- П-п-про-пп-падаю я, земеля… - шепчет Ленька и часто моргает. Снова языком слизывает с ледяных губ что-то теплое и соленое. - Не знаю, как меня выперли за зону… Угробление, брат!.. Увези меня отсюда, за-ради хрена, в город, я там хоть наемся…
Ничего не знает, не ведает Ленька, каким путем он наестся в чужом зимнем поселке, но машина в ту сторону теплым радиатором повернута, это он сообразил!
- Залазь!
Подтянул его черномордый шофер за руку через ледяную подножку - ступню прямо обожгло ребристое железо! - и захлопнул кабину. Из-под себя старую телогрейку выпростал, в какой под машину обычно ложился, кинул ее на белые, окрученные простыней колени Леньке - поехали!
- Ты ноги-то… прямо на железо впереди, оно теплое…
А сам переключил скорость, поджало мягкое сиденье Леньку под тощий зад - значит, быстро поехали. И в ветровое стекло крупка застрекотала враздробь, дворник ее сгоняет в стороны.
Отдышался Ленька малость, огляделся. Железный обруч остуды грудь отпустил.
Весело гуляет дворник по светлому пространству перед глазами туда-сюда, как вольняшка! Живем, братцы! Кругом - свои люди!
Тепло в кабинке. Мотор-то по-северному с ватным капотом, не выдувает его. Да и телогреечка рваная, мазутная, не раз горемычных людей выручала. Хоть и внакидку, а греет.
Шофер закурил как-то задумчиво, самокрутку закусил на сторону. Ленька тут же протянул отмерзшие, крючковатые пальцы к шоферу - рукав бельевой рубахи опал, локоть, как у скелета.
- Дай дыбнуть!
Шофер окурок ему отдал.
Ну чем не жизнь?
Летит вперед лагерная машина, снег по сторонам завивается, сугробы пролетают мимо. Шофер важно так баранку покручивает. А глаза нет-нет да и на босые Ленькины ноги скосит.
- Откуда же ты взялся? - смеется шофер.
А Ленька и сам хорошо не знает, откуда.
Появился на свет Божий, видно, в ненастную погоду, в неподходящее время - и все. Чуть стал соображать - отца забрали, в этап с матерью попал. А после по лагерям пошел. Первые четыре года в малолетней колонии отбывал, да два тут, на Севере, да еще два впереди. А за что ему выкатился такой счастливый шарик - и не знает путем. Последний раз было: какие-то рыластые парни подошли на вокзале ночью, по плечу - хлоп: "Ты откуда, парень?" - "Брянский…" Ржут: "А-а, брянский волк, сердяга? Пошли с нами!" Короче, заставили его на стреме стоять, пока они в шнифт лазили… За это дело - квартирную кражу - вместе с новой кличкой пять лет сроку отхватил. И все. Можно сказать, повысил стаж и квалификацию!
Вспомнить, так не было у Леньки такой счастливой минуты, как сейчас. Сроду не ездил он в теплой кабинке на мягкой коже или дерматине да без конвоя, с добрым человеком. Всю жизнь - под дудоргой-трехлинейкой. И вот оказалось, что рядом - воля! Ну, не воля, так бесконвойное положение. Так бы лететь и лететь Леньке в тепле по этой сказочной дороге, чтобы снег по сторонам завивался, чтобы мотор пел неистово и дворник гонял крупку по ветровому стеклу! Забыть навсегда начальников и конвоиров, крики эти привычные: "Ввыходи! Стройся! Давай-давай! Шаг влево, шаг вправо - считается побегом, м-мать вашу…" Попридумали-то!
Эх, быть бы Леньке шофером - вот работа! Красивая работа, бесконвойная! И люди красивые - шофера!
А водитель задумался опять крепко и шапку поплотнее надвинул.
- Как у вас тут, на штрафняке, житуха? - спросил, будто заранее приценивался к такой возможности - попасть на штрафняк.
Ничего не ответил сразу Ленька, посасывая окурок, обжигая губы и пальцы. Какая она, в самом деле, житуха на штрафняке? Да можно сказать, что такая же, как и на других лагпунктах, только бесконвойников здесь мало, а потому ничего сверх пайки не перепадает в зону и массы сосут лапу по высшей, усиленной норме. А так - те же бараки, те же стрелки с собаками, тот же лесоповал либо трасса, либо карьер. Короче, все то же.
