- Это юмор. Нам он непонятен, но мы его принимаем как доказательство твоего бесстрашия. Ты нас не боишься. Это хорошо.
Зря он это сказал. Я сразу поняла, что боюсь, очень боюсь, я уже давно так никого и ничего не боялась. Но во мне заговорили прежние диссидентские инстинкты: лучший способ защититься от страха - смеяться над теми, кого боишься. Я решила быть начеку.
В прошлом кагэбэшники могли разрушить в первую очередь благополучие, затем жизнь и тело, а уж в последнюю очередь разум и душу. Здесь разговор шел сразу о душе, больше-то ведь у меня ничего и не осталось…
- Там тебя ждет покой, там очень красиво!
- Звучит заманчиво. А еще что?
- У нас ты сможешь встречаться и беседовать с великими умами, с героями человеческой истории.
- Это спиритизмом, что ли, заниматься? Никогда особенно не интересовалась, знаете ли…
- У нас ты встретишь тех, кого любила на земле и кто покинул ее прежде тебя. Вспомни о них!
Это был сильный удар. Я потеряла мать и отца в последние годы, а единственный брат Алеша, мой близнец, умер еще в детстве от скарлатины. Мы с ним были очень близки, и я часто думала о том, как дружили бы мы с ним в наши зрелые годы.
Стоило мне подумать о моих дорогих умерших, как они, будто только этого и ждали, появились в кадре: они втроем вышли из дверей белой виллы и остановились на верхней площадке лестницы - мама, отец и Алеша. Как молода была моя мама - моложе, чем я сейчас! Отец выглядел чуть старше, но он и умер всего пять лет назад. А вот Алешенька был точно таким, каким мне запомнился, он даже одет был в тот самый серый школьный костюмчик, в котором мы его похоронили. Алеша бежал вниз по лестнице, призывно маша мне рукой и радостно смеясь, а мама с папой…
Вот тут-то они и прокололись. В этом трогательном кадре мать с отцом стояли наверху лестницы, ласково обнимая друг друга за плечи, и тоже улыбались любовно и приглашающе, - а вот такого быть не могло даже в ваших Больших Небесах! Дело в том, что после смерти Алеши мои старики не придумали с горя ничего лучшего, как обвинять друг друга в его смерти. Дело дошло до такой горячей ненависти, что в ней без остатка растворилась и былая любовь, и сама память об Алеше; при редких встречах о нем вспоминали лишь затем, чтобы побольнее уколоть друг друга. Я металась между ними, терзаемая любовью к обоим, но не смогла их помирить. Даже на свидания в лагерь, куда я попала за самиздат, они всегда приезжали порознь. Они и в эмиграцию меня провожали поодиночке: последний вечер я провела у отца, потом поехала к маме, и мы проговорили с ней почти всю ночь. Утром приехал на такси Георгий и отвез нас в аэропорт.
- Не верю я вашему рекламному ролику и никуда с вами не полечу!
- Но ты должна!
- Как я могу быть вам что-то должна, когда я до последнего часа о вашем существовании даже не подозревала?
- Все узнают о нас в свой последний час!
- А вот это еще надо проверить, действительно ли мой последний час уже наступил! - крикнула я дерзко и рванулась в единственно доступное мне убежище - в реанимационную палату, причем рванулась из всех сил.
И совершила большую глупость: мне бы следовало, улизнув от этих подозрительных инопланетян, потихоньку и плавно перебраться в палату, и тогда бы ничего не случилось. Покачалась бы я над своим бренным телом, как воздушный шарик, а там, глядишь, пришельцы убрались бы восвояси на свою Альфу, и я продолжала бы свое эфемерное существование в тихих больничных коридорах до лучших времен. Но с перепугу поспешив, я буквально вляпалась в свое распластанное тело и неожиданно оказалась в полной темноте и глухоте. Страшная, совершенно непереносимая боль схватила меня, и каждый тяжелый удар моего сердца эту боль все усиливал и усиливал. Я закричала и изо всех сил стала рваться вон из этого вместилища боли - и мне это удалось. Удалось даже слишком: от резкого рывка нить, связывающая меня с телом, оборвалась, и я пулей вылетела в тот же самый коридор, где меня как раз и поджидали инопланетяне.
