Пять
"Лонжин" моя жена получила в подарок от своего отца еще студенткой, вскоре после объявления ирано-иракской войны. Будущий тесть провел тогда несколько очень жарких месяцев, предшествовавших началу конфликта, в окрестностях Мосула, где он работал на подземном военном объекте; когда все началось, стройка была заморожена. Всю югославскую группу по железной дороге перебросили в столицу, тесть же провел свой последний день в Ираке довольно необычно, совсем не так, как другие. Его дочь училась на отделении археологии, и перед отъездом ему захотелось своими глазами увидеть останки Древнего Вавилона, чтобы по горячим следам уже на следующий день описать их ей. Рискуя опоздать на самолет, он нанял такси, которое, ввиду военного положения, ползло до места пять часов, там он смог остаться всего на один час, а на возвращение потратил еще почти семь, по второму разу преодолев девятнадцать контрольно-пропускных пунктов, где ему иногда удавалось объяснить причины своей поездки, а иногда не удавалось, и тогда приходилось подкупать военную полицию. Дамские часы изумительной красоты он приобрел уже в багдадском аэропорту, за десять минут до вылета последнего гражданского авиарейса, отсчитав за них в магазине для состоятельных клиентов весьма солидную сумму. Это были тоненькие изящные часики из числа тех, чья весьма и весьма высокая цена оправдывается и почти плоским корпусом, и "вечным" дизайном, и тем многое извиняющим фактом, что производятся они небольшими партиями. К тому же оказалось, что на нежном запястье моей жены этот "Лонжин" выглядит просто великолепно.
Часы безукоризненно работали лет десять. А потом, видимо из-за того, что моя жена не расставалась с ними и "в поле", то есть во время раскопок, и археологическая пыль все-таки сумела проникнуть в их утонченную утробу, стрелки встали. Не помню уж точно, почему мы решили отдать их в ремонт в 1993 году, той весной, когда воцарилось всеобщее безденежье. Может быть, потому, что все остальное исправить было невозможно. Короче говоря, и тесть, и отец единодушно поддержали наше намерение, правда, как люди близкие к миру техники, они настаивали на том, что "Лонжин" нельзя отдавать в руки "обычного" часовщика, а следует разыскать уполномоченного представителя фирмы. Такой, как я выяснил, был только один, по фамилии, кажется, Аврамович, или что-то вроде этого, и искать его следовало в конце улицы Князя Михаила.
Итак, я отнес часы в ремонт в апреле или в мае. Не вызывало ни малейшего сомнения, что хозяин мастерской, пожилой господин с ухоженной бородкой, буквально наслаждается тем, что ему доверен такой экземпляр. Он с торжественным видом сдвинул на глаз лупу, склонился над столом, затем долго перебирал свои хромированные железки, ища инструмент, чтобы открыть заднюю крышку, а потом в общей тишине минут десять рассматривал нежный механизм.
- У вашей супруги, вы сказали, часы принадлежат ей, на редкость прекрасные, исключительные... - начал он целую череду комплиментов, тщательно подбирая выражения и делая эффектные паузы, словно декламировал какую-то поэму, в то время как я размышлял, чем вызвано столь театральное поведение - тем ли, что "Лонжин" действительно произвел на него такое впечатление, или желанием подготовить меня к необходимости расстаться с внушительной суммой.
В результате о деньгах он даже не упомянул, и я решил, что спрашивать о цене ремонта, видимо, неприлично. Просто-напросто подразумевалось, что в таких случаях не мелочатся, и это предположение подтвердилось, когда жена пришла за часами. Единственный в стране представитель "Лонжина" любезно сообщил ей головокружительную цифру, разумеется, в валюте, на которую в то время можно было прожить три месяца. К тому же он убедил ее заменить потертый ремешок.
- Ведь такие часы требуют... - он достал и раскрыл перед ней коробочку, обитую внутри бордовым бархатом, - чего-то необычного, я бы сказал экзотического, возможно, такого, как этот, из кожи полинезийской ящерицы-варана...
Мою жену очень расстроила эта, в общем-то, не столь уж необходимая трата. Что касается меня, то мне, правда, ничуть не было жалко. Раз уж мы не могли сделать ничего другого, то хотя бы отремонтировали эти драгоценные часы. Единственное, чего я продолжал опасаться, были хронопы, и я обратил внимание жены на то, что нужно немедленно снять часы, если она почувствует на запястье хотя бы незначительный зуд или жжение.
