Юрик заметил его, поднялся, хватаясь за стену, и сказал Роме:
– В другое время я бы тебя… Но сейчас прощаю. Не то время. Иди созови наших.
– А чего такое? Замирные напали?
Замирными тут называли тех, кто жил за улицей Мира, на той стороне.
– Да, – признался Юрик, потому что это было проще, чем все объяснять. Но, как только он это сказал, ему тут же показалось, что и в самом деле на него напали замирные. Они ведь и впрямь, было дело, побили его прошлым летом, а отомстить все как-то не случалось. И Юрик в подробностях рассказал о прошлогоднем нападении как о сегодняшнем, показал свои ссадины и раны. Рома негодовал, кипел и, не дослушав, побежал собирать своих, чтобы устроить замирным вальпургиеву ночь. Когда-то он услышал это выражение, оно ему страшно понравилось, хотя он и не знал, что это была за история. Но ясно, что кто-то кого-то сильно покрошил, раз это было ночью. Налетели как буря, ветер, пурга… да, пурга, именно это слово слышалось ему в имени Вальпургиева.
На его призыв откликнулись два великовозрастных брата Поперечко и чинивший велосипед подросток Нитя, больше никого не нашли. Братья взяли по свинчатке, а Нитя велосипедную цепь. Побежали к Юрику, но тот уже спал глубоким сном.
– Пойдем, покажешь! – растолкал его Рома.
– Кого?
– Кто тебя покоцал.
– Когда?
– Да сегодня же!
– Чего? Никто меня не коцал, отстаньте, спать хочу!
Глава 6
Яке дибало, таке й здибало
Аркадий все чаще поглядывал на Евгения вопросительно. Новоявленный брат показался ему сначала безобидным чудаком. Да, с больной головой, но мало ли таких людей вокруг? На улице, где прошло его детство, жила тихая и очень полная молодая женщина, которая каждый вечер ярко наряжалась и ходила по улице, поздравляя всех с праздником.
– С каким, красавица? – спрашивали те, у кого было настроение посмеяться.
– Разве вы не знаете? – строго говорила она. – Это очень великий праздник. Его празднует все население людей нашей планеты.
– Да какой, какой?
– Вы надо мной шутите, да? – укоризненно спрашивала женщина и шла дальше.
И никто ее в психушку не сажал, жила себе с пожилой матерью, потом они куда-то уехали.
Но Евгений не таков, он многим кажется нормальным, а на самом деле, возможно, неуправляемый и опасный сумасшедший, который говорит то одно, то другое, а что в голове у него творится, вообще неизвестно. Аркадию становилось все тревожнее. Вот вернутся они вечером домой, улягутся спать, а Евгений встанет ночью и…
И что?
Да мало ли. У них, между прочим, ребенок. Разумно ли держать психически больного человека в доме?
И Аркадий решил позвонить бывшей своей однокласснице и до сих пор верной подруге Анфисе Станчиц, которая работала невропатологом в поликлинике. Позвонил, узнал, что она сидит в своем кабинете и скучает: летом вообще больных меньше. Не потому, что люди мало болеют, а очень уж некогда лечиться: сады, огороды, хозяйство.
– А я вот гуляю тут. Вроде внеочередного отпуска. Загляну на минутку?
– Да пожалуйста!
Евгения не удивило, что Аркадий привел его в поликлинику.
Он сразу же начал описывать увиденное:
– Евгений не раз бывал в таких учреждениях и везде видел одно и то же: окраска стен, интерьер, дешевые лампы в дешевых светильниках, голые окна без штор с обязательными решетками на первом этаже, все казенное, обезличенное, призванное заставить пациента забыть о своем личном, смириться, стать всего лишь носителем болезни и не мешать лечить ее, если сочтут нужным, или не лечить, если не сочтут.
Аркадий поймал себя на том, что слушает эту чушь с раздражением. Еще недавно эти слова показались бы парадоксальной мудростью, а теперь во всем видится расчетливая хитрая благоглупость. Только кого обманывает Евгений, других или себя, вот вопрос! Если других, то зачем? Если себя, тогда понятно, себя-то мы дурим без всякой выгоды и расчета.