Они не схватили меня сразу, а протянули ко мне свои страшные лапы, и я на расстоянии ощутила струящийся из них замораживающий холод. Этим холодом меня сковало так, что я не могла ни двинуться, ни крикнуть. А они приближались ко мне, ликующе повизгивая и потирая свои мерзкие конечности. Вот старший протянул лапу, коснулся моей груди… и с истошным визгом отскочил в сторону, тряся рукой. Мне стало чуть легче, и я смогла крикнуть: "Спасите! Кто-нибудь, спасите меня!"
- Никто тебя от нас не спасет! - злобно проверещал старший. - Твой мерзкий талисман все равно с тебя снимут, когда станут хоронить, и вот тогда ты будешь наша!
- Никто тебя не спасет! Никто! - закричали прочие инопланетяне.
- Ну так уж и никто! - прозвучал за моей спиной громкий и спокойный мужской голос. Я оглянулась, и радость надежды вспыхнула во мне.
Высокий господин с прекрасным лицом, появившийся невесть откуда за моей спиной, сделал несколько неспешных широких шагов и встал между мной и пришельцами. Это был не врач и не посетитель, потому что одет он был весьма странно: на ногах высокие блестящие сапоги, черно-красный плащ, а из-под него выглядывало золотое шитье какого-то средневекового костюма.
- Она звала на помощь, и я пришел помочь ей. Все - вон отсюда. Эта женщина - моя.
Пришельцы отступили к стене, подталкивая друг дружку и жалобно повизгивая.
- Я сказал - вон.
Он не сделал ни одного движения и даже не повысил голоса, но такая властность звучала в нем, что мерзкие твари вдруг с визгом сцепились в клубок, который покатился к окну, подпрыгнул, просочился сквозь стекло и растаял в сером пасмурном небе.
Сковавшие меня холод и ужас исчезли без следа.
- Погляди мне в глаза, дитя мое, - ласково произнес прекрасный незнакомец. Глаза его сияли мудростью и пониманием, а еще в них светилась нежность, в них хотелось глядеть и глядеть.
- Они очень напугали тебя? - тихо спросил он.
- Да. Они хотели заманить меня на какую-то чужую планету, где меня будто бы ждали мои умершие родные. Они мне их даже показали, но это был обман!
- Конечно, обман, фальшивка, - подтвердил прекрасный незнакомец. - Они большие мастера обманывать. Ты догадываешься, кто я такой?
- Я вижу, что вы добры ко мне, но кто вы, я не знаю. Мне так страшно, так одиноко, вся эта ситуация, в которую я попала, так странна и непонятна, - не оставляйте меня одну, пожалуйста!
- Я не оставлю, - кивнул он. - А ты догадываешься, что с тобой произошло?
- Да, я понимаю, что умерла. Но мое тело лежит там, на столе, - я махнула прозрачной рукой в сторону реанимации, - а вот я почему-то здесь, и что мне делать дальше, я не знаю.
- Все это совсем не так страшно, как кажется поначалу. Ты уже поняла, что смерти нет. Ты выбралась из гнилой человеческой оболочки…
- Но почему же "гнилой"? Я не такая уж старуха…
- Со мной не спорят, детка. Ты, повторяю, оставила свою непрочную, насквозь больную, а теперь еще и механически поврежденную плоть, чтобы присоединиться к совершенному миру духов. Теперь перед тобой открываются возможности, о которых ты при жизни даже не подозревала. Глупые поповские сказки о Рае не передают и тени великолепия тех миров, которые ты увидишь. Мы отправимся в мое царство, прекрасное, беззаботное, сверкающее весельем. Там ты познаешь радости и наслаждения, недоступные телесным тварям. Мое царство я щедро делю со всяким, кто любит меня и кого я люблю. Но не каждого я беру к себе, а только избранных мною.