В тот год ремонт "Лонжина" долго оставался чуть ли не единственной приятной темой разговоров в нашем доме. Тесть, правда, никак его не комментировал, но и не скрывал своего удовольствия от того, что мы вернули к жизни его подарок, к тому же он воспользовался случаем, чтобы снова рассказать нам о своей поездке до Вавилона и обратно в боевых условиях, не забыв ни одного из девятнадцати контрольно-пропускных пунктов как по дороге туда, так и по дороге обратно. Мой отец время от времени интересовался, хорошо ли работают часы, и добавлял:
- Правильно сделал. Несомненно. Они ей идут...
Восемь лет спустя, а это такой долгий срок, что все произошедшее за то время можно было бы превратить в целый сборник рассказов, "Лонжин" снова остановился. На этот раз в ремонт мы его не понесли. Моя жена предложила сделать это к тому дню, когда наша дочь станет совершеннолетней, она решила по этому случаю подарить часы ей. Я согласился, тем более что все равно так бы оно и вышло, даже если бы я имел что-нибудь против. Как-то во второй половине дня мы пошли в магазин "Савич", где моя жена подобрала себе не такие дорогие прямоугольные "Ситизен". Они очень хорошо смотрелись на ее руке.
Шесть
Наша дочка за 1994 год сломала четыре будильника. Первым пострадал тот самый, дорожный "Браун", который распался на несколько десятков деталей и который, не исключено, можно было бы снова собрать, руководствуясь приложенной к нему точнейшей схемой, если бы не безвозвратная утрата все трех стрелок, не обнаруженных и по сей день. Словно навсегда где-то затерялась, пропала сама суть времени, его сердцевина.
Затем, несмотря на все наши старания не оставлять часы в доступном для нашей малышки месте, она всегда находила способ добраться до предмета своего вожделения. А когда ей это не удавалось, очень жалобно просила своего дедушку, отца моей жены, помочь. У него никогда не хватало твердости отказать ей в чем бы то ни было.
Итак, завладев новым будильником, дочка сначала задумчиво прислушивалась к "тик", потом энергично трясла часы, снова с любопытством слушала "так", после чего начинала тихонько стукать ими об пол и стукала до тех пор, пока корпус не открывался. Потом она минуту-другую старательно копалась в рассыпавшихся внутренностях и, разочарованная тем, что там нет ничего живого, обращалась к другим игрушкам. Я терпеливо раздобыл другой будильник, потом взял у отца третий, пообещав, что беру его только на время, четвертый попросил у тестя, оправдывая ситуацию тем, что и сам примерно в таком же возрасте, воспользовавшись тем, что родители ненадолго потеряли бдительность, разобрал ламповый радиоприемник, после чего из него уже никогда не удалось выманить ни единого звука. Наконец у уличного торговца всего за пол нового динара, то есть за пятнадцать миллиардов старых динар, мы купили часы китайского производства, которые показывали любое другое, но только не точное время, а попутно еще и звонили необыкновенно громко и только тогда, когда им захочется. Правда, оказалось, что наша дочка уже усвоила, что время состоит из коробочки того или иного цвета, винтиков, зубчатых колесиков, маятников и пружинок. Таким образом, китайский будильник прожил в доме несколько лет, хотя для того, чтобы получить представления не только о реальном, но даже и о приблизительном времени, требовались постоянные перерасчеты, прибавление или вычитание, иногда даже деление и умножение.
- Нет, на эту пластмассу надеяться нельзя, - заявил как-то раз отец. - Я починю старую "Инсу".
Он вообще любил все ремонтировать, терпеть не мог дверей, которые открываются сами по себе, застревающих выдвижных ящиков, ненадежных выключателей, капающих кранов... Он неохотно приходил к нам на чашечку кофе, оправдываясь болью в ногах и давлением, но стоило хотя бы вскользь упомянуть о какой бы то ни было поломке, как он тут же появлялся в дверях, оснащенный всеми необходимыми инструментами. И несмотря на то что со столь точной механикой отец раньше дела не имел, он быстро поставил старой "Инее" диагноз.
- Лопнула спиральная пружина... Я ее укоротил и поставил на место... Теперь работает, просто придется чаще заводить, - сказал он, вручая мне будильник.
Видимо, не перенося хоть сколько-нибудь сильное натяжение, та же самая пружина лопалась потом еще несколько раз. Столько же раз отец и тесть ее укорачивали, и так до тех пор, пока это совсем не потеряло смысл: "Инса" начала останавливаться каждые несколько минут. То есть точно в соответствии с тем, как все мы и жили в те годы.
