В ответ на эти вполне законные сомнения отметим прежде всего, что в большинстве случаев гонения на ведьм бесспорно осложнялись игрою множества низких страс-тей и корыстных расчетов людей, пользовавшихся трепе-том общества перед "адским сообществом ведьм" лишь как орудием. Мы видели уже, что трирский летописец, оста-вивший нам описание одного из самых жестоких гоне-ний, сам в значительной мере объяснял эти прискорбные события алчностью влиятельных правительственных лиц, и подобные жалобы на судей, "открывших новую алхи-мию, при помощи которой они добывают золото и сереб-ро из человеческой крови", отнюдь не являются редкос-тью в ту эпоху. В маленьких германских "территориях" и сами носители верховной власти подчас не прочь были смотреть на "очищение страны от ведьм" как на средство пополнить в то же время путем конфискации имущества осужденных вечно нуждавшуюся в деньгах княжескую казну. По крайней мере поставленные ими служители Божественной юстиции не стеснялись обращаться иногда к своим монархам с такого рода предложениями. "У нас, – писал в 1661 году линдгеймский амтман своему высокородному повелителю, – снова стало замечаться ведовство, чем население очень встревожено. И обыватели говорят, что если только их государю угодно будет попалить ведьм, то они охотно возьмут на себя расходы на дрова, равно как и прочие издержки. И государь тут мог бы выручить столько, что этого бы хватило на перестройку моста и церкви. Да, сверх того, еще осталось бы денег, так что государевым служителям можно было бы дать прибавку к жалованью, ибо, по-видимому, этой язвой заражены целые семьи и притом такие, с которых есть что взять". Строгое требование закона, чтобы во избежание возможной мести со стороны адской силы суд ни под каким видом не открывал обвиняемым в ведовстве имен показывавших на них свидетелей, делало затем из каждого следствия по ведовским делам очень удобное средство для сведения всевозможных личных счетов. Муж, желавший отделаться от постылой жены, жена, приревновавшая мужа к разлучнице, родственники, соскучившиеся долго ждать наследства, протестантский пастор или католический ксендз, косо смотревшие на присутствие среди их паствы лиц иной веры, не признававших их авторитета, и вообще всякий человек, которому вместе с другим на свете казалось тесно, – все поддавались нередко искушению избавиться от неудобных для них людей при помощи столь безопасного и столь действенного орудия, как тайный донос в "ведовскую комиссию". "О чародействе, – писал в 1589 году в своей памятной книге кельнский думский советник Вейнсберг, – я по своему разумению судить не берусь; да и люди, как я слышу, толкуют об этом по-разному. Одни совсем этому не верят, считают фантазией, воображением, безумством, басней, негодной выдумкой. Другие, ученые и неученые, этому верят, основываются на Св. Писании, и написали и напечатали об этом много книг. Богу одному, думаю я, это вполне известно. Но от старух и от ненавистных лю-дей нельзя скорее и проще отделываться, чем таким путем и порядком". Закон, положим, предусматривал подобную опасность и воспрещал судам придавать какое-нибудь значение показаниям, исходившим от "смертельного врага"
оговоренного лица. Но, как мы уже говорили, не одни открытые, "смертельные" враги оказывались способны на попытку своими оговорами довести человека до застенка, откуда не было другого хода, как на костер, "Доносам нет конца, – с отчаянием восклицал один из видных протестантских пасторов в конце XVI века. – Мне самому зятья клевещут на тещ, жены на мужей, мужья на жен…"
Но, сделав эту оговорку, мы должны будем затем решительно отстранить всякую возможность подобного мелкоматериалистического толкования причин исследуемого нами явления. В истории двухвекового жестокого гонения на ведьм мы тщетно стали бы искать какого бы то ни было отзвука борьбы классовых интересов, которая по известной формуле служит ключом к уразумению всей истории человечества. Преследование ведьм выхватывало свои жертвы отнюдь не из каких-нибудь определенных общественных слоев: все классы общества от царствующих домов до бездомных нищих бродяг платили свою дань этому безумству. Правда, не на всех сословиях оно при этом одинаково тяжко отзывалось, но главною своей тяжестью оно, опять-таки, падало неизменно на самые обездоленные, забитые, задавленные человеческие существа, гибель которых отнюдь не могла составлять интереса какого бы то ни было социального класса, – на старых женщин, принадлежавших к низам общества. Подавляющее преобладание среди казненных ведьм нищих, уродливых, болезненных старух сами гонители их объясняли тем, что эти "твари" только от дьяволов на шабаше и могли получать