила его с жадностью вампира.
- Прекрасно, - ответила она. - Я заставила его вызвать такси. Приехала перед самым началом грозы, выкурила сигарету, выпила виски и легла спать; устала как собака. Ты не представляешь себе, до чего это тяжело - я же просидела неподвижно целый вечер, а когда вы уехали, просто не знала, как вырваться, - отбиться от осьминога и то было бы легче. Пришлось притворяться испуганной дурочкой. На данном этапе это необходимо.
Я заглянула в стоявшую на плите кастрюлю, полную еще горячей воды.
- Тебе больше не нужна эта вода? - спросила я, включая плиту.
- А ты как доехала? Я очень волновалась - ты была то ли пьяная, то ли не в себе. Не обижайся, но, по-моему, ты вела себя как последняя дура.
- Мы помолвлены, - несколько неохотно сказала я, зная, что Эйнсли не одобрит эту новость. Я опустила яйцо в кастрюльку, и оно тут же треснуло - наверно, было слишком холодным, ведь я только что достала его из холодильника.
Эйнсли подняла свои зачаточные брови. По-моему, она вовсе не удивилась.
- На твоем месте я бы оформила брак в Штатах; тогда будет гораздо легче получить развод. Ведь ты, собственно, совсем не знаешь его, правда? Но по крайней мере, - продолжала она уже веселее, - он скоро будет хорошо зарабатывать, и, когда у тебя появится ребенок, вы сможете жить отдельно, даже если Питер не даст тебе развода. Все же не торопись оформлять брак. По-моему, ты сама не понимаешь, что делаешь.
- Подсознательно я, наверное, с самого начала хотела выйти замуж за Питера.
Эйнсли не нашла что ответить. Упоминание о подсознательном равносильно для нее магическому заклинанию.
Я смотрела на яйцо, плававшее в кипящей воде; из него выползали белые нити, похожие на щупальца. "Наверное, готово", - подумала я и выловила яйцо из воды. Я поставила на плиту кофе и очистила себе угол клеенки. Теперь я увидела, чем Эйнсли занимается: она сняла со стены календарь (это один из тех календарей, которые мне каждый год дарит кузен, владелец станции обслуживания автомобилей в моем родном городе; на календаре нарисована маленькая девочка в старомодном платье, сидящая на качелях с корзинкой черешен и белым щенком) и делала в нем какие-то таинственные пометки карандашом.
- Что это ты делаешь? - спросила я, Я разбила скорлупу о край блюдца и вскрыла яйцо, оно оказалось недоваренным. Я вылила его в блюдце и разболтала.
- План разрабатываю, - ответила Эйнсли деловым тоном.
- Не понимаю, как ты можешь хладнокровно заниматься разрабатыванием подобных планов, - сказала я, глядя на аккуратные ряды черных цифр в календаре.
- Но мне нужен отец для ребенка! - возмутилась она. Можно было бы подумать, что я лишаю куска хлеба миллионы вдов и сирот, которых она в данный момент представляла.
- Конечно, тебе нужен отец - но почему именно Лен? С Леном все может оказаться очень сложно. В конце концов, он мой друг, и в последнее время ему и так досталось; я вовсе не хочу, чтобы он снова впал в уныние. Мало других, что ли?
- Никого другого сейчас нет под рукой - во всяком случае, с такими же хорошими данными, - резонно возразила она. - А мне хотелось бы родить весной. Да, мне хочется иметь ребенка, который родился бы весной или в начале лета. Тогда в день рождения можно будет устраивать ему вместо вечеринок пикники или чай в саду, это не так шумно…
- А про предков ты все выяснила? - ехидно спросила я, поддевая ложкой остатки яйца.
- О да! - сказала Эйнсли с воодушевлением. - Мы успели немного поговорить, перед тем как он начал делать пассы. Я узнала, что его отец окончил колледж. Значит, умственно отсталых со стороны отца не было, и аллергии у него тоже ни на что нет. Я хотела спросить, какой у него резус, но побоялась, что такой вопрос может прозвучать немного странно. Он действительно работает на телевидении, и, следовательно, в нем есть что-то артистическое. Про дедушек и бабушек я почти ничего не узнала, но, если вдаваться в такие подробности, будешь искать всю жизнь. Вообще генетика - вещь обманчивая, - продолжала она. - У самых настоящих гениев бывают вовсе неодаренные дети.