Семь
Я просто перечисляю. Записываю детали, пытаюсь любым способом выделить 1995 год, найти, что отличает его от предыдущего или последующего. Может быть, однажды, когда буду что-нибудь писать, это мне пригодится.
Стенные фарфоровые часы. С обычным для Воеводины рисунком из цветов, с гирьками в виде еловых шишек, очень красивые, антикварные, собственность Обрении Вукадин, старшей коллеги моей жены. У нас стало обычаем навещать ее в конце каждого лета. Они разговаривают об археологии, о раскопках, о профилях и геодезических отметках, я наслаждаюсь отличной настойкой на травах, которую хозяйка дома покупает в каком-то селе. Прощаясь в прихожей, мы всегда останавливаемся перед этими стенными часами.
- Спешат, - коротко замечает Брена. - Хотя, в сущности, должны были бы отставать.
Маленькие песочные часы. Точнее, составная часть "комплекта для измерения температуры". Песок перетекает из одного стеклянного пузыря в другой ровно столько времени, сколько нужно для того, чтобы температура ртути сравнялась с температурой тела. Отличная вещь, потому что ребенок все это время спокоен, часы занимают его внимание, а если зернышки песка застревают у них в горле, то достаточно щелкнуть по стеклу пальцем. После того как термометр извлечен из-под мышки, наша дочка обычно "заводит" песочные часы - переворачивает их, чтобы вернуть песок "на начало", в первый пузырь.
- Молчи, - тихо предупреждает меня моя жена, она не хочет, чтобы я что-нибудь объяснял ребенку, не хочет, чтобы я испортил ей то, во что она верит.
Человек, который проводит дни стоя на площади, всегда на одном и том же месте. Я смотрю на него через окно библиотеки, уже с утра он почти всегда здесь, особенно если солнечно. Вид у него несолидный, даже запущенный, словно он одет в чужую одежду. Все считают его чудаком, городским дурачком, умалишенным. В один прекрасный день я постигаю суть его поведения. Он научился по собственной тени, по тому месту, куда она падает, определять время. Ему не нужны ни ручные часы, ни городские, те, что на здании Страхового общества, ему не приходится спрашивать у прохожих, который час... Нет ничего проще и одновременно сложнее. Свет и тень. Между ними фигура человека.
- Добрый день, как ваши дела? - всегда говорю я ему теперь и дружески киваю, в то время как другие обходят его стороной, стараясь держаться подальше.
- Добрый день, добрый день... Надеюсь на лучшее... А как у вас? - отвечает он с некоторой гордостью.
Успенская церковь в Панчево. Строительство закончено в 1810 году, освящена в 1832 году. Архитекторы Гасала и Кверфельд, резьба по дереву Бахман, гипсовые работы Ланг и Шнадингер, роспись стен Кне, иконостас и другие иконы работы Константина Даниэля. Дерево, необходимое для строительства, пожертвовал церкви Карагеоргий. Отличительная черта - на западном фасаде две колокольни, то есть две башни. На каждой, над большим полукруглым окном, - часы. Однажды, приехав в Панчево навестить дядю, я прогуливался по улице Димитрия Туцовича и, проходя мимо церковного двора, заметил, что положение длинных стрелок на обоих часах различается. Немного, люфт составлял не более пяти минут, и тем не менее расхождение между севером и югом существовало; трудно было установить, какие часы показывали избыток, а какие недостаток времени. А может быть, точными не были ни одни из них, потому что как раз в этот момент ласточка, которая пролетала между двумя башнями, внезапно исчезла, пропала, словно проскочила в невидимую трещину на небесах.
- А что если эта узенькая щелочка лишь дно расселины, которая от свода расширяется в сторону Земли? Расширяется постоянно и необратимо, и только вопрос времени, когда эта пропасть, эта зияющая дыра, проглотит все... - сказал я Васе Павковичу, большому любителю наблюдать за полетом ласточек.
Метроном. Наталия, дочь наших друзей, учится играть на виолончели. В ее комнате стоит метроном - старинный, сделанный во Франции по патенту Мелцела, ему около ста пятидесяти лет. Это устройство устанавливает темп, его можно считать своего рода разновидностью часов для представителей музыкального цеха. Наталия объясняет мне, как с помощью такого прибора композитор определяет, в каком темпе следует исполнять его произведение. Добавляет, что и Бетховен использовал указания метронома, хотя не всегда последовательно.
- Кроме того... - улыбается Наталия, - говорят, что когда однажды его упрекнули за неточность, он ответил: "Вздор! Темп нужно чувствовать!"
