Все свободное время Бакшеев стал пропадать в центральной диспетчерской. Он приходил сюда с утра, точно на работу, усаживался на стул, который стоял возле окна, и сидел, разглядывая перрон, стоянку самолетов, проезжающие машины. Все было знакомо, привычно, будто он всю жизнь провел здесь. Установленные на пульте динамики то и дело что-то требовали, угрожали, ругались: кому-то срочно нужна была заправка, кто-то просил тягач, питание. Все потребности, все нужды аэропорта сходились, замыкались в этой комнате. Иван узнавал знакомые голоса пилотов, улыбался, когда в разговор влезал Короедов. Совсем недавно он сам сидел в кабине и точно так же возмущенно требовал заправить его самолет.
- Ну разве можно все упомнить? - жаловался Бакшееву рыхлый, похожий на перезрелый груздь старший диспетчер Василий Колодин. - У меня же голова не Дом Советов. На стоянке всего один свободный топливозаправщик. Не могу же я враз заправить три самолета. И с этими пассажирами беда, всю зиму сидят, а лето настанет - валом валят. Думал, спишусь на землю, поживу спокойно. А здесь, того и гляди, в ящик сыграешь. Вон, Самокрутов уже бежать навострился.
- Ты, Вася, заправь в первую очередь бодайбинский рейс, - советовал Бакшеев. - Бодайбо работает только днем. У летчиков времени в обрез. А рейс на Киренск отмени, дай команду, чтоб мирнинский рейс на обратном пути у них сел. Загрузки в Мирном почти нет, пассажиры сейчас в основном на север прут. А придет самолет с Бодайбо, ты его на Братск разверни. И налет ребятам будет, и пассажиров развезешь.
- Ну, Ваня, ну голова! - восхищался Колодин.
- Давай на мое место, - предлагал Бакшееву Самокрутов. - Сутки дежуришь, двое свободен, чем не жизнь? Или, если хочешь, через месяц место освобождается. Диспетчера по заправке.
Иван в ответ улыбался далекой улыбкой.
- Все на землю опуститься не можешь. Ну скажи, что мы хорошего видели? - злился Самокрутов. - Города? Да нигде дальше аэродрома и гостиницы не бывали. Наша жизнь как магнитофонная лента - прокрутил ее, а на следующий месяц все заново, те же аэропорты, те же слова, та же музыка. Я вот часто думал, почему ты с Ротовым ругался. Ну, чего тебе недоставало? Я замечал, он тебя уважал, хоть и ругал. Считался с тобой. С другими нет, а с тобой считался. Вел бы ты себя по-иному, он бы, глядишь, пристроил тебя в хорошее место.
Вечером после смены в диспетчерскую заглядывал Короедов, и сразу же в комнате, где сидели списанные пилоты, становилось тесно от его хриплого голоса.
- Иван, ну что ты здесь сидишь?! Что, еще не насмотрелся на своего дорогого механика?! - громко кричал он. - На ипподром пиво привезли. Пока ты здесь штаны протираешь, разберут!
- Петь, у тебя что, живот болит? - интересовался Бакшеев. - Кричишь - ушам больно.
- А я иначе не могу! - гоготал Короедов. - У меня голос командирский, стоит мне гаркнуть, грузчики пулей на самолеты. Ну что, идем? Разберут ведь.
- Не разберут, - усмехаясь, отвечал Бакшеев. - Да и нельзя мне, врачи не разрешают.
- Вот тебе раз! Вчера можно было, сегодня нельзя. Ты их больше слушай, они и так полжизни у тебя отняли, а ты все на них оглядываешься. Плюнь! У меня сосед врач, так он говорит: есть желание - выпей. Я так и поступаю, себя не ограничиваю и тебе не советую.