Ну, ясное дело, где бесконвойников больше, там и жизнь другая. Или в совхозе… Там волокут в зону и овес конский, и очистки с переборки овощей на базе, а кто в Поселке в столярке, то и клей казеиновый - его тоже можно хавать…
Затянулся в последний раз Ленька, загасил окурок, сунул в карман телогрейки.
- Нищак! - ответил он шоферу. Слово это по фене значило, что жить на штрафном лагпункте ничего, не страшно. Лишь бы силенки были. Горбушку бригадиры выводят.
Шофер вздохнул, будто груз с души сбросил, и заулыбался.
- Конвойный ты? Куда же тебя сгрузить?
Тут Ленька ответил не задумываясь:
- А к столовой! Я хоть миски там подберу после вольняшек, они гуляш этот не чисто заскребают. А жрать со вчерашней пятилетки, знаешь, как хочется, - спасу нет!
Шофер глубоко вздохнул, причмокнул губами, потом протянул руку - левая-то на баранке - и ту самую дверцу на себя дернул, что в приборной доске, супротив Леньки. Там, за дверцей, ящичек такой хитрый для мелкого инструмента, обтирочных концов, болтиков разных. Там и путевку шофер хранит, а иной раз и махорку…
И - ёкнуло у Леньки сердце!
Достал оттуда шофер кусок хлеба и дверцу по-хозяйски захлопнул. Протянул хлеб Леньке:
- На, ешь. Поковыряй в зубах.
Не верит своим глазам Ленька. Повезет так уж повезет в жизни! Целая трехсотка, и не штрафная, а сверхпайковая. А главное, не серединка - горбушка! Только такие и оставляют хлеборезы на вечер запоздалым, промерзшим шоферам с рейса! И - не жалко! Хорошие люди - шофера, нехай и дальше хлеборезы им веселые горбушки оставляют!
Впился зубами Ленька в прохладную горбушку, спасибо забыл сказать. Скулами работает. И слюна бежит, как у бешеной собаки: без всякого чая горбушка идет как по маслу.
А в стекле впереди уже голубой вечер видно, и огней много. И вышек сторожевых, голубятен этих шатровых, до черта - весь городок из лагерей состоит, считай. Отсюда весь ЛАГ начинается, на сотни километров!
Да, знатный поселочек! Раньше он по малой здешней речушке назывался, теперь переименовали по большой реке. И лагерь тоже вырос согласно названию. Лагерь, между прочим, самый старый в государстве, с двадцать девятого года, с традициями. Когда в этапе везли, то многие блатняки горевали, что направление сюда. "Лучше бы на Колыму попасть, бля, чем в этот бардак с вологодским конвоем!.." И верно. Знал Ленька теперь, что тут о каждом пеньке придорожном, о каждой версте историю можно рассказать похлеще тех шпионских книжек, что в КВЧ дают. Блатняки под гитару иногда воют, вспоминая довоенный произвол:
На пеньки нас становили,
Раздевали
и лупили…
Ах, зачем нас мама родила!
Шофер все поддавал газу. Большой фермовый мост через реку пролетели, только доски под скатами заговорили, и центральную площадь в деревянном ампире - здание горсовета в виде пятиконечной звезды! - а потом и столовую.
Вывеску Ленька увидал в боковое стекло, потому что над вывеской здоровенная лампа горит. Да и без лампы он, один хрен, столовую бы определил нюхом.
- Куда ты меня? Здесь выйду! - ворохнулся Ленька. Горбушки уже нету, только сладость во рту, теперь болтай языком сколько влезет.
- Без штанов пойдешь? - хмуро заметил шофер, круто поворачивая баранку и направляя машину в какой-то переулок.
"А не в оперотдел он меня сдать хочет?"
Да нет! Свой же парень! Морда такая земляцкая, малость курносая, и зубы чистые; вологодский, а может, смоленский парень! Не станет он продавать своего брата заключенного! Да и какой прок ему? И хлеба дал… Подлец ты, Сенюткин, за одну эту мысль свою собачью. Разве можно про людей так думать?
Заехали они в притемненный переулок, тут шофер и на тормоз давнул. Свою левую дверцу распахнул и ногу в крепком сапоге на крыло вынес.
- Подожди меня тут, в кабинке, - сказал тихо.