- Так я…
- Да. С самого твоего рождения ты отмечена мной. Я с любовью и тревогой следил за твоим развитием, заботился о тебе, хотя ты этого не могла заметить. Это я помог тебе взрастить самые прекрасные твои качества - гордость и чувство собственного достоинства, независимость суждений и непризнание авторитетов. Я любовался тем, как смело ты ломала любые рамки, если тебе навязывали их со стороны, я подталкивал тебя к свершению самых смелых твоих поступков.
Это я не дал тебе закиснуть в тепле обывательского болота; это я спасал тебя, когда твоей душе угрожала опасность поддаться той Силе, которая сломила и смирила не одну гордую человеческую душу.
- Вы говорите о советском тоталитарном режиме?
- Нет, я говорю о космическом тоталитаризме. К счастью, ты избежала его пагубного воздействия, и значит, ты - моя! Ты одна из многих и многих миллионов моих любимых дочерей, вас много, но я всех вас люблю одинаково.
- Так кто же вы, скажите наконец! Как вас зовут?
- Ты можешь звать меня просто "отцом".
- Отцом…
- Да. Дай мне руку. Пойдем со мной, и ты никогда больше не испытаешь одиночества. У тебя будет множество братьев и сестер, сильных, независимых, гордых. Большинство живших на Земле обитают ныне в подвластных мне сферах. Ну, теперь-то ты догадалась, кто я, дитя мое?
Тут меня осенило, и я воскликнула радостно:
- Знаю! Вы - Иисус Христос!
Прекрасное лицо перекосилось, он отшатнулся, как от удара, поднял руку с краем плаща и закрылся им. Мне стало неловко - я поняла, что сказала совсем не то, чего он ждал от меня. А еще я испугалась, что сейчас он уйдет, и я останусь одна. Но он помолчал немного, а потом вновь открыл лицо и сказал с мягкой укоризной:
- Никогда больше не произноси при мне этого имени. Конечно, я не тот смешной персонаж устаревших церковных легенд. Я - единственный настоящий Властелин человеческого мира, так было и есть с самого появления человека на Земле. Но я еще и будущий властелин ВСЕГО мира! Уже сейчас мне принадлежат самые прекрасные его уголки, а скоро будет принадлежать все!
Теперь он говорил со страстью почти театральной, и это меня слегка насторожило: я никогда не любила патетики при жизни, но оказалось, что я плохо переношу ее и после смерти. Облик моего прекрасного незнакомца стал отдавать каким-то театральным нафталином. Ну да, он избавил меня от лукавых инопланетян, за это спасибо ему. Но сам-то он не из их ли числа? С чего бы это они так беспрекословно ему подчинились, прямо как шестерки пахану? Совсем они меня запутали, Господи помилуй…
Он вздрогнул. Как-то растерянно умолк.
Потом встрепенулся и продолжал с тем же пафосом:
- Так дай же мне руку, дитя мое, и пойдем в мой широкий и открытый мир! Только прежде сними с себя этот металл, который ты зачем-то носила при жизни, впрочем, не придавая этому особого значения, - и это хорошо. Но тень его осталась на твоей душе. Сними его!
- Как же я могу это сделать, ведь на мне только тень моего крестика, а сам он остался на моем теле там, в палате…
- Ну, это делается очень просто, достаточно сказать: "Я отрекаюсь от своего креста и снимаю его с себя", - и он, уставившись на меня гипнотизирующим взглядом, ждал, когда я последую его приказу. Он ведь не знал, что этот крестик для меня вовсе не талисман и не модное украшение…
Маленький золотой крестик мне подарила мама, провожая меня в эмиграцию. Она надела его на меня со словами: "Этот крестик достался мне от твоего дедушки, я носила его в детстве, когда еще верила в Бога.
Потом он лежал в шкатулке с украшениями, а когда ты маленькая тяжело заболела и врачи от тебя отказались, верующая соседка предложила снести тебя в церковь и окрестить. Тогда я вспомнила про него, нашла и отдала ей: с ним тебя и окрестили. Так что крестик это не простой, носи его в память о дедушке, которого ты не помнишь, и обо мне. Кто его знает, может он и убережет тебя на чужбине, ведь когда-то он помог тебе - после крещения ты сразу пошла на поправку". Я носила его не снимая.
