"Конечно, интересен! Во всяком случае, он вызывает у меня больше интереса, чем вы, потому что вы обычный проповедник и жалованье за это получаете. Если бы вам месяца три не платили, вы бы отсюда сбежали, а вместе с вами и ваше учение забудут". Между прочим, так впоследствии и случилось. Семьи христиан жили у нас не постоянно. Они все работали на железной дороге, а потом их куда-то перевели. И тот священник остался один-одинешенек в крохотной церквушке, которую эти семьи своими силами выстроили. Никто не приносил пожертвования, никто ему не помогал, никто не слушал проповеди. Кроме меня, конечно.
По воскресеньям он поднимался на кафедру и говорил: "Дорогие друзья..."
Я как-то ему сказал: "Постойте! Почему вы ко мне во множественном числе обращаетесь? Тут больше никого нет, так что вы можете говорить просто: "Дорогой друг". Нет собрания верующих, вы можете даже на кафедру не подниматься, просто садитесь рядом - и поболтаем. Зачем целый час стоять столбом и напрягать связки?"
Так все и случилось. Через три месяца он просто исчез. Ему ведь не платили жалованье... Христос, правда, говорил другое: "Не хлебом единым жив человек". Но без хлеба человеку тоже не прожить. Ему нужно что-то есть. Это далеко не все, человеку много чего нужно, но остальное может подождать, а вот без хлеба не обойтись. К тому же человек может жить только хлебом. Конечно, от человека в нем при этом немного останется. Но кто может точно сказать, сколько в нем от человека? Так или иначе, без хлеба никто еще не смог прожить, даже Иисус.
Я ходил и в мечеть, туда меня тоже пускали. Христиане, мусульмане - они любят обращать в свою веру. Они хотят, чтобы к ним переходили из других конфессий. Так что в мечети меня были очень рады видеть, но спрашивали о том же: "Ты хотел бы стать таким же, как Хазрат Мохаммед?" И тогда я с удивлением понял, что никому не нужно, чтобы я был самим собой, никто не поможет мне быть собой.
Всех волновало подражание кому-то другому - идеалу, их идеалу. Но почему я должен становиться чьей-то копией? Разве Бог не дал мне особого лица? Зачем мне жить под чужой маской, с чужим лицом, да еще и понимать, что своего я при этом лишился? Разве это принесет счастье? Ты ведь лишаешься даже своего собственного лица!
Как можно быть счастливым, если перестал быть собой?
Мир прекрасен именно потому, что камень - это камень, дерево - это дерево, река есть река, а океан есть океан. В природе ничто не пытается стать чем-то другим, иначе можно было бы совсем запутаться. Но человек почему-то этого захотел...
Вас с раннего детства учили быть кем-то другим. Делали это очень хитро и тонко. Вам внушали: "Ты должен быть таким же, как Кришна или Будда", а потом показывали изображения Будды и Кришны. Картинки были так искусно нарисованы, что у вас появлялось жгучее желание стать таким же - стать Буддой, Христом или Кришной. Вот это желание и есть корень всех бед.
Мне тоже все это говорили, но я уже в детстве решил, что останусь собой, чем бы это ни грозило. Как бы я ни поступал, хорошо или плохо, но я был самим собой. Даже если я попаду в ад, у меня, по крайней мере, останется чувство удовлетворенности тем, что я сам выбирал свой жизненный путь. Может быть, он заведет меня в ад - ну и ладно. Но я не испытывал бы счастья даже в раю, если бы попал туда, руководствуясь чужими советами, мыслями и учениями. Это означало бы, что я оказался там против своей воли.
Поймите меня правильно. Даже рай покажется сущим адом, если попал туда против своей воли. Но если ты следовал велениям собственной души, тебе и в аду будет хорошо, словно в раю.
Рай там, где распускаются цветы твоего истинного Я.
Ад там, где твое Я топчут, а тебе что-то навязывают.