удовлетворение снедавшего их стремления к "сладкому житью". Но как бы это обстоятельство в действительности ни объяснялось, оно служит достаточно убедительным свидетельством, что не классовый эгоизм зажигал те костры, на которых жарилась живою "бесовская челядь". Ошибочно было бы придавать преувеличенное значение и несовершенствам старого судоустройства, нередко делавшим жизнь и имущество подсудимых легкой добычей судейской алчности. Помимо того же обстоятельства, которое мы только что отметили, помимо полной нищеты большинства подсудимых против этого решительно говорит общая картина хода гонения на ведьм в различных странах Западной Европы. Как мы уже имели случай заметить раньше, процессы ведьм были равно известны странам с самым различным судоустройством. Ведьм одинаково отправляли на костер как трибуналы испанской и итальянской инквизиции, так и коронные суды Германии, так и присяжные, судившие подобные дела в Шотландии и в Англии. И, взяв историю отдельных стран, мы видим, что периоды злейших гонений отнюдь не совпадают для них с периодами, когда распущенность и слабость государственной власти легко позволяла судам превращаться в гнездилище черной неправды. Знаменитый Максимилиан I Баварский, душа католической Лиги в эпоху Тридцатилетней войны, во многих отношениях являлся идеалом абсолютного монарха, желающего быть для подданных Земным Провидением. Все беспристрастные историки единодушно отдают великую честь широкому государственному уму, несокрушимой воли, нечеловеческой энергии и высокому понятию о долге, которыми обладал этот коронованный питомец иезуитов. Правда в судах всегда составляла предмет его неусыпных забот. И тем не менее как раз его правление является в Баварии временем едва ли не самой ожесточенной борьбы судебной власти против "ведовства", причем придворный совет Максимилиана не только не сдерживал, но всячески поощрял рвение местных органов администрации. И в Англии правление фанатических протестантских сектантов в эпоху Республики и Протектората можно упрекать в чем угодно, но не в распущенности и низком своекорыстии. И тем не менее за этот сравнительно короткий период, по вычислениям некоторых историков, в ней было истреблено больше ведьм, чем за все предшествующее и последующее время, на которое распространяются подобные процессы.
Едва ли может подлежать спору, что в процессах ведьм мы имеем перед собой один из самых ярких, резких примеров того, какую роль в жизни общества способны играть "идеи" даже тогда, когда они, как здесь, оказываются сотканными из чисто фантастических, чуждых всякой реальности элементов. Конечно, с широкой точки зрения и в этих процессах нетрудно обнаружить материалистическую подкладку. Страстная ненависть к ведьмам, так глу-боко охватившая западноевропейское общество XV- XVII веков, направлена была в сущности не столько против оскорбительниц Божьего величия, беспощадно надругивав-шихся над всем, в чем церковь заповедала видеть высшую святыню, сколько против опаснейших колдуний, грозивших ежеминутно жизни, здоровью и имуществу своих ближних. Людские и скотские повальные болезни, неурожаи от ливней или засухи, повторные градобития и тому подобные несчастья, обрушивавшиеся на какую-нибудь округу, – вот что служило наиболее частой причиной обо-стрения бреда ведьмами, и мероприятия ревностных пра-вителей по очищению своей страны от ведьм могут, если угодно, быть относимы не столько в область их церковной, сколько в область их экономической политики и забот об охранении общественного здравия. "Благодаря вашей примерной строгости, – так писали герцогу Фердинанду руководители известного нам шонгауского процес-са, стоившего жизни шести с лишним десяткам несчастных подданных этого князя, – вот уже три года, как ни людям, ни скотине не приходится страдать от порчи, и хлебушко снова стал хорошо родить и убирается без всякой помехи". Но ясно, что подобное указание само по себе еще нисколько не помогает нам ответить на стоящий пе-ред нами вопрос. Оно нисколько не помогает нам понять, каким образом Западная Европа в XV-XVII столетиях могла стать театром описанных нами безумно жестоких дея-ний. Забота о сохранении жизни, здоровья и имущества присуща всякому человеческому обществу на всех стадиях его развития, и если сказывающийся тут вполне нормальный инстинкт самосохранения мог в данный исторический период толкать людей на столь ненормальные, столь исключительные поступки, то ключ к этому, очевидно, надо искать в мире "идей", в мире представлений, при смене которых неизбежно изменяются и действия общества, хотя бы стимулирующие волю желания и окружающие общество внешние условия все время оставались без перемен.