Я медлила, прижав руку к груди.
- Ну же, снимай скорей! - теперь в его голосе звучало едва сдерживаемое раздражение.
- Не делай этого, Анечка! - прозвучал рядом другой голос, такой знакомый и родной, но так давно не слышанный.
- Мама!
Передо мной стояла моя покойная мать.
Она была такая же мутновато-прозрачная, как и я, может быть, немного плотнее на вид.
Она умерла без меня, меня не пустили на родину ни ухаживать за тяжело больной матерью, ни похоронить ее, и только сейчас я увидела, до какой худобы и измождения изгрыз ее рак.
- Молчать! Вон отсюда! - безобразным от ярости голосом завопил прекрасный не знакомец, только прекрасного в нем сейчас осталось немного: его лицо вдруг стало серым и морщинистым, стройная фигура сгорбилась и как-то искривилась, даже роскошный плащ казался теперь мятой и полинялой тряпкой, оставшейся с давно забытого карнавала.
Я бросилась к матери и обняла ее. Прикосновение к ее воздушному телу было вполне ощутимо и приятно, как будто трогаешь сильную струю теплого воздуха. Конечно, гнев незнакомца напугал меня, но мама - это было важнее! Мелькнула мысль: может быть, мы теперь сможем снова быть вместе и уже никогда не разлучаться?
- Мамочка, знаешь, я ведь тоже умерла!
- Да, доченька, я знаю. Мы с твоим дедушкой пришли тебя встретить.
Из-за спины мамы появился высокий молодой человек с бородкой и длинными волосами, в священнической одежде. Я никогда не видела его при жизни, а фотографий деда почему-то в семье не сохранилось, но я поняла, что это действительно мой дед, по его сходству с мамой: у него был тонкий нос с нашей фамильной горбинкой, светлорусые волосы и синие глаза, какие были у мамы в молодости.
- Здравствуй, внучка, - кивнул он. - Ты поступила правильно, что не отреклась от креста: если бы ты это сделала, мы уже не смогли бы тебе помочь. Теперь молись Господу, чтобы он спас тебя от Сатаны, бей Сатану Христовым Именем: старый лжец явился, чтобы увлечь тебя за собой и погубить твою душу.
- Что есть ложь? - пожал плечами уже оправившийся незнакомец. - Ад, Сатана? Кто теперь верит в эти сказки? Понятно, что в мире существует Зло, но не до такой же степени оно персонифицировано!
Тот, в чьем существовании я усомнилась, будто подслушал мои мысли:
- Ты права, сокровище мое, ну кто теперь верит в Сатану с хвостом и рогами? Только болваны вроде твоего деда, пошедшего даже на дурацкую, карикатурную смерть за свои заблуждения. Я не Сатана, я - Демиург, творец и покровитель людей
- Врешь, богохульник! - воскликнул мой молодой дед, и в его голосе прозвучала сила. - Людей сотворил не ты, ты лишь исказил Божие творение. А внучку мою я пытаюсь спасти как раз своей крестной смертью, да еще Божиим милосердием.
- Не верь этому ханже и мракобесу, Анна! Разве от меня надо спасаться? Неужели ты не поняла, как я тебя люблю и как ты дорога мне?
- Любишь ты ее, как волк овечку! Молись Господу, Анечка, прямо сейчас молись. Господь милостив.
- Я не умею молиться, дедушка.
- Один раз ты воззвала к Нему: "Господи, помилуй!" - и это помогло тебе стряхнуть с себя чары Сатаны.
Сатана издевательски захохотал:
- Заврался, святоша! Современный чело век давно превратил вашу молитву в простую присказку, эти слова ничего не значили как для Анны, так и для Того, к Кому будто бы были обращены.
- Снова ложь! Господь слышит даже случайную молитву, потому что Он знает: ничего случайного из человеческой души не исходит. Анна - христианка и в минуту опасности поступила по-христиански, призвав Бога на помощь.