В моем городке, как и всюду на Востоке, каждый год ставили "Рамлилу" - спектакль о жизни Рамы. Человек, который играл обычно роль Раваны, врага Рамы и похитителя его жены, был известным в наших местах борцом. Он был чемпионом штата, а вскоре должен был отправиться на общенациональное первенство. По утрам мы с ним почти в один и тот же час купались в реке и со временем подружились. Я его как-то спросил: "Вы каждый год перевоплощаетесь в Равану и каждый год терпите поражение. В тот самый миг, когда вы собираетесь сломать лук Шивы, чтобы жениться на Сите, дочери Джанаки, появляется гонец, который приносит весть о пожаре в вашей столице Шри-Ланке. И вы спешите туда, возвращаетесь в свою страну, а Рама тем временем сам ломает лук и женится на девушке. Вам не наскучило каждый год разыгрывать одно и то же?"
"Но так сказано в пьесе", - ответил он.
"Все в наших руках, - возразил я. - Я вот что предлагаю. Вы, должно быть, и сами знаете, что зрители на спектакле просто дремлют, они ведь из года в год, из поколения в поколение видят одно и то же. Давайте прибавим спектаклю остроты!"
"Ты о чем?" - спросил он.
"А вы вот что попробуйте..." - начал я...
И он это сделал!
Когда появившийся на сцене гонец объявил: "Ваша столица, золотая Шри-Ланка, объята пожаром - спешите!", мой друг громогласно заметил: "Заткнись, болван!" - да еще на английском языке!
Именно это я тогда ему предложил. И все, кто спал в зале, тут же проснулись: "Это же "Рамлила"! Откуда тут английский язык?"
А Равана на сцене продолжал: "Катись отсюда. Пусть столица горит, мне плевать. Вечно меня обманывали, но теперь-то я точно женюсь на Сите!"
Тут он схватил лук Шивы, разломал его в щепки и швырнул куда-то в сторону гор. Это ведь был бутафорский лук, из обычного бамбука. Потом Равана спросил Джанаку: "Где дочь твоя? Веди ее сюда! Меня авиалайнер ждет!"
Вот потеха была! Сорок лет прошло, но и сейчас, когда я встречаю людей из своего городка, они вспоминают ту постановку и говорят: "Никогда ничего подобного не видели".
Директор театра тут же опустил занавес. Актер, игравший Равану, был отличным борцом, и потребовалась дюжина ребят, чтобы увести его со сцены.
В тот день "Рамлилу" не повторяли. А на следующий день Равану заменили, удалось подыскать другого актера.
А мы с "настоящим" Раваной встретились у реки. "Да, меня теперь точно уволят", - посетовал он.
"Но вы же видели, что зрители хлопали, радовались, смеялись! - сказал я. - Год за годом вы играли одинаково - и никто не веселился, никто не аплодировал. Вы правильно поступили!"
Религия требует определенных религиозных качеств. Но чего религии всегда недоставало, так это чувства юмора.
Мне уже не разрешали встречаться с местными актерами. Руководство театра высказалось предельно ясно: если кого-то из актеров увидят беседующим со мной, к спектаклю его не допустят. Об этом не предупредили только одного работника, хотя он не был актером...
Он был простым плотником. Подрабатывал тут и там, в том числе и у нас дома. И я как-то ему сказал: "Знаете, у меня не получается встретиться ни с кем из актеров. Они боятся, что повторится то же самое, что было в прошлом году! Но разве это кому-то навредило? Всем понравилось - всем зрителям, всему городу. Но теперь они за всеми актерами следят, а меня к ним на пушечный выстрел не подпускают. Но вы не актер, у вас совсем другая работа. Помогите мне".
"Знаешь, в прошлом году получилось так здорово, что я готов. Чем я могу помочь?" - спросил он.
Я ему объяснил. И он это сделал...
В истории о Раме есть такой эпизод. Его младшего брата Лакшмана в бою пронзает отравленная стрела. Рана смертельна. Лекари говорят, что поможет только особая трава с горы Аруначаль, иначе Лакшмана не спасти и к утру он умрет. В это время актер неподвижно лежит на сцене, а Рама рыдает.