Согласно этому объяснить происхождение "процессов ведьм" значит объяснить, в каких условиях в Европе родилась вера в реальное существование описанного нами "ведовского сообщества" и каким образом она успела заполонить правящие классы европейского общества, имевшие возможность направить на борьбу с этим ужасным призраком организованную общественную силу. К этой задаче мы теперь и обратимся.
II
Процессы ведьм по местному своему распространению замкнуты в строго определенные границы. Они встречаются без всякого изъятия у всех народов, которые в средние века образовали единую культурную семью, связанную общей принадлежностью к римско-католической церкви, и только у них одних. Не говоря уже о нехристианских странах, страны, входящие в состав греко-восточной церкви, как мы уже заметили, также остались свободны от этой язвы. Восточная церковь в свое время знала, правда, преследование колдунов, но борьба с "ведовством" никогда не приводила в движение органы ее власти. Итак, в особых условиях духовного развития данной группы народов и надобно искать корни интересующего нас явления.
В течение всех средних веков главной наставницей молодых западноевропейских обществ была церковь, которая являлась хранительницей не только заветов христианства, но и остатков римской языческой цивилизации. Каковы же были собственные взгляды этой церкви в кругу занимающих нас представлений, когда после гибели Западной Римской империи она приступила к своей культурной миссии? Что здесь оставил после себя языческий Рим, и как его воззрения переработаны были представителями новой религии?
На это приходится ответить, что в данной области наследство классической древности было далеко не завидно. Известен глубоко односторонний характер развития теоретической мысли в античном мире. В лучшую свою пору античная наука главнейшие усилия сосредоточила на изучении духовной природы человека и строя человеческого общежития, и здесь она достигла тех поразительных успехов, которые прославили ее на долгие века; но в изучении "уставов естества", в попытках уразуметь законы внешнего мира она была далеко не так счастлива. Попав с первых шагов на ложную дорогу, стремясь к разрешению интересовавших ее загадок мироздания чисто спекулятивным методом, она растратила множество энергии на совершенно непроизводительные системы общей "натур философии". Когда же, воспитавшись, она стала было выходить на верный путь, то, в силу общих исторических условий, дни ее оказались уже сочтены. Таким образом, из всей великой области человеческого ведения, которую мы обозначаем словом "точные науки", на сколько-нибудь значительную высоту в древнем мире успели подняться лишь математика и астрономия с математическою географией. Что же касается "естественных наук" в более узком смысле, – наук, душой которых служит опыт, – то древность только блеснула здесь отдельными открытиями, свидетельствующими о необычайной одаренности греческого ума, но не смогла выработать стройной системы знания. Чтобы с ясностью себе представить, какими детскими глазами смотрел античный мир на окружающую его природу, надобно взять Плиниеву Historia Natnralis, эту естественно-историческую энциклопедию I века по Р. X. Здесь этот по-своему высокообразованный писатель, бывший притом же страстным любителем естественно-исторического познания, на каждом шагу рассказывает про природу басни, наивность которых прямо ставит нас в тупик. Зная их чаще всего по средневековым пересказам, мы так обыкновенно к ним и Относимся. Мы их привыкли представлять как характерные порождения "умственной тьмы" средних веков, и нам бывает странно убеждаться, что средние века их только повторяли со слов той же античной древности: до такой степени подобный лепет для нас, по нашим умственным привычкам, кажется несовместимым со сколько-нибудь высокой степенью общего культурного развития.