А сам в подъезд двухэтажного вольного дома метнулся.
Ленька поджал ноги по-турецки, взгромоздился на теплое сиденье, потому что холодом здорово шибануло с воли. Затаился. Понимает: шевелиться в кабине, привлекать чужое внимание в городе нельзя. Шофер и сам зэк. У него и так уж нарушение маршрута, пропуском человек рискует, а то и головой - наравне с Ленькой.
В закрытой кабине совсем тепло, глаза слипаются от истомы. Болезнь Леньку, как видно, выпустила из когтей, приморозил он проклятую простуду. Хорошо на сердце, хорошо в животе, и - воля кругом!
Вдруг снова холодком опахнуло, шофер в проеме дверцы оказался. Кинул на колени Леньке какую-то рухлядь, влез в кабину и дверцу за собой захлопнул. В руках еще брезентовые сапоги защитного цвета держит…
- Одевайся, чудик! - шепчет скороговоркой.
И что за жизнь пошла, не поймет Ленька. На коленях-то - штаны вохровские, гали, только малость поношенные, и пара тряпок - на портянки, значит!
- "Обмыл" квартиру, что ль? - засмеялся догадливый Ленька.
- Да нет, краля у меня тут, - признался ни с того ни с сего шофер каким-то покорно-преданным голосом. - Хорошая баба, понимаешь, а муж - мосол…
- Ясно…
Когда напялил Ленька защитные галифе, шофер и свет в кабинке включил. Хитрый парень! Раньше, ясное дело, светить тут нельзя было! Шел бы, к примеру, по улице какой-нибудь опсос из оперотдела, сразу бы и закнокал: что за переодевание в кабинке грузовика? А теперь - хрен ему в нос, ничего такого не увидишь. Сидит человек, сгорбясь, натягивает брезентовый сапог на ногу. Может, просто портянку перематывал. Вот обулся на обе ноги - и кум королю!
Шапки вот только нету, а голова стриженая, ершистая и притом приметная. Плохо.
Подумал-подумал шофер и шапку свою с теплой головы ему нахлобучил на лоб и глаза:
- Носи, парень! - И еще добавил: - Канай в столовку, тут за углом!
Вылез Ленька из кабины, размялся, телогреечку старую, промазученную одернул щеголевато. И засмотрелся снизу на чернявого шофера за баранкой.
- Слушай, браток, скажи хоть, как звать тебя, а? Всю жизнь буду помнить!
Впору разреветься Леньке от счастья и человеческой благодарности. А шофер за баранкой - битый, сволочь! - усмехнулся только:
- Ладно, канай! Сочтемся… Колька Снегирев тебя подбросил и ладно, молчок. - Тут он большой палец выразительно сунул в рот себе и вроде как прикусил зубами: могила, мол… Молчок!
Врет, подлец. Заливает! Тоже на другую фамилию клеит его. Колька Снегирев лет десять тому назад отбывал, и на Чуйском тракте, тоже по пропуску. Катал там на зеленом грузовике АМО с дымком, а рядом Райка-шофериха американского "форда" водила. Ну, и любовь промеж них загорелась, и погиб тот Колька Снегирев, потому что не управил на крутом повороте, полетел в машине со скалы. Точно известно из лагерной песни. Ее все знают, эту песню:
Мчат по Чуйскому тракту машины…
Много было на них шоферов,
Но был самый отважный детина
Среди них -
Николай Снегирев!..
И еще "Форд проворный и грузная АМО по-над Чуем летели стрелой…"
Да когда это было! Давно это было, в первую пятилетку. Так давно, что слезы наворачиваются…
Ведь вот вспомнится такая песня в острую минуту - и в душе какая-то пленка лопнет со слезой: а ведь и вся-то наша жизнь проклятая в этой песне! Вся наша жизнь проклятая, лагерная! Ленька еще на дровнях сидел, еще брательника мертвого в шубной поле у матки видел, еще коменданта, сопровождающего ссыльный обоз, страшился, не успевал зелеными глазами мир Божий разглядеть, а русские парни уже БАМ какой-то начинали строить, и тракты насыпали, и на машинах газовали по пропускам, и даже любовь крутили с вольными шоферихами - и ничем ты их не убьешь, этих парней! Эх, мать родная!..
