60. Слушай голос разума. Слушай свое сердце. Доверяй своему чутью. Главное - не выполняй ничьих приказов.
61. Если однажды окажешься у власти, скажи людям: не совершайте поступков просто так. В недоказанных гипотезах, нецелованных губах и несорванных цветах есть свои сила и красота.
62. Разжигай огонь. Но только в переносном смысле. Или когда холодно и место позволяет. Тогда - разжигай огонь.
63. Дело не в технике, а в методе. Не в словах, а в мелодии.
64. Живи. Это твой первейший долг перед миром.
65. Не думай, что знаешь. Знай, что думаешь.
66. Когда образуется черная дыра, мощнейший всплеск гамма-излучения ослепляет целые галактики и уничтожает миллионы миров. Ты можешь исчезнуть в любую секунду. В эту. Или другую. Постарайся как можно больше времени посвящать занятиям, за которыми ты был бы счастлив умереть.
67. Война - это ответ. На неверный вопрос.
68. Физическую привлекательность задают главным образом железы.
69. Ари считал, что все мы симулякры. Материя иллюзорна. Все зыбко. Возможно, он был прав. Но твои чувства - настоящие.
70. Проблема не в тебе, а в остальных. (Поверь, это действительно так!)
71. При любой возможности выходи гулять с Ньютоном. Ему нравится выбираться из дома. И он чудесный пес.
72. В большинстве своем люди мало о чем размышляют всерьез. Они существуют, думая только о своих потребностях и желаниях. Но ты к ним не относишься. Будь осторожен.
73. Никто тебя не поймет. Но - по большому счету - это не важно. Важно, чтобы ты сам себя понимал.
74. Кварк - не самое малое из сущего. Сожаление, которое приходит на смертном одре, - что не работал усерднее, - вот что самое малое. Ибо там его не будет.
75. За вежливостью часто прячется страх. Доброта - это всегда отвага. Забота о других делает тебя человеком. Заботься о других, будь человечнее.
76. Мысленно переименуй каждый день в субботу. А работу назови игрой.
77. Когда смотришь новости и видишь других людей в беде, не думай, что не можешь помочь. Но знай: сидя перед телевизором, точно никак не поможешь.
78. Каждое утро ты встаешь и выбираешь. Сначала - что надеть, потом - каким быть. Выбирай с умом.
79. Леонардо да Винчи не был одним из вас. Он был одним из нас.
80. Язык многозначен. Любовь однозначно правдива.
81. Поиски смысла жизни не приносят счастья. Смысл - лишь третья штука по важности. В первую очередь нужно любить и жить.
82. Если что-то кажется тебе уродливым, присмотрись внимательней. Уродство - это просто неумение видеть.
83. Кто над чайником стоит, у того он не кипит. Это все, что тебе надо знать о квантовой физике.
84. Ты больше, чем сумма твоих частиц. А это ведь немалая сумма.
85. Темные века не закончились. (Но маме не говори.)
86. Хорошо относиться к чему бы то ни было - это оскорбление. Люби или ненавидь, третьего не дано. Будь пылким. С прогрессом цивилизации прогрессирует эпидемия безразличия. Это болезнь. Укрепляй свой иммунитет искусством. И любовью.
87. Темная материя нужна, чтобы галактики не распадались. Твой разум есть галактика. Тьмы в нем больше, чем света. Но только свет придает смысл ее существованию.
88. Другими словами: не убивай себя. Даже когда тьма непроглядна. Всегда помни, что жизнь не стоит на месте. Время есть пространство. Ты движешься в этой галактике. Дождись, и увидишь звезды.
89. На субатомном уровне все очень сложно. Но ты живешь не на субатомном уровне. Ты вправе упрощать. Если не будешь этого делать, сойдешь с ума.
90. Знай: мужчины не с Марса, а женщины не с Венеры. Не увлекайся категориями. В каждом есть все. Каждый элемент огромной звезды есть внутри тебя, и каждая личность, которая когда-либо существовала, борется в театре твоих мыслей за главную роль.