Она обвела дату в календаре жирным кружком и, глядя на нее, нахмурилась. Меня передернуло - до того она была похожа на генерала, планирующего крупную операцию.
- Знаешь, чего тебе не хватает, Эйнсли? Плана твоей спальни, - сказала я. - Или нет, не плана, а топографической карты или аэрофотоснимка. Ты могла бы чертить на нем стрелки и пунктирные линии и поставить крест в точке соединения сил.
- Прошу без сальностей, - сказала Эйнсли.
Теперь она что-то вполголоса вычисляла.
- Ну, когда же? Завтра?
- Погоди-ка, - сказала она, продолжая вычисления. - Нет, придется подождать. Самое раннее - через месяц. Понимаешь, надо, чтобы получилось с первого раза, в крайнем случае - со второго.
- С первого раза?
- Да, - подтвердила она. - Я все продумала, но без сложностей не обойдется. Тут все дело в его психологии. Я чувствую, что он из тех, кого уступчивые девицы отпугивают. Его надо держать на расстоянии. Потому что, добившись своего, он наверняка сразу начнет ныть, что нам, мол, лучше расстаться, пока дело не зашло слишком далеко, мы не должны друг друга связывать и т. д. и т. п. И вдруг возьмет да исчезнет, и в тот день, когда он мне действительно понадобится, я не смогу даже позвонить ему, потому что он станет обвинять меня, будто я посягаю на его свободу и на его время - и еще на что-нибудь в этом духе. Значит, его можно допустить до себя только в самый последний момент.
Некоторое время мы молча размышляли.
- Проблема места тоже не из легких, - сказала Эйнсли. - Надо, чтобы это вышло как бы случайно. В минуту страсти. Чтобы я как бы потеряла контроль над собой и не устояла перед его натиском. - Она бегло улыбнулась. - Тут не годится заранее назначенное свидание в мотеле. Придется или у него, или здесь.
- Здесь?
- Да, если понадобится, - твердо сказала она, слезая со стула.
Я замолчала. Мне не понравилось, что Леонарда Слэнка принесут в жертву в доме, где по стенам развешаны портреты предков нашей хозяйки; в этом было что-то кощунственное.
Эйнсли, деловито напевая, удалилась к себе в спальню, забрав с собой календарь; я сидела и думала о Лене. Меня снова начала мучить совесть; ведь я его даже не предупредила об опасности и спокойно глядела, как его, в венке и праздничных одеждах, ведут навстречу гибели. Конечно, он сам в каком-то смысле на это напросился, а Эйнсли твердо решила не предъявлять никаких претензий тому, кого она изберет для почетной, хотя и несколько сомнительной, роли отца - сомнительной, потому что его имя останется неизвестным его потомку. Если бы Леонард был обыкновенным бабником, я бы не тревожилась. Но я прихлебывала кофе и говорила себе, что он сложная и тонкая натура. Допустим, он тихий развратник и сам это признает; и все же Джо был не прав, сказав, что Лен - человек без всякой этики. На свой извращенный манер он моралист наоборот. Он любит говорить, что люди охотятся только за сексом и деньгами, но когда кто-нибудь доказывал эту теорию на практике, он обрушивал на такого человека самую беспощадную критику. Сочетание цинизма и идеализма и заставляло его "портить", как он выражался, молоденьких девиц, вместо того чтобы соблазнять более зрелых представительниц слабого пола. То, что казалось чистым, недоступным, привлекало Лена-идеалиста; как только оно становилось доступным, циник в нем с презрением отвергал достигнутое. "Она оказалась в точности такой же, как все остальные", - недовольно говорил он. Женщины, которых он считал действительно недоступными, например, жены его друзей, вызывали у него истинное поклонение. Он бесконечно доверял им, просто потому, что при всем своем цинизме не стал бы их испытывать; они были недоступны уже потому, что перезрели для него. Клару, например, он боготворил. К тем немногим, кого Лен любил, он порой проявлял нежность, граничащую с сентиментальностью; несмотря на это, женщины постоянно обвиняли его в женоненавистничестве, а мужчины - в мизантропии; вероятно, ему было свойственно и то, и другое.