– Не думаю, если судить по донесениям, которые я получил.
– Донесениям – о чем?
– Церковь всегда старается держаться над политикой.
– Всегда?
– Вы прекрасно знаете мое отношение к вашему злополучному соучастию в деятельности организации "In Vinculis".
– Это был спонтанный акт милосердия, ваше преосвященство. Признаюсь, я, право, не думал… Впрочем, творя милосердие, человек и не должен думать. Милосердие, как и любовь, должно быть слепо.
– Вас произвели в сан монсеньера по причинам, не поддающимся моему пониманию. А монсеньор всегда должен думать. Он должен оберегать достоинство Церкви.
– Я же не просил, чтобы меня делали монсеньером. Мне вовсе не нравится быть монсеньером. Поддерживать достоинство приходского священника Эль-Тобосо уже достаточно тяжкое для меня бремя.
– Я не обращаю внимания на все доходящие до меня слухи, монсеньор. То обстоятельство, что кто-то является членом "Опус деи", еще не означает, что на его свидетельство можно положиться. Я поверю вам, если вы дадите мне слово, что не заходили в Мадриде в определенный магазин и не спрашивали там кардинальскую шляпу.
– Это не я про нее спросил. Это была шутка со стороны моего друга – вполне невинная…
– Невинная? Насколько я понимаю, этот ваш друг – бывший мэр Эль-Тобосо. Коммунист. Вы выбираете себе очень неподходящих друзей и спутников, монсеньор.
– Мне нет нужды напоминать вашему преосвященству, что господь наш…
– О, да, да. Я знаю, что вы сейчас скажете. Это место насчет мытарей и грешников всегда цитируется в оправдание многих дерзостных поступков. Апостол Матфей, избранник господень, был сборщиком налогов – мытарем, из презренного сословия. Это, конечно, так, но между сборщиком налогов и коммунистом – огромная разница.
– Я полагаю, в некоторых восточных странах это вполне совместимо.
– Напомню вам, монсеньор, что господь наш был сыном божьим. Ему все было дозволено, но для бедного священника вроде вас или меня, не осмотрительнее ли идти по стопам апостола Павла? Вы же знаете, что он говорит в своем Послании Титу: "Ибо есть много и непокорных, пустословов и обманщиков… каковым должно заграждать уста…" [Библия. Послание к Титу]
Епископ сделал паузу, чтобы дать отцу Кихоту возможность откликнуться на его слова, но никакого отклика не последовало. Возможно, он принял это за добрый знак, так как, продолжая беседу, отказался от "монсеньора", а употреблял более дружеское и товарищеское "отче".
– Ваш друг, отче, – сказал он, – видимо, очень много выпил и был пьян, когда вас обоих нашли. Он даже не проснулся, когда к нему обратились. Отец Эррера заметил также, что в вашей машине было много вина. Я понимаю, что в вашем нервном состоянии вино оказалось для вас великим соблазном. Я лично употребляю вино только во время мессы. Пить же я предпочитаю воду. Когда я беру в руки стакан, я представляю себе, что пью чистую воду Иордана.
– Наверное, не такую уж и чистую, – заметил отец Кихот.
– Что вы хотите этим сказать, отче?
– Ну, видите ли, ваше преосвященство, я не могу не думать о том, что сириец Нееман семь раз погружался в Иордан и оставил там всю свою проказу.
– Это древняя еврейская легенда о том, что было давным-давно.
– Да, я знаю, ваше преосвященство, и все же ведь это вполне может быть и правдивая история, а проказа – болезнь таинственная. Мы же не знаем, сколько евреев-прокаженных могли последовать примеру Неемана! Я, конечно, согласен с вами, что апостол Павел – надежный наставник, и вы, конечно, помните, что он писал Титу и другое… нет, я ошибся, это он писал Тимофею: "Впредь пей не одну воду, но употребляй немного вина, ради желудка твоего…" [Библия. Первое послание к Тимофею. 6, 23].
В спальне воцарилась тишина. Отец Кихот подумал, что, наверное, епископ пытается найти еще одну цитату из апостола Павла, но он ошибался. Пауза означала перемену темы, а не смену настроения.