- Она - христианка?! Чушь какая…
- Да, плохая, грешная, но все равно христианка. Я сам присутствовал при ее крещении во имя Отца и Сына и Святого Духа.
- И это меня называют отцом лжи, когда у тебя, святоша, что ни слово - то и вранье! Как ты мог быть при крещении своей внучки, если твоя дочь была девчонкой, когда ты так неосторожно и глупо ввязался в спор с пьяными матросиками?
- Я присутствовал при крещении младенцев Анны и Алексея незримо. Крестивший их священник был пастырь недостойный и ленивый, он боязливо спешил, исполняя таинство, а благодать Божия незримо восполняла его. Он пропустил момент отречения от Сатаны, а я, и ты это помнишь, лукавый, сам провел акт отречения от тебя с крещающимися младенцами Алексеем и Анной. Это было в среду на Страстной неделе, в пятьдесят пятом году.
- Да-да, Анечку и Алешу крестили в это время, значит, это все так и было! - воскликнула мама, крепче обнимая меня.
- И крестить их додумалась чужая бабка из чистого суеверия - чтобы дитятко не преставилось! - не сдавался Сатана. - А ее братца так и вовсе прихватили за компанию. - Он все больше кривлялся и становился все безобразней; уже совсем исчез сверкающий костюм оперного Мефистофеля, и вместо него висели черные лохмотья, сквозь которые виднелась кожа цвета мокрого асфальта; из кончиков пальцев, раздирая кожу красных перчаток, проросли черные когти.
- А вот насчет того священника ты правду сказал: он вскоре отказался от сана и верно служил мне до самой своей смерти. Ну и после смерти, само собой, попал ко мне. Так что крещение ее вряд ли действительно.
- Всякое крещение действительно, если совершено по правилам, независимо от достоинства или недостоинства крестившего.
- У меня на этот счет свое мнение, и я остаюсь при нем! Я не признаю ее крещения!
- Так что же ты боишься ее крестильного крестика?
- Боюсь? Мне просто противно, когда люди, всю жизнь прожившие по моей подсказке, - ведь эти тварюшки всегда подчиняются либо мне, либо твоему Хозяину, а сами не способны даже согрешить самостоятельно - противно, когда они вдруг бездумно обвешиваются вашими бирюльками, носят сами не зная что.
- Бирюльки, говоришь? А вот проверим! - дедушка обеими руками взялся за висящий у него на груди крест и поднял его над головой со словами:
- Да воскреснет Бог и расточатся врази Его!..
Сатану затрясло, заколотило, отшвырнуло в конец коридора, в сторону окна. Корчась на полу и содрогаясь, он прохрипел:
- Будь ты трижды проклят, жалкий святоша! Анна, предательница! Мы еще с тобой встретимся, ты никуда от меня не спрячешься! - и с этими словами он исчез.
Я опустилась в бессилии на пол. Мама склонилась надо мной и погладила по голове:
- Прости меня, доченька, это я во всем виновата: не водила тебя в церковь, не учила ни молитвам, ни заповедям Господним.
- И сама не ходила, и сама не молилась! - строго сказал дедушка.
- Да, если бы не ты, мучаться бы мне в аду. Я ведь и перед смертью не захотела покаяться, и не отпевали меня по-христиански. Если бы не твое мученичество, отец…
- Папа, - поправил ее дед. - Тебе я в первую очередь просто папа, а уж потом и сан, и мученичество мое.
- Мама, дедушка! О каком мученичестве вы говорите? Разве ты, дед, не умер от голода в гражданскую войну? - спросила я.
- Анна! Как ты разговариваешь со своим дедом… то есть с дедушкой? Ты что, забыла мое отчество?
- Почему? Я помню - Евгеньевна. Но как-то неудобно называть дедушкой молодого человека, почти вдвое младше меня, а Дед - это звучит вполне даже современно. Можно вас так звать?
- Зови как зовется!
- Имя твоего дедушки - отец Евгений, вот так изволь к нему и обращаться!
Как давно я не слышала маминых нотаций, как по ним соскучилась! А мама продолжала тем же строгим тоном: