Мы, горичане, когда дело доходили до любви, никогда не были излишне откровенными. Скорее соревновались в том, кто лучше представит дело похожим на интересную забаву. Потому что мы презирали досуг, а любовь напоминала дело досужее. Все, связанное с любовью, казалось нам подражанием американским фильмам. Их персонажи часто занимались двумя делами одновременно: обычно, заходя в публичный туалет, они мочились и вели важные разговоры, а после, в другой сцене того же фильма, не менее двух-трех раз говорили "I love you". Ни первое, ни второе нам не нравилось. Потому что, раз уж мочишься, так и занимайся этим своим делом, а когда кого любишь, то зачем еще об этом и болтать. В любви же мы считали существенным то, что из-за нее страдают и плачут. Вроде как Паша, который часто плакал из-за Мирсады. Вершиной любви было, когда выходишь весь такой окровавленный из кафаны на горицкий асфальт. Когда речь шла о женщинах, то достойным считалось только страдание, все остальное было порнографией. И все-таки мы понимали, что отношения мужчины и женщины вещь крайне деликатная. Что же такое любовь, никто объяснить нам не мог. Так что я должен был сам найти собственный ответ на этот вопрос.
Смотрел я молча на Майю и думал, что любовь - это как когда на тебя стуча колесами мчится поезд, вагоны становятся все ближе, а ты прикован к рельсам, но думаешь только о том мгновении, когда ее взгляд утопит тебя в чувствах, которые заставят позабыть о звуке поезда и боли, когда он тебя раздавит. И ты, вдруг, станешь бесчувственным из-за этой любви. Ничего не будешь видеть, ничего не станешь слышать. И только потом выяснится, что поезда этого не существовало, а все, касающееся любви - великая тайна. Любовь это сон. И, может так статься, что лишь физический закон, согласно которому в пространстве два тела различной температуры стремятся к соединению.
Даже если бы вдруг включились сирены, предупреждающие о наступлении конца света, и тогда не двинуться было мне с разболтанного стула в кафане гостиницы "Белград". Скрипучий стул, теперь уже безоговорочно, заменил ветвь плодоносящего древа, с которого в любой момент мы могли быть низвергнуты из рая в ад. Тут-то мне и пришло в голову, что вместо ада Бог выгнал Адама с Евой в Нью-Йорк.
Землетрясения обходят столы влюбленных стороной. Как и болезни, и эпидемии. И мы просто сидели молча за тем столом, потому что омертвели мои губы, не в состоянии произнести ни одну из глупостей, произносимых людьми во времена взросления. Вероятно, потому, что молодой человек, хоть и глуп, но чувствует, что любовь лучше питается гармонией молчания и созерцания партнера, и не хочет подвергать ее риску болтовни. Как и в кино. Самых хороших диалогов и отличной сценографии недостаточно, чтобы фильм стал великим. Так и в любви. Вот что служило мне утешением. Наверное, любовь возникает в таинственных паузах между словами, между снами, любовь прорастает сквозь чувства, испытываемые человеком во время его обыденных занятий, и невозможно отгадать ее конечную тайну и понять, что в любовной связи важнее всего. Потому что, когда исчезает тайна, исчезает и любовь, тогда люди расходятся и начинают думать только об очевидных и, часто, неприглядных вещах.
Несмотря на все эти высокие соображения о любви, я продолжал сидеть молча. А вдруг она подумает, что я просто идиот? Может, сказать ей, что у меня уже есть девушка, хотя зачем мне обманывать, хотя нет, слышал же я, что женщины любят, когда им красиво лгут? А ведь мы только-только встретились. Как, если задуматься, тяжело все же таким, как Майя, красавицам. Ведь их красота, она вроде чемпионского титула, и к жизни отношения не имеет - как у Кассиуса Клея в боксе. И то лишь до боя с Фрейзером. Женская красота вещь возвышенная, и единственное, чему мужчина должен в женщине завидовать. Без последствий. Женская красота роднит род человеческий с вечностью.