Но самый верный друг Рамы, Хануман, говорит: "Не волнуйтесь. Я сейчас же отправлюсь к горе, найду траву и вернусь еще до зари. Пусть целители расскажут мне, как выглядит эта трава. На горе растет много трав, а времени мало, уже смеркается".
Один лекарь говорит: "Все очень просто. У этой травы есть одна особенность: ночью она светится, так что ее легко заметить. Как увидишь светящуюся траву, сорви пучок и спеши назад".
И Хануман отправляется к горе Аруначаль, но, добравшись туда, в изумлении замирает, потому что светятся все травы вокруг. Оказалось, что этим свойством обладает не только нужная трава, таких волшебных трав много.
Бедняжка Хануман - а он, в конечном счете, всего лишь обезьяна - растерян и не знает, что делать дальше. В конце концов, он решает прихватить с собой всю гору, а дальше лекари пусть сами разбираются.
В этом действии спектакля плотник забирался на крышу. Он должен был тянуть веревку с Хануманом, который держал в руках картонный муляж горы с зажженными свечками. Я и предложил плотнику: "Подними его ровно до середины. Пусть повисит там со своей горой и прочим добром". Так он и сделал!
И вот картина: за кулисами мечется директор. Зал сгорает от любопытства и предвкушает дальнейшие события. Хануман исходит потом - он ведь висит на веревках с "горой" в руках. Директор театра в полном замешательстве. Он что-то кричит плотнику, а тот отвечает: "Не знаю, что приключилось. Похоже, веревка застряла".
Не придумав ничего лучшего, директор лезет наверх и перерезает веревку. Хануман со своей горой шлепается на сцену. Актер, который его играет, естественно, кипит от злости. Зато зрители в полном восторге! От этого актер бесится еще больше.
Тем временем Рама повторяет положенные по сценарию строки. Он говорит: "Хануман, мой самый верный друг..."
А Хануман ему заявляет: "Пошел ты к черту со своей дружбой! Я, кажется, ногу сломал!"
Рама невозмутимо продолжает: "Мой брат умирает..."
А Хануман вопит: "Ну и хрен с ним! Меня сейчас больше волнует, какой кретин веревку перерезал! Придушу!"
Закончилось все, как и в прошлый раз: опустили занавес, дальнейшие представления "Рамлилы" отложили. Директор и его помощники с перекошенными лицами заявили моему отцу: "Твой сынок нас погубил! Он насмехается над нашей верой!"
"Я не насмехаюсь над религией, - сказал я, - просто вношу в нее чувство юмора. Мне нравится, когда люди смеются. Зачем из года в год показывать одно и то же? В зале все спят, потому что каждый знает эту историю назубок, может ее слово в слово повторить. Какой в этом смысл?"
Но старые консерваторы и ортодоксы не выносят смеха. Вспомните, что в храмах нельзя смеяться.
Отец моего отца очень любил меня именно за проказы. Он сам даже в преклонном возрасте оставался озорником. По этой причине он не очень-то ладил с отцом и другими своими сыновьями. Они ему говорили: "Тебе уже семьдесят, веди себя прилично. Твоим детям за пятьдесят, внуки уже женаты, у тебя даже правнуки есть - а ты такое вытворяешь, что в глаза людям стыдно смотреть".
Я был единственным, кто его понимал. Я любил этого старика по той простой причине, что он не забыл свое детство. И в семидесятилетнем возрасте он был шаловливым, как дитя. Он разыгрывал даже своих детей, зятьев и невесток. Их это просто шокировало.
Я был единственным, кому он доверял, потому что мы вместе придумывали наши проказы. Конечно, многое он все-таки не мог себе позволить, и эти штучки вытворял я. Например, когда его зять спал и нам нужно было забраться на крышу, это делал я, а не дедушка. Но мы помогали друг другу: он подставлял плечи, чтобы я мог вскарабкаться наверх и снять черепичную плитку. А потом мы брали бамбуковую палку, закрепляли на конце кисточку и ночью щекотали моему дяде лицо... Он вскакивал от страха, весь дом просыпался: "Что такое? Что случилось?" - но мы к тому времени уже убегали, а потом еще говорили ему: "Это, наверное, привидение было или вор. Я пытался его догнать, но не смог, темнота кругом".