Очень жаль, что когда как-то раз у меня зашла речь о метрономе с композитором Светиславом Божичем, я не записал наш разговор слово в слово. Торопливое престо музыкальной субстанции не уступает по скорости ветру. Адажио - это стабильность, глубина. Иллюзией скорости иногда прикрывают более слабые части композиции, медленным, более спокойным темпом подчеркивают удачные партии. И все же одну фразу из этого небольшого устного эссе Божича я запомнил очень хорошо: "Любые часы - это инструмент для унижения времени".
Отец не особенно верит в то, чем я занимаюсь, в сочинительство. Он этого не говорит, но я знаю, считает мои занятия пустой тратой времени. У меня такое впечатление, что он только ради приличия спрашивает, над чем я работаю, что записываю. Чаще всего я отвечаю в двух словах, лишь изредка более подробно рассказываю, докуда добрался и что, как я предполагаю, будет дальше. Все же однажды зимним вечером 1995 года, когда я увлекся пересказом уже написанного и того, что только еще предстояло написать, я проговорил, как мне кажется, не менее часа и заметил, что он посматривает на меня с удивлением, словно впервые осознав, какой жар сжигает меня. Он растерялся. Он чувствовал, что должен что-то сказать, но не был уверен, что именно.
- Погоди-ка... - наконец нашелся отец, встал и пошел в свою комнату.
Вернувшись в столовую, он протянул мне коробочку с настоящей авторучкой "Пеликан", темно-зеленого цвета, никогда прежде не использовавшейся.
Восемь
В конце 1996 года звонит повсюду. Люди выносят будильники на подоконники открытых окон, на балконы, на площади. Тысячи, десятки тысяч, может, даже сотни тысяч будильников заглушают начало второго выпуска телевизионного "Дневника".
И опять, так же как всегда, стрелки на экране глухо скользят по логотипу "спонсора точного времени"...
Девять
Мы с отцом сидим в лоджии. Пьем кофе и курим. Мы молчим. Между двумя жилыми домами видны пять десятков гаражей, несколько одноэтажных домишек, заросшая травой куча песка, тополь, акация и дикая вишня. Когда-то я здесь играл. Я точно помню, где именно заработал семь швов на левой ноге и между какими гаражами чуть не потерял сознание от первой сигареты. Начинается дождь. Ливень. Летний ливень. Из дворовых домишек выходят женщины, торопливо снимают белье. Белизна исчезает в тазах. Мы молчим. Сегодня утром выселили семью беженцев, которая обосновалась здесь без разрешения, эта земля уже давно запланирована под застройку - городской паркинг; время от времени, когда умирает кто-нибудь из старожилов, у кого нет наследников, соответствующие органы присылают рабочих рушить объект. Хорошую черепицу и кирпичи увозят, остается прогнивший фундамент. Сверху двор напоминает огромный рот, больную полость с уродливыми деснами. Мы молчим. Между двумя жилыми домами мокнут люстра, шкаф, ночная тумбочка, телевизор, ковер, холодильник, дровяная металлическая печь, вытяжная труба, большой узел с постелью и обнюхивающая все это облезлая собака. Должно быть, в духовке осталась тарелка с куском пирога или еще чем-то от завтрака. Выселенной семьи здесь сейчас нет, они где-то по городу ищут новое пристанище. Мне кажется, что в подвале у нас есть кусок пленки. Остался после прошлогоднего ремонта. Да все равно, теперь уже поздно. Одеяло во дворе совсем намокло. Мы молчим. Дождь усиливается. Но оттого что нет ветра, капли не залетают в лоджию, и мы можем и дальше сидеть, пить кофе, курить и молчать. Вдруг отец спрашивает:
- Что делают в больницах с эмбрионами?
- Что?! Что делают с эмбрионами?! - я застигнут врасплох. - В каком смысле?
- Как там поступают с плодом в случае прерывания беременности? Что делают с ампутированными ногами или руками? С другими частями человеческого тела после операции?
- Не знаю, - отвечаю я. - Я не уверен, но, видимо, их где-то хоронят. Вероятно, существует какая-то цивилизованная процедура, какой-то установленный порядок. Надеюсь, что в той или иной степени все-таки достойный...
- Достойный?.. - повторяет отец последнее слово. - А почему тогда повсюду так много отторгнутого человеческого времени? Брошенного, гниющего и смердящего. Ведь время это тоже часть нашего тела.
Мы молчим. Дождь слабеет. Прекращается. Тем не менее водосточные трубы еще долго бурлят, клокочут с жестяным звуком, шумно переваривают, перерабатывают дождь в обычную воду...