Анфиса встретила братьев внизу, у входа, и повела в комнату отдыха для врачей, где была обстановка скромного комфорта: диван и электрический чайник на подоконнике. Рядом с чайником в стеклянной медицинской чаше была гора разных конфет – традиционные подарки врачам от пациентов и их родственников.
– Шли мимо, вспомнил, что давно не виделись, решил заглянуть, – объяснил Аркадий свое появление.
Анфиса налила всем чаю, поставила чашу с конфетами.
– Как дела? – дружески спросила она Аркадия.
– Нормально, с работы выгнали. Временно.
– Как Нина?
– Все хорошо. Ругаемся на политической почве.
– Как и все. Я со своим Алексеем тоже. Ты за кого?
– А ты?
– Я первая спросила!
– Ко мне вот брат приехал, – сказал Аркадий, уходя от темы. – Евгений. Умный и оригинальный человек.
Он сказал это с легким нажимом, чуть склонив голову в сторону Евгения.
Анфиса прикрыла глаза, давая понять, что намек поняла.
Евгений же взялся за диктофон и тихонько начал наговаривать:
– Тонкая молодая женщина, с глазами всех красивых евреек мира, с прекрасными руками, которые легко представить просеивающими муку для мацы под палящим солнцем Палестины или Египта три тысячи лет назад, странно существовала своим юным, но древним смуглым телом в этих бледно-зеленых стенах, розоватых занавесках, под белым потолком с четырьмя квадратными светильниками, зарешеченными, будто окна, словно кто-то и зачем-то решил держать в заключении свет. Евгений понял, что он не видел в своей жизни женщины лучше и красивее Анфисы.
– Минутку, а Светлана? – слегка обиделся Аркадий. – Ты ей недавно то же самое говорил!
– Светлана ушла в прошлое, – ответил Евгений.
– Что вы еще увидели во мне? – спросила Анфиса.
– Евгений затруднился, – сказал Евгений. – Он видел очень многое, но смутно. Он видел, что Анфиса, сохраняя свой древний неискоренимый дух, отравлена духом русским, переменчивым, что ей везде одинаково плохо и одинаково хорошо, что она почему-то очень несчастный человек, который часто не понимает, зачем живет.
Анфиса откусила конфетку, отхлебнула чаю и сказала:
– Анфиса увидела в этом человеке, наряженном в военную форму, странный сплав искренности и симуляции. Возможно, он так долго тренировался в сумасшествии, что и в самом деле стал сумасшедшим.
– Вообще-то у него диагноз есть, – сказал Аркадий. – Покажи справку, Женя.
Евгений покопался в рюкзаке, достал и показал.
– "Шизофрения недифференцированная", – прочла Анфиса. – Что-то нам такое читали на третьем курсе. И давно это у вас? Или с рождения?
– Началось лет в десять с философической интоксикации, – охотно ответил Евгений.
– В чем выражалось?
– Боялся думать.
– То есть?
– Боялся, потому что мне казалось, что, если я начну о чем-то думать, я это пойму. И мне было страшно. Я боялся думать о смерти: боялся, что пойму, что такое смерть. Боялся думать о маме. Я ведь ее любил. И боялся, что, если начну о ней подробно думать, то пойму что-то такое, за что разлюблю. Об учителях боялся думать, об одноклассниках. Боялся подумать о собственном сердце. Подумаю – и начну слышать, как оно работает. Естественно, тут же подумал. И услышал. Потом начал слышать, как кровь во мне течет. И даже слышал, как слышу. То есть как в ушах появляются звуки. Даже перепонки болели от этого.
– Кому-то говорили об этом?
– Нет. Потом я боялся подумать о войне. Мне казалось, что, если подумаю, она начнется. О девочках боялся думать. Когда не думаешь, а только смотришь, они просто девочки. Симпатичные и не очень. А когда думаешь, то понимаешь: они уже женщины. Во всех подробностях. Это очень страшно.
– Не то слово! – воскликнул Аркадий, слушавший брата с сострадательным вниманием. – Досталось тебе, я смотрю! Но сейчас-то ты думать не боишься?