Дедушка оставался ребячливым, и я видел, как велика его свобода. Он был самым старым в нашей семье. По идее, он должен был быть самым серьезным, самым озабоченным, ведь в каждой семье столько хлопот - но не тут-то было. Когда появляются трудности, люди всегда становятся серьезными и беспокойными, но его все это не трогало. Я только одного терпеть не мог - спать рядом с ним. У него была привычка накрываться с головой. Я с головой оказывался под одеялом, и я просто задыхался.
Я ему ясно сказал: "Я все готов терпеть, только не это. Перестань накрываться с головой, я не могу так спать, я задыхаюсь. Мне уютно и тепло - а дедушка обычно крепко прижимал меня к себе, - это очень здорово, но по утрам у меня сердце из груди выскакивает! Я понимаю, что ты хочешь мне добра, но однажды утром ты проснешься - а я задохнусь до смерти. Дружба дружбой, но спать рядом с тобой я не хочу".
А ему нравилось, когда я сплю рядом, потому что он очень меня любил. Он говорил: "Иди-ка сюда, поваляемся вместе".
Я ему отвечал: "Ты прекрасно знаешь, я не терплю, когда меня душат, даже если делают это из самых добрых побуждений". Еще у нас была традиция совершать долгие прогулки по утрам - а иногда и ночью, если на небе была луна. Но я никогда не позволял ему держать меня за руку. Он говорил: "Почему? Ты можешь упасть, споткнуться о камень или еще что".
"Все равно не надо, - отвечал я. - Насмерть я не убьюсь, зато смогу научиться падать. Я научусь быть внимательным и запомню, где лежат коварные камни. Но сколько можно водить меня за ручку? Ты ведь не сможешь оберегать меня вечно. Если можешь это пообещать, тогда я соглашусь, конечно".
Но он был человек честный и потому говорил: "Этого я обещать не могу. Я даже насчет завтрашнего дня ничего не могу обещать. Ясно только одно: я умру, а ты будешь жить еще очень долго, так что я действительно не смогу вечно водить тебя за руку".
"Тогда лучше я прямо сейчас начну учиться самостоятельности, - сказал я. - Когда-нибудь тебя уже рядом не будет, а я не хочу оставаться беспомощным. В общем, не нужно держать меня за руку. Упаду так упаду. Встану и отряхнусь. А ты не помогай, просто стой и смотри. В этом больше сострадания, чем в желании держать за руку".
И он все прекрасно понял. Он сказал: "Ты прав. Когда-нибудь меня действительно не будет рядом".
Пару раз упасть, ушибиться и самому подняться - это очень полезно. Даже заблудиться разок можно. Вреда от этого не будет. Если понял, что сбился с пути, вернись назад. Только так, на своих ошибках, и учатся жизни.
Отцу я часто говорил: "Не нужно мне ничего советовать, даже если я сам вдруг совета спрошу. Ты мне сразу скажи, честно и откровенно: "Разбирайся сам". Не нужно давать мне советов". Если в любую минуту без малейшего труда можешь воспользоваться чужим советом, тебе и в голову не придет самому искать свой путь.
Я и учителям своим постоянно твердил: "Прошу вас, запомните одно: мне не нужна ваша житейская мудрость, просто учите меня своему предмету. Вы что читаете, географию или мораль? Разве география как-то связана с нравственностью?"
Я хорошо помню своего бедного учителя географии. Однажды он заметил, как я стащил что-то из кармана своего соседа по парте. Я у него из кармана деньги вытащил, а учитель заметил и сказал мне "Прекрати!"
"Это вас не касается, - ответил я. - Вы географию преподаете, а это вопрос морали. Если хотите, я готов вместе с вами пойти к директору. Могу спорить, что ни в одной программе по географии не сказано, что я не имею права брать чужие деньги. Деньги - это всего лишь деньги. Они принадлежат тому, у кого они в руках. Сейчас они мои. Пару секунд назад они были его, а теперь мои. Ему следовало быть внимательнее. Если вам так уж хочется что-то кому-то советовать, давайте советы ему.
И вообще, зачем брать столько денег на урок географии? Тут ничего не продают, так зачем нужны деньги? Почему он взял их с собой? Но раз уж он их принес, ему следовало быть бдительнее. Это не моя вина, это его вина, я просто воспользовался его промашкой, но это мое право. Любой имеет право воспользоваться хорошим случаем".
И я хорошо запомнил лицо своего бедного учителя. Ему всегда было со мной трудно. Он выставлял меня из класса и говорил: "Делай что хочешь, только не философствуй на уроке географии. Я ничего в философии не смыслю, я знаю только свой предмет. А ты такие вопросы задаешь, что я ночами уснуть не могу, все думаю, к чему эти вопросы относятся - к географии, философии или богословию".
Перед нашей школой росли два очень красивых дерева кадамбара. У них очень душистые цветки, и, если мне удавалось улизнуть с урока, я обязательно забирался на одно из этих деревьев. Место было отличное: учителя, даже директор, проходили подо мной, но никто и не подозревал, что кто-то может прятаться среди ветвей - а крона у деревьев была очень густая. Но если внизу проходил учитель географии, я просто не мог удержаться и непременно бросал в него какой-нибудь камешек. А он задирал голову и спрашивал: "Ты что там делаешь?"
Однажды я так ответил: "Мы не на уроке географии. Вы мешаете мне медитировать".
"А как же камешки, которые ты в меня бросал?" - поинтересовался он.
"Чистая случайность, - пояснил я. - Я их нечаянно уронил. Как странно, что вы оказались под деревом именно в эту секунду. Об этом стоит поразмыслить. Вам тоже стоит подумать, как могло случиться такое удивительное совпадение".
Он приходил к моему отцу и говорил: "Мальчик заходит слишком далеко". Учитель географии был плешивым, на хинди "лысый" звучит "мунде". Его настоящее имя было Чотелаль, но все звали его Чотелаль Мунде. Впрочем, достаточно было сказать и просто Мунде, потому что он был единственным лысым в округе. Оказавшись у его дома, я обычно стучал в дверь. Жена или еще кто-то из домашних выходили и говорили мне: "Почему ты его мучаешь? Ты его в школе терзаешь, на рынке, даже у реки, когда он ходит купаться".
Однажды его жена сказала: "Ты перестанешь мучить моего Мунде или нет?" - а он сам, оказалось, стоял тут же, за ее спиной.
Он схватил жену за шиворот и завопил: "Ты назвала меня Мунде! Из-за этого мальчишки весь город уже зовет меня Чотелаль Мунде - а теперь и моя жена так говорит! Я кому угодно готов это простить, только не тебе!"
И все же я настойчиво просил учителей: "Пожалуйста, делайте свое дело и не давайте советов, которые к вашему предмету не имеют отношения. Со своей жизнью я сам разберусь. Да, будет много ошибок и просчетов. Я готов делать ошибки, потому что только так можно чему-то научиться".
Моего дедушку ни в коем случае нельзя было назвать религиозным. Ему был ближе по духу грек Зорба: пей, ешь и веселись! Нет никакого иного мира, все это чушь. Вот мой отец - он был очень набожный. Возможно, именно потому, что его отец ни во что не верил - знаете, дух противоречия, разрыв между поколениями. Но в моей семье все было поставлено с ног на голову: дед мой был убежденным атеистом, а отец, наоборот, - истово верующим. Когда отец собирался в храм, дед, бывало, подтрунивал над ним. Он говорил: "Опять туда поперся! Давай, иди. Так всю жизнь и проведешь среди этих дурацких статуй!"
Я полюбил Зорбу по многим причинам, и одной из них стало то, что в нем я увидел своего деда. Он так любил вкусно поесть, что никому в этом отношении не доверял и сам себе готовил. Я за свою жизнь побывал в домах тысяч индийцев, но нигде не пробовал такой вкуснятины, какую готовил мой дед. Он так любил хорошую еду, что каждую неделю устраивал приятелям настоящее пиршество. Ради этого он готов был целый день возиться на кухне.