Сидели мы и дальше, застыв на ветви плодоносного древа, а я пытался сообразить, как бы мне незаметно отсюда выбраться, как слезть с этого ненадежного ствола. Если попробовать в сторону листвы, то ветка, держащая нас, от этого молчания и раздумий может просто треснуть напополам. Не могу я больше выдержать этого взгляда, все уже, надо идти. Встану сейчас и пойду и, сделав шаг к листве, увижу Нью-Йорк. Неужели, действительно, судьба предназначила Нью-Йорку стать адом? И неужели века страданий между райскими садами и сегодняшним днем это лишь мгновение?
- Ты куда?
Слышу я голос Майи, останавливаюсь и соглашаюсь:
- Никуда!
Сажусь на место и чувствую себя роденовским мыслителем, вытесанным из камня.
Сидели мы на твердых стульях гостиничной кафаны "Белград". Я вздохнул и поерзал, не зная, куда деть руки. С ногами было еще хуже, все время я ими елозил, и выглядело это, словно я не могу справиться с эрекцией. Будто ноги у меня, как у Крешимира Чосича. Тем более, что я и покачивался так же, как этот Чоро в начале фильма "Однажды на Диком Западе". Майя смотрела на меня, боясь, что я упаду и увлеку ее за собой из рая в ад, и спросила с усмешкой:
- Куда-то торопишься?
Сказала она это так, будто ничего против не имела бы. Ах, если б я сумел объяснить, что такое любовь и произвести на нее впечатление. Может, рассказать ей об одном строительном инженере, который протащил вниз по Горице свою голую жену, показывая ее, неверную, прохожим, до самой Военной больницы. Четыре тысячи шагов прошли они так, и ни один из случайных зрителей не засмеялся над этим прискорбным зрелищем. Жалели они их, потому что пара эта прожила вместе уже двадцать лет. Потому что несчастливая любовь - это все равно тоже любовь.
Или рассказать о Гагарине? Скажу ей о том, как первый человек полетел в космос. Боюсь, посмотрит на меня со скукой. Ясно ведь, что многие уже пытались перед ней выделываться какие они умные и верили, что знаний достаточно для обретения женской благосклонности, которая, ясное дело, предшествует великой любви. Может, все же, попробовать рассказать о законе, действующем в пространстве, где гравитация не играет главной роли? Попробовать, все же, с Гагариным? Любовь теряет энергию как воздушный шар, летящий в небо. Так же, как все усилия влюбленных направлены на освобождение от всяких пустяков и банальностей вроде гравитации!
И, говоря о любви, одно лишь можно сказать точно: когда ветер дует, скрежеща жестью, по крышам лачуг и доносит тебе звук голоса, говорящего люблю тебя, значит так оно и есть, раз уж ты смог услышать эти слова, хоть может они и вовсе не были произнесены. Потому что в любви нет ничего реального, думал я. Она вроде некоего числа, которое содержит в себе все остальные числа. А раз чисел, в сущности, не существует, то не существует и этого числа любви. При том, что оно, все таки, существует.
Думаю, что именно той немой ночью в гостиничной кафане между нами все и произошло, все происшедшее после зародилось в эту ночь. Как Мишо с Сенкой, которые десятилетиями встречали друг друга так часто, и в тех встречах будто скопили время, претворившееся в нашу любовь.
Смотрел я на Майю и опускал взгляд вниз, где они встречались с ее коленями.
- Если бы королевство Югославия стояло на таких ногах, то продержалось бы много дольше! - бросил как-то Майе кондуктор автобуса, на котором она ехала из Кошева в город.
Прав был тот кондуктор-монархист. Однако у него-то, кондуктора, все так легко получилось, походя. Вся загвоздка в ответе на вопрос, а нам-то как наладить коммуникацию? Скажешь так что-то остроумное, а потом что? Нужно иметь наготове какую-нибудь байку!?