– Чего я никак не могу понять, монсеньор, это что, по словам жандармов, вы обменялись одеждой с этим… с этим бывшим мэром, коммунистом.
– Мы не менялись одеждой, ваше преосвященство, я только дал ему свой воротничок.
Епископ закрыл глаза. Потерял терпение? Или же молится, чтобы собеседник понял его.
– Но зачем же надо было меняться даже воротничком?
– Мэр считал, что в таком воротничке мне, должно быть, очень жарко, и я дал ему попробовать. Я не хотел, чтобы он думал, будто я в чем-то доблестнее его… Военным или даже жандармам, наверное, куда труднее в жару ходить в своей форме, чем мне – в воротничке. Нам все-таки повезло, ваше преосвященство.
– До слуха священника в Вальядолиде дошел рассказ об епископе – или монсеньоре, – которого видели выходящим из кинотеатра, где показывали скандальный фильм, – ну, вы знаете, того рода, какие у нас стали показывать после смерти генералиссимуса.
– Возможно, бедный монсеньор не знал, на какой фильм он шел. Название ведь иной раз может быть обманчивым.
– Самое возмутительное в этой истории то, что епископ или монсеньор – вы же знаете, люди могут перепутать из-за pechera, который мы с вами оба носим, – выходя из этого постыдного кинотеатра, смеялся.
– Ну, не смеялся, ваше преосвященство. Скорее улыбался.
– Я не могу понять, как вы могли пойти на такой фильм.
– Меня ввело в заблуждение совсем невинное название.
– Какое же это?
– "Молитва девы".
Епископ издал глубокий вздох.
– Иной раз хочется, – сказал он, – чтобы слово "дева" применялось лишь к богородице… ну, и еще, быть может, к членам религиозных орденов. Я вижу, вы вели очень уединенную жизнь в Эль-Тобосо и понятия не имеете, что в наших больших городах слово "дева" или "девственница" употребляется в своем сугубо преходящем смысле – часто для разжигания похоти.
– Признаюсь, ваше преосвященство, мне это в голову не пришло.
– Конечно, все это мелочи в глазах жандармов, сколь бы скандально это ни выглядело в глазах Церкви. Но мне и моему авильскому коллеге пришлось потратить немало усилий, чтобы убедить их закрыть глаза на то, что представляет собой уже серьезный криминал. Нам пришлось обращаться к высокому чину в министерстве внутренних дел – по счастью, он оказался членом "Опус деи"…
– И, насколько я понимаю, двоюродным братом доктора Гальвана?
– Это едва ли имеет прямое отношение к делу. Он сразу понял, какой несказанный вред нанесет Церкви появление монсеньора на скамье подсудимых по обвинению в том, что он помог убийце бежать…
– Не убийце, ваше преосвященство. Он же промахнулся.
– Ну, значит, бандиту, ограбившему банк.
– Да нет же, нет. Это был магазин самообслуживания.
– Я бы просил вас не прерывать меня мелкими уточнениями. Жандармы в Леоне обнаружили на том человеке ваши ботинки – внутри была четко написана ваша фамилия.
– Это дурацкая привычка Тересы. Она, бедняга, конечно, делает это из самых добрых побуждений – просто боится, что сапожник после ремонта может вернуть не ту пару.
– Не знаю, монсеньор, намеренно вы это делаете или нет, но вы все время стремитесь внести в наш вполне серьезный разговор какие-то тривиальные и не относящиеся у делу подробности.
– Извините… это не намеренно… просто я подумал, что вам может показаться странным, почему у меня ботинки с меткой.
– Странным мне кажется то, что вы помогали преступнику бежать от закона.
– У него ведь был пистолет… но он, конечно, не применил бы его. Он бы ничего не выиграл, если бы нас пристрелил.
– Жандармы под конец приняли такое объяснение, хотя этот человек выкинул пистолет и отрицал, что он когда-либо у него был. Так или иначе, жандармы, видимо, установили, что, во-первых, вы спрятали его в своем багажнике и солгали им. Это-то вы делали не под угрозой пистолета.