91. Тебе повезло, ты живешь. Глубоко вдохни и ощути радости жизни. Не принимай как должное ни одного лепестка цветка.
92. Если у тебя будут дети и одного ребенка ты будешь любить сильнее, чем другого, постарайся измениться. Дети чувствуют разницу в отношении, даже если она будет величиной в один атом. Одного атома вполне достаточно для большого взрыва.
93. Школа - это ерунда. Но не отмахивайся от нее, потому что уже очень скоро ты поймешь ее суть.
94. Ты не обязан быть ученым. Ты вообще не обязан кем-то быть. Не нужно ничего из себя строить. Прислушивайся к своим чувствам и не переставай искать, пока не поймешь, что нашел свою стезю. Возможно, так и не найдешь. Возможно, ты - дорога, а не пункт назначения.
95. Береги мать. И попытайся сделать ее счастливой.
96. Ты хороший человек, Гулливер Мартин.
97. Я люблю тебя. Помни об этом.
Очень короткие объятия
Я набил сумку вещами Эндрю Мартина и ушел.
- Куда ты поедешь? - спросила Изабель.
- Не знаю. Найду какое-нибудь место. Не волнуйся.
У нее был такой вид, словно она все-таки будет волноваться. Мы обнялись. Мне хотелось услышать, как она мурлычет мелодию из "Кинотеатра "Парадизо"". Хотелось, чтобы она рассказала мне об Альфреде Великом. Чтобы сделала мне бутерброд или выдавила крем на ватный диск. Хотелось послушать, как она делится тревогами о работе и Гулливере. Но она не станет. Не сможет.
Объятия закончились. Ньютон, сидевший у ног Изабель, смотрел на меня грустными-прегрустными глазами.
- Прощай, - сказал я.
И зашагал по гравию к дороге. Где-то во Вселенной моей души упала пылающая животворная звезда и начала образовываться очень, очень черная дыра.
Меланхоличная красота заходящего солнца
Иногда труднее всего оставаться человеком.
Майкл Франти
Главное в черных дырах - это, конечно, их четкость и опрятность. В черной дыре не бывает беспорядка. Все разрозненные фрагменты, которые пересекают горизонт событий, вся попадающая внутрь материя и излучение сжимаются до самого что ни на есть компактного состояния. До состояния, которое можно назвать "абсолютное ничто".
Другими словами, черные дыры дают ясность. Вы теряете тепло и огонь звезды, но приобретаете мир и порядок. Полную сосредоточенность.
Иначе говоря, я знал, что делать.
Я останусь Эндрю Мартином. Так хотела Изабель. Понимаете, она не хотела поднимать шума. Не хотела скандала, поисков пропавшего без вести, похорон. Поэтому, делая то, что казалось мне оптимальным, я снял на время небольшую квартирку в Кембридже, а потом разослал резюме во все уголки планеты.
В конечном итоге меня пригласили в Штаты, в Стэнфордский университет. Переехав туда, я работал как мог, не содействуя при этом углублению математического знания, способного привести к скачку технического прогресса. Я даже повесил себе в кабинете плакат с портретом Альберта Эйнштейна и одним из его знаменитых высказываний: "Технический прогресс подобен топору в руках патологического преступника".
Я не упоминал о гипотезе Римана, кроме случаев, когда убеждал коллег в принципиальной невозможности ее доказать. В первую очередь ради того, чтобы у воннадориан больше никогда не возникало причин являться на Землю. Но, кроме того, Эйнштейн был прав. Люди плохо справляются с прогрессом, и я не хотел, чтобы эта планета подвергалась лишним разрушениям. Или причиняла их.
Я жил один. У меня была хорошая квартира в Пало-Альто, и я наполнял ее растениями.
Я напивался, парил высоко в облаках и больно разбивался о камни.
Я рисовал картины, ел на завтрак арахисовую пасту, а однажды пошел в артхаусный кинотеатр и посмотрел три фильма Феллини подряд.
Я простудился, заработал себе звон в ушах и съел протухшую креветку.
Я купил глобус и часто только и делал, что сидел и вертел его.
Я чувствовал себя синим от грусти, красным от гнева и зеленым от зависти. Я прочувствовал всю человеческую радугу.
Я выгуливал собаку для пожилой дамы, которая жила этажом выше, но тот пес не мог заменить Ньютона. Я выступал с бокалом теплого шампанского в руках на пропахших потом академических собраниях. Я кричал в лесу, просто чтобы услышать эхо. И каждый вечер перечитывал Эмили Дикинсон.
Я был одинок, но в то же время ценил людей чуть больше, чем они ценили себя. В конце концов, я знал, что можно блуждать по космосу много световых лет и не встретить ни одного человека. Временами я плакал, просто глядя на них, забившись в уголок одной из просторных университетских библиотек.
Иногда я просыпался в три часа ночи и обнаруживал, что плачу без конкретной причины. А бывало, что я сидел в кресле-мешке и смотрел в пространство, наблюдая за взвесью пылинок в солнечном луче.
Я старался не заводить друзей. Чем теснее дружба, тем назойливее вопросы, а мне не хотелось врать. Люди захотят знать о моем прошлом, о месте, откуда я родом, о детстве. Иногда студент или коллега-преподаватель задерживал взгляд на моей руке, где остались багровые шрамы, но лишнего никто не спрашивал.
Счастливое место этот Стэнфордский университет! Все студенты улыбаются и ходят в красных свитерах. Они загорелые и кажутся очень здоровыми для особей, целыми днями просиживающих перед мониторами. Я привидением бродил по шумному внутреннему двору, вдыхал теплый воздух и старался не пугаться масштабов человеческих амбиций вокруг.
Я часто напивался белым вином, и меня считали чудаком. Похоже, здесь никто, кроме меня, не бывал с похмелья. А еще я не любил замороженных йогуртов - серьезная проблема, потому что в Стэнфорде все живут на замороженных йогуртах.
Я покупал себе музыку. Дебюсси, Эннио Морриконе, Beach Boys, Эла Грина. Я посмотрел "Кинотеатр "Парадизо"". Была одна песня у Talking Heads под названием This Must Be the Place, которую я слушал снова и снова, хотя она навевала меланхолию и мучительное желание снова услышать голос Изабель или шаги Гулливера на лестнице.
Еще я читал много стихов, порой с тем же результатом. Однажды я зашел в книжный магазин университетского городка и увидел экземпляр "Темных веков" Изабель Мартин. Я простоял там, наверное, добрых полчаса, читая вслух ее слова. "Недавно разоренная викингами, - декламировал я с предпоследней страницы, - Англия оказалась в отчаянном положении и в 1002 году ответила кровавой расправой над датскими поселенцами. Как показало следующее десятилетие, эти бесчинства обернулись еще большим насилием в виде карательных набегов датчан, увенчавшихся установлением в 1013 году области датского права в Англии…" Я прижал страницу к лицу, представляя, что это кожа Изабель.
По работе я часто путешествовал. Бывал в Париже, Бостоне, Риме, Сан-Паулу, Берлине, Мадриде, Токио. Я хотел заполнить память человеческими лицами, чтобы забыть лицо Изабель. Но это давало обратный эффект. Изучая весь человеческий род, я все сильнее проникался чувствами именно к ней. Думая о туче, я жаждал одной капли.
Поэтому я перестал путешествовать, вернулся в Стэнфорд и решил испытать другую тактику. Я попытался раствориться в природе.
Кульминацией моих дней стали вечера, когда я садился в машину и уезжал за город. Я часто отправлялся в горы Санта-Крус. Там есть такое место, национальный парк Биг Бейсин Редвудс. Я оставлял машину на парковке и уходил гулять, дивясь гигантским деревьям, замечая в листве соек и дятлов, а в зарослях - бурундуков и енотов, а порой даже чернохвостого оленя. Иногда, если удавалось приехать пораньше, я спускался по крутой тропинке рядом с водопадами Берри-Крик и слушал грохот воды, которому частенько вторило тихое кваканье древесных лягушек.
Иногда я выбирался на шоссе SR1 и ехал на пляж смотреть закат. Закаты здесь восхитительные. Они меня буквально гипнотизировали. В прошлом они ничего для меня не значили. В конце концов, закат - всего лишь медленное угасание света. На закате свет проходит через большее количество преград и рассеивается каплями воды и молекулами воздуха. Но с тех пор, как я стал человеком, меня ошеломляют цвета. Красный, оранжевый, розовый. Иногда, точно послание из прошлого, просачиваются полосы фиолетового.
Я сидел на пляже и наблюдал, как по искрящемуся песку, подобно потерянным мечтам, перекатываются туда-сюда волны. Как все эти лишенные памяти молекулы объединяются, создавая нечто невообразимо прекрасное.
Такие пейзажи часто затуманивали слезы. Я ощущал прекрасную меланхолию человеческой судьбы, идеально отраженную в закатном небе. Потому что закат, как и человек, балансирует на грани; это день, отчаянно расцветающий красками на пути к неизбежной ночи.
Однажды вечером я просидел на пляже до наступления сумерек. Рядом прогуливалась женщина лет сорока, босая, в компании спаниеля и сына-подростка. Хотя эта женщина выглядела совсем иначе, чем Изабель, а ее сын был блондином, при виде их у меня все внутри сжалось.
Я понял, что шесть тысяч миль могут быть бесконечно большим расстоянием.
- Такой уж я человек, - сказал я своим сандалиям.
Я не шутил. Дело не только в том, что меня лишили даров. Я стал таким же сентиментальным, как большинство людей. Я думал об Изабель, о том, как она сидит и читает об Альфреде Великом, о Европе Каролингов или о древней Александрийской библиотеке.
Я понял, что это прекрасная планета. Возможно, самая прекрасная во Вселенной. Но красота создает свои проблемы. Вы смотрите на водопад, на океан или на закат и понимаете, что вам хочется разделить эти чувства с кем-то.
"Нет причин у красоты", - говорила Эмили Дикинсон.
Это не совсем точно. Рассеивание света сквозь большие воздушные массы создает закат. Океанские волны обрушиваются на берег благодаря приливам и отливам, которые сами являются следствием гравитационного воздействия Луны и вращения Земли. Так что причины-то есть.
Загадка в том, как эти явления становятся прекрасными.
И ведь когда-то они не были прекрасными, по крайней мере на мой взгляд. Чтобы познать красоту на Земле, вам нужно пережить боль и осознать свою бренность. Вот почему так много красивого на этой планете связано с течением времени и вращением Земли. Возможно, этим также объясняется, почему невозможно смотреть на красоту природы и не чувствовать печали и тоски по непрожитой жизни.
В тот вечер я как раз ощущал такую печаль.
Она обладала собственной гравитацией, влекущей на восток, в сторону Англии. Я сказал себе, что просто хочу увидеть их еще один, последний раз. Всего лишь скользнуть по ним взглядом издали и убедиться, что у них все в порядке.
И по чистому совпадению где-то через две недели меня пригласили в Кембридж поучаствовать в серии лекций о связи между математикой и техническим прогрессом. Завкафедрой, неунывающий жизнелюб по имени Кристос, сказал, что, на его взгляд, мне не повредит съездить.
- Да, Кристос, - ответил я, стоя с ним в коридоре на полу из полированной древесины сосны. - Пожалуй, не повредит.
Когда сталкиваются галактики
Меня поселили в студенческом общежитии, причем не где-нибудь, а в "Корпус Кристи", поэтому я старался держаться в тени. Я отрастил бороду, загорел и немного поправился, поэтому люди узнавали меня с трудом.
Я выступил с лекцией.
В ответ на несколько язвительных вопросов я сказал коллегам, что считаю математику невероятно опасной территорией и что люди уже изучили ее вдоль и поперек. Двигаться дальше, сказал я, означает ступать на нейтральную полосу, полную неведомых угроз.