Вдруг выскочила из мешанины воспоминаний ко мне история из журнала о космонавтике "Галактика". Было там написано о том, как Гагарин полетел в космос! Вот что я ей расскажу. Все там очень хорошо разъясняется. Сила, поднимающая космонавта в воздух, возникает благодаря разнице давления. Под крылом летательного аппарата, благодаря пропеллеру, который крутится мотором, давление сильнее, чем над крылом. Будет ли это ей вообще интересно, или, рассказав такое Майе, я стану похож на всех остальных, которые уже пробовали рассказывать истории про летчиков. Может, стоит продолжить рассказом, как притягиваются друг к другу в пространстве два тела различной температуры? Смеяться будет, наверное, подумал я. Хотя почему б и не посмеяться. Смех это же первый шаг. Но вдруг она отнесется к вопросу серьезно и поддержит разговор. Вдруг окажется, что всю эту физику она вообще знает лучше меня?
Да заткнись уже, сказал я себе, чувствуя себя Мики Маусом, попытавшемся схватить кусок сыра "эмменталер" и вдруг угодившем в ловушку. Извивался я в отчаянии на полу и понял тут, как это удается Майе превращать мужчин в домашних мышей. Так ведь им и этого мало. Хочется им, едва переступив порог дома, например, зайдя в магазин, нацепить на себя шкуру разъяренного тигра. И тогда уж все все равно, нужно ли окрыситься на кассиршу в магазине за невежливость, проявленную к супруге, либо вообще воевать со всем миром. И в этом и есть великая тайна. Вот это вот сочетание. Если ты только мышь или, скажем, лев - этого им недостаточно. Что же мне поделать, спросил я себя, и поспешил из шкуры мыши, в которой находился только что, вернуться в свою собственную шкуру.
Адам с Евой на ветке, с которой из-за яблока они готовы упасть, и совсем не на землю райского сада. И если стулья гостиницы "Белград" это ветка райского древа, то тогда уж без всяких сомнений асфальт Нью-Йорка представляет собой дно ада. Какое же проклятие несет в себе человек. Совершенно я был уверен, что когда-то, выбирая для Адама с Евой наказание, Бог имел в виду именно Нью-Йорк. Правда, не был так уверен в том, что рай - это дешевая балканская гостиница. Нет, конечно, все-таки, рай. Потому что нельзя быть так влюбленным вне ограды райского сада.
Вышли мы из гостиничной кафаны, ночь пахла покоем, и я сделал глупость. Сказал я Майе, что у меня уже есть девушка. Так никогда и не понял я, был ли это тактический ход, или страх попасть в объятия такой женщины. Позже многие женщины, увидевшие в потрепанном художнике свой шанс, так ничего и не добились. Солгал я ей, что наша с ней история заканчивается тем вечером, хотя понимал, что у истории этой будет продолжение. Потому что, в конце-то концов, не для того Мишо с Сенкой столько раз забирались на Кошево и спускались вниз, чтобы мы эту сараевскую ночь просто так вот взяли и упустили вниз по течению Миляцки.
P.S. Райское древо, о котором размышлял я, когда мы сидели в гостинице "Белград", треснуло и упало, не выдержав веса листвы. И грех, действительно, довел нас до Нью-Йорка! Разве что приземление было мягким. Даже падать не пришлось. В тот город адской энергии попали мы в 1988-м, "боингом" компании JAT, наша дочь Дуня, сын Стрибор, Майя и я, потому что получил я там место профессора на отделении киноискусства Колумбийского университета. Когда мы покидали Югославию, на телевидении началась трансляция распада нашей страны. "Йогуртовая революция" отменила автономию Воеводины.
Ломоносовоговно!
В тысячу девятьсот семьдесят четвертом я покинул родительский дом. В том же году была принята новая Конституция Югославии, примечательная тем, что, согласно ей, Хорватия получила большую автономию, чем Сербия. Стало это первым шагом на пути к ослаблению общего государства южных славян, а мне все ясней становилось, что означает на Балканах слово "политика". То, что в тысяча девятьсот семьдесят первом называлось хорватской весной и считалось государственной изменой, было теперь увековечено в новой Конституции Югославии.