– Мы до этого дойдем, – ответил Евгений так, будто не он, а Аркадий был пациентом, который торопится поскорее выведать все подробности болезни.
И продолжил:
– Однажды я гладил котенка и вдруг подумал, что боюсь думать о том, что мне захочется его убить. Я даже заплакал. Убежал из дому. Потом попросил маму отдать котенка соседям. Это у меня долго было, целый месяц: боялся захотеть кого-то убить. Смотрю на кур во дворе, а сам думаю: не надо их убивать, они же живые. Но хочется. А потом думаю: их все равно убьют, чтобы съесть. И про людей так же думал: убивать их нельзя, но они же все равно умрут.
Удивление на лице Аркадия сменилось испугом:
– Слушай, перестань! Я тебя уже бояться начинаю, честное слово!
– И зря, – успокоил его Евгений. – Это давно прошло. Я нашел способ, как не бояться мыслей: надо думать, но постоянно. Все время. Без перерыва. Лучше всего – что-то такое придумать, из-за чего все становится просто. И я придумал, что я гений, который может то, чего никто не может. А когда придумал, то понял, что ничего я не придумал, что я действительно гений. А гений может все понимать про людей, про маму, про природу, вообще про все, но от этого не перестает все это любить. Ему можно.
– И ты любишь?
– Да, очень.
– А зачем в диктофон наговариваешь?
– Для фиксации. Я же о важных вещах думал, а что-то совсем простое забывал. Мама посылает в магазин за хлебом, за солью, за сахаром, я иду, а сам думаю, почему сахар сладкий, а соль соленая, почему хлеб без соли можно есть, а соль без хлеба нельзя, а вот сахар как раз можно, потом думаю, почему коровам соль лизать дают, такая эта соль, как для людей, или нет? Смотрю, а я уже в коровнике, а зачем пришел, не могу вспомнить.
Все это Евгений говорил без диктофона, но в этот момент достал его и, отстранившись взглядом от окружающего, задумчиво произнес:
– Евгений рассказывал откровенно, потому что ему хотелось понравиться этой женщине. Его привлекал в ней не только и не столько ум, сколько загадка ее тела, скрытого халатом. Почему-то он подозревал, что оно почти идеально, и ему хотелось это увидеть. Его потрясала мысль о том, что для кого-то это идеальное тело может выглядеть буднично и обычно, тот же Алексей, о котором она упомянула, потребляет его без восторга и упоения, как супружеский привычный ужин.
Анфису эти слова никак не тронули, она смотрела на Евгения изучающе и спокойно.
– Интересно, – сказала она, – ты вот сейчас, когда туда надиктовываешь, понимаешь, что это не совсем нормально?
– Я бы сказал, это необычно, – возразил Евгений. – А что ненормального в процессе записи своих впечатлений? Тогда все писатели ненормальные. И журналисты, включая Аркадия.
Аркадий щелкнул пальцами. Он будто присутствовал при научном диспуте, не вполне понятном, но интересном. Сейчас он посмотрел на Анфису: чем она ответит на резонные доводы Евгения?
Анфиса ответила:
– Писатели и журналисты, если о ком-то пишут, делают это не в присутствии того, о ком пишут. А если при нем, то без таких откровенностей. Это я насчет идеального тела и процесса его потребления моим мужем Алексеем.
Аркадий удовлетворенно кивнул и тут же посмотрел на Евгения: твой ход? Казалось, кто-то невидимый нажимает на такие же невидимые кнопки шахматных часов.
Евгений сделал ход.
– Анфиса, – с удовольствием выговорил Евгений необычное имя, где звонкое и жизнелюбивое "эн" тут же приглушалось принижающим и будничным "эф", – Анфиса, все люди хотят быть откровенными, но не могут себе этого позволить. К примеру, вы, когда мы входили, так посмотрели на Аркадия, что сразу было видно в ваших глазах воспоминание о какой-то ночи, о любви, о ласках, я в этот момент посмотрел на Аркадия и увидел отклик: он тоже вспомнил об этом, и вам бы хотелось об этом поговорить, но вы оба промолчали. Почему?
– Ты ему что-то рассказывал? – спросила Анфиса Аркадия.
– Ни в коем случае! – поклялся Аркадий. – И вообще, никому никогда!
Анфиса откусила конфетку, отхлебнула чай и сказала:
– Объяснимо. У шизоидов бывают моменты прозорливости. Все так называемые экстрасенсы – шизоиды.
– Анфиса дважды произнесла уничижительное слово "шизоид", – прокомментировал Евгений в диктофон, – чтобы показать пренебрежительное отношение к Евгению, который поневоле заинтересовал ее. Чтобы скрыть свои чувства, она начала есть конфетку, которую ей совсем не хотелось, и пить остывший чай, хотя терпеть не могла холодного чая.
– Ну, это уж ты точно гонишь! – сказала Анфиса с неожиданной простотой. – Не попал, я обожаю холодный чай!
– Холодного чая никто не любит, – сказал Евгений, стесняясь своей правоты.
Тут Аркадий решил вклиниться в дискуссию, но не теоретически, а практически.
– Ладно, – сказал он. – Раз уж братик призывает к откровенности, то я, Анфиса, с тобой отдельно шептаться не буду, а прямо при нем спрошу: он опасен или нет? Он ведь у меня жить будет, больше негде. Или его лучше отвезти в психушку – в Белгород или в Ростов?
Анфиса, размышляя над вопросом Аркадия, продолжала отпивать холодный чай, словно показывая Евгению, что он ошибся – она любит именно холодный чай. Но невольно при этом глянула в сторону чайника. Евгений это заметил, губы его тронула деликатная улыбка. Анфиса поняла, что он разгадал ее взгляд, и со стуком отставила чашку. Дескать, ладно, согласна признать твою правоту, но это еще не конец!
– А вы вообще лечились? – спросила она Евгения.
– Нет. Мы с мамой жили в деревне. Да, меня считали человеком со странностями. Даже дурачком. Но там много людей со странностями и дурачков. В прошлом году Гопотаренко Михаил Александрович, депутат и бывший заведующий фермой, сел на трактор и гонялся за своей женой по улице. Чуть не задавил.
– Спряталась бы в каком-нибудь доме, – посоветовал в прошлое Аркадий.
– Она пряталась у соседей, а он начал на дом наезжать. Разрушил бы. Вот она и бегала.
– Бытовой пьяный психоз, – сказала Анфиса. – Значит, не лечились?
– От чего? Есть вещи, которые не вылечишь. И не вылечишься. Разве вы, Анфиса, вылечитесь от своей тоски? Вы чувствуете себя женщиной из другого времени, другого рода, другой страны, я не Израиль имею в виду, по крайней мере не современный. Вы успокоились бы детьми, но проблема – от кого родить? Где найти достойного? А ведь вам нужен не просто достойный, а великолепный – полубог, царь, потому что вы сами себя чувствуете царицей. Любите себя, свой ум, свою душу, но понимаете, что все это будто в пустоте, не на что опереться, поэтому читаете умные книги и, может быть, ведете дневник, переписываетесь с кем-то по интернету, где вас тоже никто не понимает, потому что вы не хотите открыться.
Евгений не говорил, а вещал, глядя на Анфису, вернее, в Анфису, куда-то внутрь ее глаз. Она слушала сначала с улыбкой, потом начала хмуриться, но тут же приняла вид снисходительный, губы слегка подрагивали, будто от сдерживаемого смеха. Когда Евгений умолк, она сказала Аркадию:
– Я, когда курсовую практику проходила в "Фениксе", это ростовский центр психоневрологии, таких пророков по пять штук каждый день выслушивала.
Но Аркадий был впечатлен словами Евгения и ее иронии не разделил:
– Анфис, но как же… Я ему про тебя ничего не рассказывал. Что детей нет, что ты дневник в самом деле пишешь, я его читаю каждый день.
– Так уж и каждый…
– А что тебя Александра Алексеевна, литераторша, царицей называла, помнишь? Царица ты наша! После того как ты на пушкинском вечере про Клеопатру читала.
– Ерунда, совпадение. Ты что, хочешь сказать, что он действительно гений, что ли?
– А то нет!