Среди слушателей была хорошенькая рыжеволосая молодая женщина, в которой я сразу узнал Мэгги. Она подошла ко мне после лекции и спросила, не хочу ли я посидеть в "Шляпке с перьями". Я сказал "нет", и она, похоже, поняла, что я не передумаю. Задав на прощание игривый вопрос насчет моей бороды, она вышла из аудитории.
Потом я пошел на прогулку, смещаясь под действием естественного тяготения в сторону колледжа Изабель.
Далеко идти не пришлось. Вскоре я увидел ее. Она шла по другой стороне улицы, не замечая меня. Странно, каким важным был этот миг для меня и каким незаметным для нее. Но потом я напомнил себе, что при столкновении галактик одна проходит сквозь другую.
Я едва дышал, глядя на нее, и даже не заметил, что начался дождь. Я был заворожен ею. Всеми одиннадцатью триллионами ее клеток.
Странно, как разлука усилила мои чувства к Изабель. Как тоскливо стало без милой сердцу каждодневной возможности просто находиться рядом с ней, буднично разговаривать о том, как прошел день. Без скромного, но несравненного уюта совместной с ней жизни. Я не видел высшего смысла в существовании Вселенной, кроме существования в ней Изабель.
Она раскрыла зонт, словно обыкновенная женщина, раскрывающая зонт, и пошла дальше, остановившись, только чтобы подать монетку бездомному в длинном плаще и с больной ногой. Это был Уинстон Черчилль.
Дом
Когда любишь, что-то делаешь.
Грэм Грин. Конец одного романа
Понимая, что за Изабель идти нельзя, но ощущая необходимость взаимодействия хоть с кем-то, я последовал за Уинстоном Черчиллем. Я шел медленно, не обращая внимания на дождь, радуясь, что увидел Изабель, что она жива и невредима и излучает ту же тихую красоту, что и всегда (даже когда я был слеп и не ценил этого).
Уинстон Черчилль направлялся к парку, к тому самому, где Гулливер выгуливал Ньютона. Но я знал, что вряд ли наткнусь на них в такой ранний час, и потому продолжал идти. Уинстон ковылял не спеша, волоча ногу, словно та была в три раза тяжелее тела. Наконец он добрался до скамейки. Когда-то ее выкрасили в зеленый, эту скамейку, но краска осыпалась, обнажая дерево. Я опустился рядом. Мы посидели в мокрой тишине.
Он предложил мне глоток сидра. Я сказал, что не хочу. Думаю, он узнал меня, но я не был уверен.
- Когда-то у меня было все, - сказал он.
- Все?
- Дом, работа, машина, жена, ребенок.
- Как же ты потерял их?
- Ходил в два храма. Букмекерскую контору и винный магазин. И все покатилось по наклонной. Вот и остался ни с чем, зато самим собой. Честным, сука, ничтожеством.
- Я понимаю твои чувства.
Уинстон Черчилль недоверчиво на меня посмотрел.
- Ну да?
- Я отказался от вечной жизни.
- Так ты был верующим?
- Вроде того.
- А теперь спустился на грешную землю и прозябаешь вместе с остальными?
- Ага.
- Ясно. Только больше не лапай меня за ногу, и мы поладим.
Я улыбнулся. Он все-таки узнал меня.
- Не буду. Обещаю.
- А могу я спросить, чем тебе вечность не угодила?
- Не знаю. Пытаюсь разобраться.
- Удачи, чувак, удачи.
- Спасибо.
Он почесал щеку и нервно присвистнул.
- А деньжат у тебя нет, а?
Я вытащил из кармана десять фунтов.
- Ты моя путеводная звезда!
- Возможно, все мы звезды, - сказал я, глядя в небо. На этом наша беседа завершилась. У Черчилля закончился сидр, так что причин оставаться в парке не осталось. Он встал и заковылял по аллее, морщась от боли в ноге. Легкий ветерок склонял цветы ему навстречу.
Странно. Откуда во мне эта пустота? Эта потребность найти свое место?