Хлопнул Ленька звонкой ладошкой по голенищу, вроде плясовое коленце из "Цыганочки" сделал: Снегирев так Снегирев! И пускай - Колька! Человек из хорошей песни, давний бродяга, а на поверку - вот он, совсем живой, черномазый, веселый! Только большой палец прикусил да хитровато глянул: молчок, мол… А открываться ему не резон, раз маршрут нарушил да еще вольную бабу тут - …это самое. То-то он и спрашивал давеча, как житье на штрафном. Оно и понятно: за вольную бабу одна дорога - к ним на штрафняк, на общие подконвойные работы.
- Спасибо, Никола! - глухо, с клекотом в горле сказал Ленька, поддернув вохровские штаны. - В жизнь не забуду, век свободы не видать!
А шофер еще в кармане что-то пошуровал, но, как видно, не нашел, чего искал. Хлопнул только по плечу Леньку.
- Валяй! В столовке спроси официантку Раю. Белобородову. С ней словом перекинешься, она тебе каши вынесет… Сейчас ведь и деньги ни к чему, все по карточкам…
Это он, значит, и денег собирался ему дать!
Заплакал Ленька по-настоящему и, чтобы скрыть от шофера свои горючие слезы, чуть ли не бегом рванул от машины.
Электрических лампочек впереди много было, а в глазах Леньки и того больше. Дробилось, множилось все в его мокрых глазах, плачущих от великого счастья.
11
А вот и столовая! Двери широкие, двустворчатые. Та половина, что открывается, - на пружине.
С трудом одолел Ленька пружину, а вошел все-таки. Попер прямиком между столов, чего стесняться? Телогрейка на нем мазутная, так он с детства - рабочий человек. А молодым везде у нас дорога, старикам, само собой, почет. И за столом никто у нас не лишний, едрена феня!
Народу много, самый обед. Хорошо. Тарелок на столе до хрена.
Вспомнил про официантку Раю. Забился в угол, за фикус, и высматривает оттуда.
Официанток штуки четыре, и все здоровые, все откормленные, все красивые, сучки! Какая ж!.. Какую отозвать?
Тут седой гражданин в брезентовом плаще, надетом поверх кожуха, недоеденный суп брезгливо от себя отодвинул (видно, желудок у него кислую капусту не принимает), за гуляш принялся. Ленька этот супец незаметно к себе потянул и ложку длинной рукой достал.
Гражданин на него исподлобья глянул, ничего не сказал. Теперь это не в редкость и в вольной столовке. Да и гражданин сам, если судить по обветренной физии, недавно из зоны. Может, свою десятку на прошлой неделе отбухал. Тут все население - либо из вохры, либо из бывших. Ну, этот дядя на лагерного железного прораба смахивает.
Зачистил Ленька и тарелку после него. Стал опять присматриваться к официанткам. Две - совсем девчонки, две постарше. И одна из них - плотных, грудастых - самая резвая, горластая, на всех покрикивает - не иначе, какая-нибудь активистка из ихнего профсоюза, а может, и партийная, хрен ее знает. Короче, подходить страшно. Другая - явно не по шоферу, старовата.
Подстерег Ленька одну из молодых, что в соломенных кудряшках - не девка, а пряник с маслом. Она как раз мимо пустые тарелки высокой стопкой несла.
- Мне бы тетю Раю… Бело-бо-ро… Не вы? - громко шепнул Ленька и осекся на полуслове, только теперь уяснив фамилию, названную ему шофером: Белобородова…
Как заорет официантка на всю столовую:
- Раиса Трофимовна, вас!!
Да не надо бы так орать, зануда грешная! Ничего они не понимают, эти вольняшки!
Но Рая-то… Бело-боро-дова, значит? Вот дела-а! Может, штаны-то на Леньке помкомвзводовы? Он ведь, точно, в самом городе и живет!
А вот и прет к нему через всю столовую та самая горластая активистка. Между столов, как ледокол между льдин, продвигается, бедрами играет и подозрительно смотрит. Сама вроде грузновата, лицо молодое, молочное - укусил бы с тоски за розовое ушко! А глаза-то, глаза! И строгие, и бархатные - умнющие такие бабьи глаза!
(Как бы не заметила на нем мужнины гали, а то мало ли чего подумает!)
- Вам - что?
- Я, это самое… От Николы я…
- Да что нужно-то?! - орет активистка, а грудь у нее тяжелая, как наковальня, колыхается. Упыхалась за день, видать, на ответственной работе.