Девятнадцатилетний юноша отправился из своей глухомани изучать режиссуру в Академию Изящных Искусств в Праге. Отъезд в мать городов, как называют Прагу чехи, был не просто путешествием в цивилизованную Европу. Завершение моей жизни в родительском доме мама переживала как удар судьбы, но ее представление о том, что учение есть путь к жизненному успеху было сильней горя. Вот только не знала она, как смириться с тем, что я так далеко? Теперь ее тревоги будут серьезней беспокойства о сыне, который приходит домой поздно, дружит с опасными типами, и возвращается весь в крови после драки. Эту битву она уже выиграла, потому что большинство моих приятелей в конце концов оказались в исправительных заведениях, а я ни разу даже не переночевал в полицейском участке.
Уже тогда мне было понятно, что, если б не унаследованное сенкино упрямство, ничего не добился бы я и в творчестве. Сенка нашла способ отучить жильцов воровать лампочки c лестницы и из лифта. Стала она клеить на лампочки шипы терновника. Так дом по Кати Говорушич 9а стал единственным на всей улице, где в лифте всегда было светло. Никогда мама не отступалась от своего, скольких бы трудов ей это не стоило. Впрочем, когда речь шла обо мне, имелись в виду вовсе не первые награды на мировых фестивалях и все то, что случилось позднее. Отец видел это в другом свете.
Говорил он мне:
- Не обязательно тебе становиться Феллини, стань хотя бы Де Сикой.
Мама была еще скромнее. Она была готова на все, только чтобы я не был похож на местную шпану и получил высшее образование, которого она в свое время получить не успела. Чего бы это не стоило. Отец же беспокоился о других вещах, важных для всего человечества.
Получить загранпаспорт в СФРЮ было несложно, и это было нашим главным преимуществом по сравнению с Болгарией, Румынией и Чехословакией. Тем более, будучи сыном помощника министра информации. Когда я, по отцовскому указанию, принес документы и фотографию в МВД, появился там такой лысый коротышка в клетчатом. Часто видел его я на кошевском стадионе, когда играло "Сараево". Высунулся он из-за плеча проверявшей документы женщины и подмигнул. А потом тихонько попросил зайти к нему в канцелярию поговорить.
Когда я постучался и открыл дверь, клетчатый предложил кофе и улыбнулся:
- Если хочешь, можно чего и покрепче.
Всячески подчеркивал он, как исключительно ему приятно, что есть в Сараево такие молодые люди, которые учатся за границей:
- Ей богу, хватит уже, а то все Белград да Загреб…
И вдруг, совсем другим тоном:
- Много развелось всяких мерзавцев, наносящих ущерб стабильности нашей страны. Куда бы не приехал товарищ Тито, везде встречают его с просто поразительным почетом, проявляют огромное уважение!
Он широко открыл глаза и сделал паузу. Нагнулся ко мне через стол и громким шепотом добавил:
- Ненавидят Тито только четники и усташи, наша эмиграция за границей и внутренние предатели! Было б неплохо, если бы ты время от времени, на досуге, когда будешь приезжать в Сараево, заходил на чашечку кофе. А если услышишь, случайно, что-нибудь такое, какой-нибудь чудовищный умысел против системы, можно и по телефону.
- Как это так по телефону?
- Для того, парень, телефон и придумали, чтобы свой своему мог сообщить важную новость!
- Конечно, - сказал я и, так и не выпив кофе, и, с паспортом в руке, который к тому времени уже принесли из отдела регистрации, пошел к отцу, в Исполнительный комитет республики Боснии и Герцеговины.
В ярости бросил паспорт отцу на стол и сказал:
- Там эти твои хотят сделать из меня доносчика. Я еду на режиссера учиться, а не в полицейскую академию.
- Кто? Что? Да я им сейчас бошки поотрываю! - сказал мне без промедления отец.
Его секретарша сразу же позвонила Юсуфу Камеричу, тогдашнему шефу сараевского МВД, и отец сказал:
- Я посылаю сына в Прагу учиться не на шпиона, а на режиссера - так какого хрена?!? - Мало вам, что он едет за границу без стипендии и я должен тратить сенкино наследство, так вы еще хотите из него доносчика сделать! Не дам вам парня!