– Уверяю тебя, заурядные экстрасенсорные способности. Которых не отрицаю. И не только не отрицаю, но каждый из нас хоть немножко да экстрасенс. Хочешь, угадаю, что у тебя со Светланой будет?
– Нет. Да и не будет ничего. Хотя… Нет, не надо.
Евгений встал:
– Я подожду на улице. Вам необходимо пообщаться.
– Мне тоже пора, – сказал Аркадий.
– Не торопись. Анфиса сейчас грустит от той правды, что я ей сказал. А ты вспомнил про любовь к Светлане. И к жене. Еще у вас общая печаль о той встрече, когда вам было хорошо вместе. Если сейчас вы опять будете вместе, вам будет легче. Вам радости не хватает, но она у вас есть. Почему вы не делитесь, не понимаю!
Сказав это, Евгений добавил в диктофон:
– И Евгений вышел, довольный тем, что сейчас эти два человека испытают счастье отдавать себя, хотя и жалел, что не он будет с женщиной, а другой. Но он к этому привык.
И вышел.
Анфиса включила чайник – ей давно уже хотелось горячей жидкости, а Аркадий, помявшись лицом, сказал:
– В самом деле, Анфисик… Ты прекрасно выглядишь…
– До свидания, – холодно ответила Анфиса. – И вот что, свози-ка его все-таки в Ростов. Он какой-то… Я с ним полчаса побыла – голова страшно болит. А тебе – не тяжело?
– Вообще-то, как-то да. Непросто. Но, знаешь, интересно. Царица, надо же…
– Уйди, сказала!
И Аркадий ушел.
Анфиса налила в чашку кипятку, кинула пакетик с чаем и, не дожидаясь, пока заварится и остынет, отхлебнула; обожглась, приложила руку к губам. Потом достала планшет, открыла свою интернет-страничку, озаглавленную "Пограничное состояние". Надолго задумалась, собираясь что-то записать. Но слова никак не находились. Сбоку были рекламные картинки с играми, в том числе любимые ею линии шариков. И она, так ничего и не написав, начала играть в шарики, составляя ряды из пяти штук одного цвета, после чего они исчезали с беззаботным пшиком.
Вернувшись домой, в украинскую часть Грежина, Анфиса со смехом рассказала о странном посещении своему мужу Алексею Торопкому, хотя обычно не любила говорить о работе, да и он не интересовался, занятый своей газетой "Шлях" (когда-то – "Шлях соцiалiзму"), где был редактором.
Почему рассказала?
Потому что во время встречи с Аркадием и его чудны́м братом, в ней всколыхнулось что-то тайное.
Но ведь о тайном как раз молчат.
Нет. Молчат глупые люди. Терпят. И рано или поздно проговариваются. Лучше уж сказать сразу, но не все. Только внешнее. А если потом каким-то образом всплывет и тайное, можно оправдаться: я же сама рассказывала! Рассказывала, да не то, возразит муж. Ты просто плохо слушал, скажет Анфиса, привыкшая жить подпольно, будто послана сюда кем-то, только неизвестно кем и с какой целью, но именно это ощущение посланничества делает жизнь сносной, наполненной пусть непонятным, но смыслом. Она и фамилию мужа не взяла при регистрации брака именно поэтому – чтобы сохранить статус отдельности.
Торопкий отнесся неожиданно серьезно:
– Говоришь, этот человек был в военной форме?
– В какой-то дурацкой, я такой не видела. Разве что в кино про Великую Отечественную войну. Такое, знаешь, галифе, гимнастерка с пуговичками…
– Должно быть, подчищают старые стратегические запасы, – сделал вывод Торопкий. – И сколько раз тебе говорить: не было никакой Великой Отечественной, была Вторая мировая. А то получается, у всех в мире одна война была, а у нас другая.
– Так она и была другая. И первая Отечественная другая, с этим тоже будешь спорить?
– Конечно! Были Наполеоновские войны с семьсот девяносто девятого по восемьсот пятнадцатый! Как ты не понимаешь: Россия нарочно выделяет себя из мирового процесса, чтобы доказать свою исключительность! – горячился Торопкий.