- Каши бы малость… Похавать, а? Никола сказал - тетю Раю…
Повернулась она молча, как заведенная, и - на кухню. Чисто работает, без лишних слов, сразу видно, что идейная баба.
Ленька сзади ее оглядел привычным и сметливым взглядом. Спокойно оценил, что ничего себе выбрал Никола забаву. В общем, неплохой марки машина!
А эта, Рая-то, уже примчалась. Катанула по столу миску, как по льду, а в ней - не поверите! - целая гора каши.
Не тарелку, а миску - малированную! С маслом!
Тьфу, черт! Не спишь ли ты, Сенюткин? Ты же Мороз, ты же Синицын, ты же брянский волк? На четверых приперла эта красивая полуторка. Сейчас погужуемся!
Только ткнул он ложкой в масляное пятно, как осенило его.
Чудик ты, Сенюткин! И на кой ляд тебе воровать в будущем? Выйдешь на волю через два года, перво-наперво наберись кое-какой силенки, а потом заводи себе такую вот Раю Белобородову и жри бесплатно кашу от пуза! Сроду в тюрягу не поволокут, и жизнь для тебя будет, как в той блатной песне: "Я другой такой страны не знаю, где так вольно тянет продавец…"
Но каша как каша. Тот же магар, что и в зоне. Такое мелкое просо, какое до войны только птице скармливали… Только с маслом горчичным и - много. Не только на язык, но и за обе щеки хватает. Запихивает ее в рот Ленька, жует с жадностью, а все еще в миске остается. Не жизнь, а сказка! И облизывать пустые миски не приходится. Не так воспитаны, едрена вошь!
А ведь и шоферу, видать, Ленька по душе пришелся. Чудно! Всем он нравится как человек, с кем жизнь сталкивает. Наверное, и жив поэтому до сих пор.
Короче, осилил Ленька порцию. Поглядел на Раю сытыми, маслеными глазами, вроде спасибо молча сказал.
Так вон, значит, какая ты… умная, ладная да красивая Райка-шофериха! Молодца! Хвалю, девка! Не упускай своего, пока там Белобородов с вохровскими овчарками целуется!
А чего же тут удивительного? Жизнь, она известная каждому! Намаялась такая красивая девка в каком-нибудь колхозе по завязку, наглоталась бесплатных трудодней, а тут этот жиловатый Белобородов в отпуск заглянул в родное село - с петлицами, с выправкой, с разными идейными словами. Подумала-подумала - и очертя голову была не была! Пропади ты пропадом! - кинулась за ним на Север, чтобы жизнь повидать, а заодно и от пустых трудодней избавиться. Приехала… Ни кола ни двора, одни портянки мужнины да лохматые елки в окне. Правда, мужиков настоящих - хоть пруд пруди! На любой скус, как говорится. Тут тебе инженеры бесконвойные, и кремлевские врачи, и крупные воры-медвежатники, специалисты по несгораемым шкафам, и, конечно, наша родимая шоферня!.. Ну, поначалу-то она совестилась, конечно, а только ведь любовь-синицу никуда не спрячешь: глядь, и запела! А Белобородова по целым суткам не бывает дома, он за десять километров служит. И вот в этот самый момент и подкинул Никола-шофер дровишки к дому… К тому еще и такой порядок в лагере: заключенному за какую-нибудь хозяйственную услугу деньгами платить нельзя. Даже и запрещено. Надо его, стало быть, в комнату или там на кухню позвать, горячим борщом угостить с морозу, спасибо сказать - он и тем доволен. А он, этот зэк, земляком оказался, с одного району, а то и сельсовету… И грудь у него широкая, и рубаха нараспашку, и чубчик хотя и коротковатый, но кудрявенький… Слово за слово, поглядка на поглядку с прищуром, а там и голос дрогнет у бабочки: "Погоди, не спеши, миленький… Счас токо покрывало с койки сдерну… Й-ех, разудалая моя головушка!.."
И так бывает иной раз при бесконвойной жизни…
Смотрит Ленька на Раю из-за фикуса, длинными ресницами подмаргивает: правильно, мол! Не теряйся и не теряй минуты! А она уже на него с прибором положила, отвязался, и ладно. Дела впереди еще много, рабочий люд только с вахты идет…