– Я им не солгал, ваше преосвященство. Пожалуй… словом, ответил немного уклончиво. Жандармы ведь впрямую не спросили, находится ли он у меня в багажнике. Конечно, я могу в свое оправдание заявить, что был под "большим моральным давлением". Отец Герберт Йоне отмечает, что преступник, привлеченный к суду, – а если стать на точку зрения закона, то я преступник, – может заявить: "невиновен", пользуясь общепринятой формулой, а на самом деле это означает: "Я не виновен перед законом, пока моя вина не доказана". Отец Йоне даже считает, что преступник может квалифицировать обвинение как клевету и представить доказательства своей предполагаемой невиновности, но тут отец Герберт Йоне, по-моему, заходит слишком далеко.
– Да кто такой этот отец Герберт Йоне?
– Выдающийся немецкий теолог-моралист.
– Слава богу, что не испанец.
– Отец Эррера с великим уважением относится к нему.
– Так или иначе, я приехал сюда не для того, чтобы рассуждать о теологии морали.
– Я всегда считал это крайне запутанным предметом, ваше преосвященство. К примеру, я не могу не удивляться по поводу концепции закона природы…
– И не для того я приехал, чтобы рассуждать о законе природы. У вас поразительный дар, монсеньор, отвлекаться от предмета.
– Какого предмета, ваше преосвященство?
– Тех скандалов, которые вы вызвали своим поведением.
– Но если меня обвиняют во лжи… разве это не из сферы теологии морали?
– Я очень, очень стараюсь поверить… – И епископ снова издал долгий вздох, что побудило отца Кихота с жалостью, но не без удовлетворения подумать, уж не страдает ли епископ астмой. -…повторяю: очень стараюсь поверить, что вы тяжело больны и не понимаете, в каком опасном находитесь положении.
– Ну, мне кажется, это можно сказать про всех нас.
– Про всех нас?
– Я имею в виду – когда мы начинаем задумываться.
Епископ издал какой-то странный звук – отцу Кихоту это напомнило Тересиных куриц, когда они несутся.
– Ах, – произнес епископ, – к этому-то я и подхожу. Опасные мысли. Ваш спутник-коммунист, безусловно, навел вас на такие размышления…
– Ни на что он меня не наводил, ваше преосвященство. Просто дал мне повод задуматься. Видите ли, в Эль-Тобосо… я с большой теплотой отношусь к хозяину гаража (он так хорошо смотрит за "Росинантом"), а вот мясник – тот, в общем-то, человек премерзкий… я вовсе не хочу сказать, что люди мерзкие – совсем уж никудышные, и, конечно, есть монашки, которые готовят превосходные пироги, но в этот свой отпуск я почувствовал такую свободу…
– И похоже, это была весьма опасная свобода.
– Но ведь Он же даровал нам свободу, верно? Потому Его и распяли.
– Свободу… – повторил епископ. Слово прозвучало как взрыв. – Свободу нарушать закон? Вам, монсеньору? Свободу ходить на порнографические фильмы? Помогать убийцам?
– Нет, нет, я же сказал вам – он промахнулся.
– И взять себе в попутчики коммуниста! Рассуждать с ним о политике…
– Да нет же, нет. Мы дискутировали на более серьезные темы, чем политика. Хотя, должен признаться, я до тех пор понятия не имел, что Маркс столь благородно защищал Церковь.
– Маркс?
– В высшей степени непонятый человек, ваше преосвященство. Уверяю вас.
– Какие же книги вы читали во время этой… необычайной… экспедиции?
– Я всегда беру с собой святого Франциска Сальского. На сей раз, чтобы доставить удовольствие отцу Эррере, я взял с собой и отца Герберта Йоне. А мой друг дал мне почитать "Коммунистический манифест"… Нет, нет, ваше преосвященство, это совсем не то, что вы думаете. Конечно, я не могу согласиться со всеми мыслями, которые там изложены, но Маркс крайне трогательно воздает должное религии – он говорит о "священном трепете религиозного экстаза" [Маркс К., Энгельс Ф., "Манифест Коммунистической партии", I].
– Не могу я больше сидеть тут и слушать бред больного человека, – произнес епископ и поднялся.