- Успокойся, Мутица, ситуация сейчас напряженная.
- Какая такая, Юса, напряженная ситуация, не говори глупостей, как может быть ситуация напряженная, когда уже сколько лет ничего не меняется? Оставьте моего мальчишку в покое!
Придя от неподобающей бесцеремонности органов внутренних дел в состояние смятения, отец пришел домой несколько подшофе. Вместе с ним пришел и тот самый Камерич, тем самым оправдывая перед мамой папино пьянство.
- Опять ты напился!?
- Напился, как тут не напиться, представь, они хотели из Эмира сделать доносчика!
- Не преувеличивай, Мутица, не так уж прямо все и было!
- Нету вам больше ни в чем веры!
- Ну, Сенка, раз уж Мутица мне не верит, поверь хоть ты! Пока я на должности, никто в сторону вашего пацана даже не посмотрит!
Мне этот Камерич нравился. До полицейской службы он работал директором городского коммунального хозяйства и водил нас в один закрытый плавательный бассейн. Который, на самом деле был баней турецкой еще постройки, позже переделанной в бассейн.
Той ночью отец проводил Юсуфа Камерича до Титовой улицы и заодно повел выгулять нашего пса Пикси. Этим чаще всего занимался именно отец, к тому же прогулка с Пикси была хорошим поводом для дальнейших ночных похождений. Обычно отец, после прогулки, доводил Пикси только до дверей, звонил Сенке на седьмой этаж и кричал:
- Сенка, вызови лифт, а я пойду-ка еще маленько разомну ноги!
Тогда Сенка в бигудях открывала дверь и смотрела на испуганного пса, поскуливавшего на полу лифта фирмы "Давид Пайич". На сей раз Мурат поменял концепцию. Пошел он вместе со псом в ресторан "Кварнер". А на самом деле попытался войти в магазин электротоваров, дергая за его двери, думая, что "Кварнер" закрыт. Так и не дошло до него, что он просто проскочил мимо дверей этого замечательного сараевского заведения, находившегося как раз около "Электротехны". Долго стоял в ту ночь мой расстроенный отец, пытаясь понять отчего это "Кварнер" закрыт, хотя еще только полдвенадцатого? А так ведь радовался, что можно пропустить "еще по одной"… Вернулся он домой. Не пошел в другую кафану. Не было у него на плечах следов побелки от сараевских фасадов, и это стало маленьким праздником для нас с мамой.
Встречаясь с серьезными препятствиями, отец мой переставал пить.
Поскольку мне было непросто в это поверить, я вообразил, что это наверное алкоголь решил держаться подальше от моего отца. Мама называла отца "фыркающей печкой", потому что похож он был на печь, которая разгоралась легко, прямо как мой отец. А растопившись, так же быстро и остывала. Даже события, связанные с полоумной твердолобостью директора Сараевского телевидения, не могли ни отвратить его от пьянства, ни подтолкнуть к нему. Тогда я пришел к выводу, что для отучения отца от алкоголя надо применить новый подход. Нужно было отучить алкоголь от посещения моего отца. Тут необходим был какой-нибудь серьезный случай из жизни, который можно было бы вытаскивать из рукава всякий раз, когда все эти навязчивые лекции из мировой истории вызывали бы в моем отце бурю эмоций. Что стало бы значительным вкладом в дело борьбы за трезвость на территории СФР Югославии.
Никак не получалось ему выбить для меня стипендию от Телевидения Сараево. Тогдашний его директор, некий Койович, просто не знал куда ему деться от "фыркающей печки". Мурат пытался убедить его и словесно, и через приятелей. Говорил он:
- Он просто идиот. Если мой парень выдержал экзамен и был выбран среди двухсот пятидесяти других кандидатов со всего мира, то это что-нибудь да значит для Сараево и Югославии!
Как член Союза Коммунистов Югославии, Мурат знал, как выразить свой альтруистический подход:
- Койович, я же тебя прошу ради твоего телевидения, а не ради себя. Я-то могу, в конце концов, оплатить обучение из наследства жены.