Известен далее еще более односторонний характер классической общеобразовательной школы – этой отдаленной прародительницы современной классической гимназии. Школа эта возникла и отлилась в твердые формы еще в ту пору, когда в свободных античных республиках весь строй их политических и судебных учреждений делал для гражданина искусство владеть словом первым залогом за-виднейших успехов на жизненном пути. Развитие в своих питомцах "красноречия" школа эта и ставила искони своею главной задачей, и ей она осталась верна до последнего часа, пронеся культ красноречия через такие эпохи, в которые ораторский талант давно уж не являлся действительно первостепенной общественной силой. Само собой разумеется при этом, что ради достижения своей верховной цели она должна была усиленно занимать учеников чтением и анализом замечательных памятников изящной речи, а также упражнениями в формальной логике. Зато далее этого она уж не считала нужным куда-нибудь идти. Наука, сколько ее было в древнем мире, входила лишь в некоторые системы философии, а философия хотя и обладала тоже своими школами, но привлекала к себе немногих. Масса же школьно-образованного греческого и римского общества времен империи могла лишь повторять вслед за одним из славнейших педагогов своего времени, Либанием: "Если мы утеряем красноречие, то в чем же будет наше отличие от варваров?"
У этой школы красноречия были, конечно, свои точки соприкосновения с вопросами, которыми занимались люди науки. При чтении поэтов, как Гомер, Гесиод или Вергилий, где воплощалось традиционное греческое и римское миросозерцание, "грамматикам", подготовлявшим учебный материал для "ритора", полагалось толковать авторов, т. е. касаться и реальной стороны изучаемых произведений. Грамматик говорил с детьми и о космографии, и о религии, и о морали: он давал им энциклопедическое образование. Но было бы напрасно думать, чтобы эти скромные труженики, главная доля внимания которых была занята тайнами изящного выговора слов и музыкального произношения стиха, сами имели достаточное понятие о том, как рассуждали об относящихся сюда вопросах те или другие представители научного мышления. Scholasticus est: quo genero hominum nihil aut sincerius, aut simplicius, aut melius (он школьный преподаватель: а нет более искренних, более наивных и более добронравных существ, чем эти люди) – так отзывался о них Плиний. И эти "схоластики" толковали детям поэтов, не мудрствуя лукаво. В их руках школа являлась опорой традиционного миросозерцания, а отнюдь не орудием эмансипации разума от старых предрассудков. "Все эти сказки и басни, – так говорит о действии школы в данном отношении сторонник христианства в известном диалоге Минуция Феликса "Октавий", – мы перенимаем от наших необразованных родителей. Но, что еще важнее, мы потом сами трудимся над тем, чтобы сделать их своим достоянием во время школьных занятий, особенно при чтении поэтов, которые своим влиянием наносят величайший ущерб истине".
Итак, античный мир никогда не был богат познанием Реальных сил природы, и те скромные сведения, какими он обладал тут, никогда не были уделом сколько-нибудь широких кругов древнего общества. В таких условиях общество это даже в высших слоях – как то не раз уже указывалось историками его культуры – должно было являться легкой добычей для всевозможных видов суеверия. Но уже беглый взгляд на его многовековую историю сразу показывает, что в разные эпохи та сила, с которой суеверные представления давили на личную и общественную жизнь в древнем мире, была очень различна и что при этом "кривая" подобных колебаний отнюдь не совпадает с "кривой" развития естественных наук. Действительно, если! взять Грецию V и IV веков до Р. X., то мы находим в ней науку о природе еще в пеленках. Припомним, что даже такой ум, как Сократ, считал стремление создать ее почти что чистой утопией. И тем не менее, знакомясь из Фуки-дида с афинским обществом времени Пелопонесской войны, мы склонны забывать, что этих греков от нас отделяет больше чем два тысячелетия; по способу мыслить и дей- j ствовать они нам представляются нашими современниками. Напомню знаменитую погребальную речь, вложенную Фукидидом в уста Периклу, в которой характеризуется афинское общежитие и объясняются причины его необычайного процветания. Где автор ищет этих причин? Как чужда ему мысль сказать, что перевесом своим над всеми прочими соперничающими городами Афины прежде всего обязаны особой силе родных богов! И автор этот – один из множества тех граждан, от лица которых его Пе-| рикл говорил: "Мы увлекаемся прекрасным в разумных пределах и занимаемся научным созерцанием не в ущерб деятельным способностям.". Греция того времени знала, конечно, и свои Лурды, как знает их современная просвещенная Франция. Она отнюдь не была свободна и от язвы вольнопрактикующих кудесников, туземных и забредавших в нее с Востока. Но тон ее умственной жизни давался теми людьми, для которых слова "маг" и "кудесник" были синонимами шарлатана.