– Я слишком надолго задержал вас, ваше преосвященство. То, что вы приехали ко мне в Эль-Тобосо, было великим актом милосердия с вашей стороны. Доктор Гальван заверит вас, что я вполне здоров.
– Телом – возможно. Я думаю, вам нужен врач совсем другого рода. Я, конечно, проконсультируюсь с доктором Гальваном, прежде чем писать архиепископу. И буду молиться за вас.
– Я очень благодарен вам за ваши молитвы, – сказал отец Кихот.
Он заметил, что епископ перед уходом не протянул ему для поцелуя руки с перстнем. Отец Кихот покорил себя за то, что слишком вольно с ним разговаривал. "Огорчил я бедного человека, – подумал он. – С епископами, как и с людьми очень бедными и необразованными, следует быть особенно осторожным".
Из коридора за дверью донеслось перешептыванье. Затем в замке повернулся ключ. "Значит, я – пленник, – подумал отец Кихот, – совсем как Сервантес".
ГЛАВА II
Второе путешествие монсеньора Кихота
Отца Кихота разбудил звук клаксона – ту-ту-ту. Даже во сне он узнал голос "Росинанта", который ни с чем не спутаешь, – жалобный звук, не имеющий ничего общего с нетерпеливым, гневным, раздраженным зовом большой машины, – звук, просто возвещающий: "Я тут, если я вам нужен". Отец Кихот тотчас подошел к окну и выглянул на улицу, но "Росинант", должно быть, стоял где-то вне поля его зрения, ибо он увидел лишь ярко-синюю машину, а не ржаво-рыжую. Он подошел к двери, забыв, что она заперта, и потряс ручку. Голос Тересы откликнулся:
– Тихо, отец. Дайте ему еще минутку.
– Кому дать еще минутку?
– Отец Эррера пошел ведь принимать исповедь, но если в церкви никого нет, он в исповедальне долго сидеть не станет, так что я велела парню из гаража, чтоб он быстрее шел в церковь, пока отец Эррера еще там, да чтоб придумал подлиннее исповедь – надо ведь его задержать.
Отец Кихот ничего не понял. Он не один десяток лет прожил в Эль-Тобосо, но такого с ним еще не бывало. Отчего все так изменилось?
– Ты что, не можешь открыть дверь, Тереса? "Росинант" вернулся.
– Да знаю я. В жизни б не сказала, что это он, бедняжка, – еще бы: он теперь ведь ярко-синий и даже с новым номером.
– Пожалуйста, Тереса, открой дверь. Я должен посмотреть, что произошло с "Росинантом".
– Не могу, отец, потому как нет у меня ключа, но не волнуйтесь – он сдюжит, только потерпите еще минутку.
– Кто сдюжит?
– Мэр, конечно.
– Мэр? А где он?
– У вас в кабинете. Где же еще? Отец Эррера-то ведь запер ваш шкаф – вот мэр теперь его и открывает моей шпилькой да еще с помощью бутылки оливкового масла.
– А оливковое масло тут при чем?
– Не знаю, отец, но я верю мэру.
– А что там, в шкафу?
– Ваши брюки, отец, и вся верхняя одежда.
– Если он может открыть шкаф, почему же он не может открыть эту дверь?
– Именно это я ему и сказала, а он говорит про какие-то там приоритеты.
Отец Кихот решил терпеливо ждать, но терпение его подвергалось серьезному испытанию под влиянием комментариев Тересы.
– Ох, я думала, он уже открыл шкаф, но замок оказался больно крепкий, так что мэр взял теперь лезвие отца Эрреры. Ох, и достанется же нам, потому как отец Эррера все их на счету держит… Ну вот, теперь он сломал лезвие. Господи ты боже мой! Ковыряется маникюрными ножницами отца Эрреры… Стойте, стойте, потерпите немножко… слава тебе господи, открыл. Надеюсь только, дверь он откроет быстрее, не то отец Эррера того и гляди вернется – у парня-то из гаража не хватит ведь смекалки так долго его там держать.
– Как вы, отче, в порядке? – послышался из-за двери голос мэра.
– В полном порядке, но что вы сотворили с "Росинантом"?
– Я остановился у моего приятеля в Вальядолиде и подновил "Росинанта", чтоб жандармы не узнали его, – во всяком случае, с первого взгляда. Сейчас я займусь вашей дверью.
– Не старайтесь. Я могу и в окно вылезти.
"Хорошо, – подумал отец Кихот, – что никто не видит, как местный священник вылезает в пижаме из своего окна и стучит в собственную дверь". Тереса из скромности ретировалась на кухню, и отец Кихот поспешно оделся у себя в кабинете.
– Дверцу шкафа вы, конечно, испортили, – сказал он.
– Ее оказалось труднее открыть, чем я думал. Что вы ищете?
– Воротничок.
– Вот – держите. А ваш слюнявчик у меня в машине.
– Он уже стоил мне немалых неприятностей. Я не надену его больше, Санчо.
– Но мы его возьмем с собой. Он может нам пригодиться. Никогда ничего заранее нельзя сказать.
– Что-то я носков нигде не вижу.
– Ваши пурпурные носки у меня. И ваши новые ботинки тоже.
– Я искал старые. Извините. С ними я, конечно, навсегда уже распростился.
– Они теперь у жандармов.
– Да. Я забыл. Епископ ведь сказал мне. Я полагаю, нам пора. Надеюсь, беднягу епископа не хватит удар.
Тут взгляд его упал на конверт. Отец Кихот должен был бы еще раньше его заметить – конверт стоял на двух старых, еще из семинарии, учебниках отца Кихота, прислоненный к третьему. Автор письма явно хотел, чтобы оно сразу бросилось в глаза. Отец Кихот взглянул на конверт и сунул письмо в карман.
– Что это? – спросил мэр.
– По-моему, письмо от епископа. Я слишком хорошо знаю его почерк.
– Вы не намерены его читать?
– Скверные вести могут и подождать, пока мы не разопьем бутылочки ламанчского.
Он прошел на кухню попрощаться с Тересой.
– Право не знаю, как ты все объяснишь отцу Эррере.
– Это не мне, а ему придется объяснять. С какой это стати он запер вас в вашей собственной комнате в вашем собственном доме, да еще отобрал у вас вашу собственную одежду.
Отец Кихот поцеловал Тересу в лоб, на что за все годы совместного существования ни разу не отважился.
– Да благословит тебя господь, Тереса, – сказал он. – Ты была очень добра ко мне. И терпелива. Долго меня терпела.
– Хоть скажите, куда вы едете-то, отче?
– Лучше тебе этого не знать, потому что все будут тебя об этом спрашивать. Но я могу тебе сказать, что по воле божией уезжаю надолго отдохнуть в тихом месте.
– С этим коммунистом?
– Не говори, как епископ, Тереса. Мэр был мне добрым другом.
– Вот уж не представляю, чтобы такой человек мог долго отдыхать в тихом месте.
– Никогда нельзя знать заранее, Тереса. И более странные вещи уже случались с нами в пути.
Он повернулся было, направляясь к выходу, но ее голос вернул его.
– Отче, такое у меня чувство, точно мы с вами прощаемся навсегда.
– Нет, нет, Тереса, для христианина прощания навсегда не существует.
Он поднял было руку, чтобы по привычке осенить ее крестным знамением, но так и не довел жеста до конца.
"Я верю в то, что я ей сказал, – сказал он себе, выходя на улицу к мэру, – я, конечно, в это верю, но почему же, когда речь идет о веровании, я всегда чувствую, как появляется тень, тень неверия, омрачающая мое верование?"
– Куда мы поедем? – спросил мэр.
– А нам непременно нужно составить план, Санчо? В прошлый раз мы побыли немного в одном месте, немного в другом – как придется. Вы, конечно, со мной не согласитесь, но в известном смысле мы тогда полагались на волю божью.
– Значит, ваш господь оказался не очень надежным проводником, ведь вас привезли назад в Эль-Тобосо как пленника.
– Да. Но кто знает? Пути господни неисповедимы – быть может, он хотел, чтобы я встретился с епископом.
– Ради епископа – или ради вас?