– Да приглядела я себе уж давно в Панкрушихе одну женщину молодую, Натальей кличут. Она в сельмаге продавцом работает, сегодня мы там были, я повидала ее снова – уж больно красивая! Вот если Матренушка моя помре, то я обернусь божьей коровкой, полечу в Панкрушиху и залечу ей в рот. Да.
– Так ты, Степановна, навроде божьей коровки?
– Вроде, только я побольше и мохнатая, и крылья у меня есть, и я на задних ножках хожу. Ты видел жука-короеда, как он летает, видел?
– Может, видел, кто его знает – этих жуков разных тьма.
– Э-э, не скажи! Жук-короед, он летит вертикально, и передними лапками за усы держится, и тарахтит, что твой рокер на мотоцикле.
– Ясно дело… Да вроде видел таких жучков в лесу.
– Ну вот, я на него похожа, только размером с мышку. Но когда полечу, буду маленькой, как божья коровка. Ею обернусь.
– Понял, – ответил я, чувствуя перед Степановной некую свою ущербность – неужели я с бесом вот так запросто разговариваю? – Ну ладно, а каков заговор-то?
– Да не жалко – пиши: "Икотка, Икотка, иди под мосток до воды. Пропусти коня, пропусти корову, пропусти соседку черноброву. А коль Такую-то перестренешь, на нее напади".
Сказав это, старуха стала заваливаться назад на стену, глаза ее закатились, страшно оголяя белки, и она сонно проговорила:
– Ты ступай, Иваныч, мне поспать надобно, только спирт свой оставь. Похмелюсь я по утрянке…
Я уехал. Больше с Матреной Федотовной, вместе с ее Степановной, мне повстречаться не довелось.
Инструментарий колдуна
Как я уже отмечал, инструментарий – дело вторичное после вашей воли и вашей энергетики, но для тех, кто щепетилен и педантичен, я остановлюсь и на этой теме.
Атаме
Атаме – это специальные ножи, предметы силы, используемые в колдовстве. Никакой колдун добровольно вам своих ножей не отдаст, ибо потеряет силу. Атаме можно получить от колдуна вместе с даром перед его смертью, впрочем, как и остальную атрибутику. Во всех остальных случаях обычный нож становится атаме после специально проделанного с ним ритуала. Ножи с черными ручками используются в черной магии, с белой – в белой.
Чтобы получить атаме, нужно купить новый нож, не торгуясь и не беря сдачи, даже если она положена, и в полночь во время полнолуния сделать небольшой надрез на руке, обмазать лезвие кровью и калить его на пламени черной свечи, читая заклятие и призывая имя вашего беса-покровителя:
"Призываю тебя, всемогущий Х, дай свою силу этому ножу, чтобы он служил мне верно и справно до самой моей кончины, дабы разил моих врагов-недругов, дабы поражал завистников, дабы нес любую иную верную мне службу. Как крепко закаляется его лезвие на моей крови в огне, так крепко пусть входит в него сила твоего духа, всемогущий Х. Слово и дело! Да будет так!"
Заговор читаем трижды на дым от вашей крови. Мыть нож после этого не следует. Пусть на нем останется прах вашей крови. Теперь этому ножу можно дать персональное имя (лучше всего вашего демона-покровителя) и обращаться всегда к нему перед началом работы по этому имени, как к живому. Хранить атаме после этого необходимо в светонепроницаемой коробке, причем будет лучше, если изнутри коробка будет выложена красным или черным бархатом.
Для светлых дел таким же образом покупаем нож и на день рождения вашего святого читаем молитву этому святому и нарекаем ножу его имя. Делается это также трижды. Теперь он становится атаме. Храним его также отдельно.
Булавки и иглы
Покупаются в определенные дни, сообразуясь с конкретным делом. Эти дни и сроки оговорены в самих заговорах. Деньги готовьте без сдачи либо не берите ее вовсе.
Веревка с повешенного
Редкая вещь. Исключительно полезная, если вы желаете смерти своему врагу. Достать непросто.
Вещи покойного
Часто применяются в черном колдовстве. Получить несложно, их часто раздают родственники почившего, также их можно достать в морге – обычно они остаются после обмывания и переодевания покойника в чистые одежды. Очень полезны в этом случае бывают нижнее белье или носовые, уже пользованные платки.
Вода
Мы уже отмечали силу мертвой кладбищенской воды. Еще в колдовстве используется вода, которая остается после обмывки покойника. Обычно используется в черном колдовстве. Добыть можно в морге.
Гробовые гвозди
Можно найти на кладбище или выдернуть из крышки гроба при перезахоронениях. Заимейте знакомство с кладбищенскими работниками, они помогут вам в этом деле. Но участвуйте в добыче гвоздей сами, не доверяйтесь гробокопателям, они могут подсунуть вам любой ржавый гвоздь, лишь бы получить от вас мзду и не утруждать себя излишне.
Завязки с покойника
Завязки лучше хранить в плотной упаковке, дабы не выветривались запахи мертвеца, в которую неплохо было бы положить и фотографию покойного. Завязки можно взять на похоронах, их обычно выбрасывают, когда развязывают руки перед тем, как опустить гроб в могилу.
Зеркала
Как я уже упоминал ранее, зеркала для гаданий и иных колдовских деяний не могут быть использованы в быту и в обычное время должны храниться закрытыми в отдельной упаковке.
Прах покойника
Прах покойника имеет большую силу, чем земля с его могилы. Достать прах непросто, но можно поступить иначе – срезать волосы от умершего, еще не захороненного человека. Такие волосы имеют одинаковую силу с прахом покойного, впрочем, как и другое такое же полезное человеческое мумие – например, ногти, засохшая кровь на бинтах и прочее. Можно достать в морге или в крупных больницах.
Могильная земля
Используется в черной магии и берется с могилы покойника, как правило, тезки того человека, на которого направлено колдовское действие.
Свечи
Для добрых дел годятся обычные церковные свечи, для темных – лучше использовать черные, если в каждом конкретном случае не оговорено иначе. Сейчас можно купить свечи любого цвета, но если вы все же не найдете черных, то купите в медовом киоске воск, растопите его, добавьте сажи или черной краски и накатайте свечи самостоятельно.
История моего посвящения
Помните, я рассказывал, как меня наказал домовой в Румынии? Остановлюсь на этом подробнее. Было это в 1990 году, когда я в очередной раз поехал отдохнуть в Румынию к своим родственникам и после краткой остановки в Бухаресте оказался у одних своих родственников в пригороде Тулчи. Хозяева дома, по случаю моего прибытия, закололи барашка и устроили небольшой сабантуй. А на следующий день утром я почувствовал сильную боль под лопаткой, оказалось, там вздулась огромная шишка. В местной больнице доктора не могли определить причину заболевания и посоветовали мне ехать в Бухарест на обследование. Но, учитывая ситуацию с дороговизной тамошних медуслуг и мздоимство румынских врачей – все, как ныне в России, мне казалось, проще вернуться на родину и обследоваться и вылечиться дома. Ведь тогда у нас был еще Советский Союз с его бесплатной медициной.
Тем временем боль усиливалась, а шишка росла прямо на глазах, так что я серьезно испугался, что не только не смогу приехать домой и подлечиться, но и вообще не успею вернуться в СССР и меня похоронят либо здесь, либо отправят к себе уже в цинковом гробу. Но тут мои родственники предложили мне съездить к одной дракуле – чертовке – так зовут в Румынии ведьм – Марчеле Дойне, жительнице придунайской деревушки Ласкар-Катаржиу, что находится как раз напротив Измаила, так что там ночью хорошо была слышна музыка с теплохода-ресторана на нашем берегу. Поговаривали, что Марчела прямой потомок графа Влада Цепеша – Дракулы и родилась от одной из двух ведьм – сестер-близняшек, подружек Цепеша.
Ведьмой оказалась сухенькая маленькая старушонка, судя по всему, весьма древнего возраста, с острыми черными глазами, с черными же, без единой сединки, волосами, похожая на турчанку. Она долго и молча сверлила меня своими запавшими устрашающими глазами, так что у меня по спине бегали мурашки, наконец, осмотрела мою спину, порасспросила, как я прихватил эту болезнь. Сказала, что напустил на меня смертельную болезнь "хозяин" дома (домовой) за то, что ради меня зарезали его любимую овечку. Потом ее внучатая племянница Джета сходила в курятник и отсадила отдельно ото всех черную курицу. Еще несколько часов мы ждали, пока эта курица снесет яйцо. Потом она принесла яйцо, и Марчела выпроводила моих сопровождающих в сад. За это время у меня начался сильный жар, я едва оставался в сознании.
Бабка пообещала мне выздоровление с одним условием, чтобы я приехал на ее похороны. Я ответил, что пока-де меня известят, да еще и путь не близкий, так ее, пожалуй, уже и закопают.
– Ничего, – ответила бабка, – приезжай на могилу, как только узнаешь о моей смерти, а это может быть уже скоро, так не откладывай.
Я пообещал. Затем она спросила, есть ли у меня такие враги, которым бы я мог желать смерти, поскольку моя болезнь лечению не поддавалась, ее можно было только перевести на другого. Таковых у меня не было, а если бы и были, я не смог бы поступить с другим человеком таким вот образом, ибо это был бы смертельный грех перед Богом. Бабка минуту-другую о чем-то думала, потом сказала, что есть один такой человек, который издевался над моей матерью, бил ее. И это был якобы ее муж. Я подумал, что у ведьмы не все в порядке с головой, и ответил ей, что покойный мой отец был добрым человеком, любил мать и никогда не смог бы себе такого позволить.
– Твой отец – это ее второй муж, а был еще и первый, – ответила старуха.
Я не очень-то поверил бабке, поскольку ни от матери, ни от кого другого не слышал, чтобы моя мама была дважды замужем. Но это оказалось чистой правдой. Я узнал это по приезде домой, порасспросив мать. Она очень удивилась тому, что я узнал это, но, главное, ее интересовало, кто бы это мог мне рассказать. Они с отцом тщательно скрывали от меня этот факт ее биографии.
Действительно, она была замужем до встречи с моим отцом за одним деревенским пьяницей и дебоширом. Он сильно ревновал ее, впрочем беспочвенно, и по пьяной лавочке не раз нещадно бил. Однажды, беременную, избил мать до полусмерти, так что у нее случился выкидыш. Его посадили, а мою мать, полуживую, увезла на телеге в город ее сестра, где уже позже мать познакомилась с моим отцом. Но родители мои решили ничего мне не говорить об этой странице ее жизни. Вот почему я был в неведении.
А тогда бабка назвала мне имя этого человека – Алексей. Сказала, он заслуживает смерти, по его вине был загублен невинный младенец в утробе моей матери, да он потом много еще чего натворил, за что мотал не один срок по тюрьмам. К тому же, убеждала дракула меня, этот Алексей и так находился при смерти, так что сведение на него моей болезни особо ничего не решало – умер бы он днем позже, днем ли раньше. Я ответил бабке, что я не знаю никакого Алексея, сам никому не желаю смерти и если она считает, что этот человек ее заслуживает, то пусть все решает сама, а я умываю руки. На том и порешили. Затем она провела со мной обряд снятия порчи. Я привожу его здесь взятым отрывком из моего рассказа "Ведьма из Ласкар-Катаржиу":
"Дойна взяла меня за руку и подвела к тому краю стола, на котором лежал кругляш зеркала. Сама стала у противоположенного его края. Она возвела руки к небу, запрокинула голову, будто смотрела сквозь потолок на какую-то, одной ей видимую звезду, и оцепенела в этой позе. Через некоторое время я увидел серебристые струйки, словно легкий утренний туман стекающиеся на ее ладони откуда-то сверху. После этого она опустила их и направила с обеих сторон на сосуд с водой, стоящий перед нею. Туманный свет с ладоней влился в сосуд, превращая бесцветную воду в некую белую, молочного цвета, жидкость.
– Смотри на яйцо в зеркале, не закрывая глаз, сколько можешь, – сказала Дойна глухим, словно идущим из-под земли голосом. – Захочется моргнуть – просто прищурь глаза, но не закрывай ни в коем случае, иначе все пойдет прахом.
Я перевел взгляд в зеркало, на котором лежало яйцо, и увидел там отражающуюся в нем Дойну. Руки ее выписывали замысловатые узоры над сосудом, жидкость в котором бурлила, словно на раскаленной печи. Сама Дойна, казалось, пританцовывала за яйцом в каком-то трансе, закатившиеся ее глаза страшно выпячивались белками глаз, с ее губ стекала пена. Низким голосом, будто в груди у нее заплакала душа, она негромко и заунывно что-то запела. Иногда равномерное течение песни прерывалось грозными выкриками, иногда слезной мольбой, иногда – невнятным бормотаньем. Картинки эти были не слишком отчетливы, поелику глаза мои застилали слезы, отчего я постоянно прищуривался, сгоняя с них зудящую резь.
В это время я почувствовал, что в моей утробе начало что-то подрагивать, возникло некое шевеление, ворочание, словно у беременной женщины на сносях. Меня стало корежить и колотить так, будто всего выворачивали наизнанку, все тело охватила пронзительная боль, словно меня кинули в кипящий котел. В глазах поплыли кровавые круги, но, стиснув до скрипучей ломоты зубы, я продолжал упорно смотреть в зеркало. Я едва держался на слабеющих с каждой секундой ногах, они подкашивались, и я, чтобы не свалиться на пол, ухватился за край стола. Вдруг в районе солнечного сплетения у меня стала надуваться и пульсировать кровоподтечного цвета шишка, которая в считаные мгновения налилась до размера доброго яблока, и из нее показался черный туманный клубок, похожий на козью морду. И тут я услышал оголтелый румынский мат, выкрикиваемый писклявым собственным голосом, но, кажется, это говорил не я или я, но только не по своей воле.
– Чем выходишь? – раздался грозный рык Марчелы.
Ее голос был тоже сильно изменен и разошелся по дому, как ревущие волны штормового моря.
– Пошла в п…у, с-сука старая! У-у-у! – на тонкой пронзительной ноте возопил я, и из моего тела вырвался черный шлейф, похожий на невиданного зверька, с рогатой морденью во главе, который с шипением скрылся в курином яйце.
Яйцо почернело и взбугрилось волдырями, но скорлупа не полопалась, будто была пластилиновой. Свечи у зеркала глухо затрещали, загудели, зачадили. Пламя из ровного превратилось в огненные вихри.
– Джета! – Выкрик Дойны прозвучал как удар топора о крепкое дерево.
Из-за дверного бархатного, с золотыми кистями, полога пулей вылетела Джета, видимо давно стоявшая там на изготовке. В руках ее был ухват с большим чугунным горшком, в котором переливались огнем жаркие угли. Дойна с завидным для ее возраста проворством схватила злополучное яйцо серебряными щипцами, похожими на те, которыми подают пирожное, и бросила его в огненный чугунок. Из чугунка изрыгнулся кровавый столб пламени, раздался жуткий треск, будто стадо кабанов ломилось сквозь таежный сухостой. Дойна тут же плеснула из хрустального сосуда в горшок воды, пламя погасло, после чего все стихло, и из чугунка огромным, сизым грибом вывалил тухлый, с сильным запахом серы, густой дым. Круглая шляпа этого дымного гриба, как мне показалось, была похожа на хохлатую голову уродливого старика, искаженную гримасой смертельной агонии.
Джета выбежала с горшком из дому, а Дойна широко распахнула окно, и в комнату ворвался предгрозовой свежий ветер, сметший дымное страшилище и загасивший свечи. Полыхнула ослепительная молния, осветив раскосматившуюся Дойну, лицо которой было изможденным и белым и сливалось воедино с ее полотняной рубахой в одну живую статую. Тут же ударил мощный раскат грома, заставивший жалобно зазвенеть хрусталь бронзовой люстры под потолком, и с небес обрушилась водяная стена свирепого ливня.
В этот миг силы оставили меня, и я, потеряв сознание, рухнул на пол".
Очнулся я только к вечеру. Чувствовал я себя хорошо, как будто попарился в баньке, спина не болела, хотя шишка на ней еще ощущалась. А через несколько дней от опухоли не осталось и следа. Напоследок, при прощании, бабка напомнила мне наш уговор, сказала, что мы с ней очень близкая родня, что я даже не представляю себе, насколько близкая. На что я резонно заметил, что вроде знаком со всеми своими румынскими родственниками.
– Мы не кровная родня, – объяснила она мне, – но мы ближе с тобой, чем даже мать с сыном.
И тогда я впервые услышал от нее и хорошо запомнил одну фразу: наше тело – это на самом деле вовсе не мы, а только временная оболочка, наша суть заключена не в ней. И мы гораздо больше, чем то, что о себе думаем. И наша привязанность друг к другу не теряется со смертью. Не теряется и ненависть, и неприязнь, но лишь для тех, кто после смерти переходит в низшие миры. А там это – нелегкая обуза. Последним ее советом было то, чтобы я больше не возвращался в дом в Тулче, где я гостил, дабы не гневить "хозяина". Я послушал ее, и мне мои вещи принесли в порт, откуда я отплыл в Браилу к другим своим родственникам.
И вот не прошло и года, как мне позвонила из Румынии Джета и сообщила о смерти тетки.
Похоронили бабку не в Ласкар-Катаржиу, а в придунайском городке Мила-23, где, кстати, большинство населения – русские, потомки беженцев за веру еще со времен никонианства и протопопа Аввакума. Конечно, на похороны я не успел, и Джета повезла меня на кладбище в Милу. Там она привела меня к обширному склепу. В склепе стояли стол, лавка, на столе были графин с вином, перевернутые вверх дном стаканы, в закрытой чашке лежали орешки. С правой и с левой сторон находились закрытые ниши с телами почивших. Одно место было свободно. Мне показали нишу с умершей ведьмой. Я обратил внимание на то, что фамилии усопших были мало того что разные, но и большинство вообще не румынские. Причем там была и одна русская фамилия. Было ясно, что это не фамильный склеп и усопшие попали сюда явно не по семейному принципу.
Джета не смогла мне объяснить этого положения вещей, она попросту ничего не знала. А этот склеп дракула показала ей незадолго перед смертью и велела похоронить ее именно здесь.
Джета предложила помянуть усопшую. Она достала из сумки бутылку сливовицы – это такая водка из сливы – и закуску. Еще она выложила передо мной несколько вещей – замусоленную, в твердом переплете, с медной застежкой тетрадь и шкатулку, обитую крокодиловой кожей, в которой оказался медный, украшенный голубой эмалью, порядком уже потертый крест. Оказалось, что все эти вещи передала мне в наследство Марчела.
При этом Джета извинилась и сказала, что вообще-то тетрадей было три. И что она все отложенные для меня вещи после похорон старухи снесла на чердак и спрятала там от внуков, с которыми она переехала жить в Марчелин дом, в корзину и накрыла тряпкой. Она призналась, что не рассчитывала на мой скорый приезд, да и сомневалась в том, приеду ли я вообще. Однако за день до моего прибытия случился невиданный град, такой, что пробило крышу. Две тетради в бумажном переплете промокли, страницы слиплись и прочесть в них ничего было нельзя. Она их и выбросила.
Оставшаяся тетрадь имела заголовок "Служебник ведьм". Написана она была на удивление грамотным, почти литературным русским языком, несколько витиеватым, с дореволюционным алфавитом. Правда, тетрадь тоже была подпорчена сыростью, так что потом я разобрал едва ли половину написанного. Также в нее было вложено письмо, адресованное мне лично.