Бакшеев смотрел на плотное, отсвечивающее синевой лицо Короедова, на бледное, жаркое небо и сдавался, шел на ипподром. Но однажды Бакшеев пришел на ипподром один, без Короедова. Буфет был закрыт, и он, поглядывая на часы, присел на скамейку. И вдруг увидел Проявина. Появился тот откуда-то сзади, из-за кустов, покрутил по сторонам своей птичьей головой.
- Володя! Проявин! - окликнул его Бакшеев.
Проявин вздрогнул, оглянулся и, точно что-то припоминая, посмотрел на Бакшеева.
- А-а-а, это ты, Иван, - наконец-то признал он. - Я думаю, кто это меня зовет? Ты что, давно здесь? - По-стариковски шаркая ногами, Проявин подошел и плюхнулся на скамейку рядом с Иваном. - Тяжело? - спросил он и сам же ответил себе утвердительно: - Конечно, тяжело: жара!
Иван молча оглядел Проявина. На нем был старенький, заношенный летный костюм и серая форменная рубашка.
- Ты, Иван, на меня не обижайся, - поглядывая под ноги, сказал Проявин. - Ты, наверное, думаешь, что я специально воду в керосин налил. Бочка давно стояла, вода, видимо, нынешней весной, когда начал таять снег, попала. А так я ее проверял. Ей-богу, проверял!
- Верю, Володя, верю.
- А Потапихин не поверил. Уволил меня.
- Пошли, буфет открыли, - сказал Бакшеев. Ему стало неловко и стыдно за то, что по его вине так жалок Проявин. И сейчас он понял: оба они связаны чем-то невидимым и постыдным. И если бы даже они жили в разных местах, эта невидимая связь все равно держала бы их до самого гроба. А ведь не родня и вроде бы не враги. Он все больше и больше убеждался: все в мире связано, сделай кому-то плохо - и обязательно когда-то тебе отзовется…
- Коньяку! - громко сказал Бакшеев буфетчице. - И закусить: конфет или лимон.
- Зря ты это, - вяло пробормотал Проявин. - Можно было взять что-нибудь подешевле.
Коньяк они распили быстро. Хмель не брал. Ивана трясло, как в ознобе. Он вдруг почувствовал, что в него вошла забытая боль и встала около сердца. Бакшеев боялся потревожить ее, и, быть может, от этого разговор не клеился.
- Ты знаешь, Иван, а я заходил к тебе, - барабаня по стакану пальцами, вдруг сказал Проявин. - Ребята мне твой адрес дали. Дочь твою видел, говорил с ней. Хорошая она. А ведь могла бы моей быть. Ну, не всей, а той, другой половиной, что от Лиды. А так, - на щеках Проявина заиграли желваки, - убить тебя хотел. Нож носил. Думал, встречу - и чтоб один конец тебе и мне. Вовремя одумался. Ушла она от тебя - обрадовался. Думаю, так тебе и надо! А увидел дочь - и все простил. Вот сейчас сижу, и нет у меня к тебе зла. Обида есть, что все скверно получилось, а зла нет. Ведь умрем, и до всего этого никому никакого дела не будет. А дочь у тебя красивая. Точь-в-точь, как Лидка перед свадьбой.
- В летное собиралась, - осторожно сказал Бакшеев.
- Вот видишь, любит, значит, тебя. И Лидка тебя до сих пор любит. Видел я тут ее.
- Виноват я перед тобой, Володя, - чувствуя в себе какую-то жаркую облегчающую слабость, быстро заговорил Бакшеев. - И тащить мне все это до самого гроба.
- Брось! - махнул рукой Проявин. - Не мучай себя. Вот за то, что угостил меня, спасибо. Может, еще пятерку займешь? Я тебе отдам.
Бакшеев быстро достал деньги и протянул ему десятку.
- Пятерки нет, - виновато сказал он.
Проявин покрутил в руках десятку, встал, сходил к буфетчице.
- Мне десятки много, десятку я могу и не вернуть, - сказал он, протягивая сдачу.
Бакшеев увидел желтые, прокуренные ногти на руках Проявина, вспомнил: точно такие же ногти он видел у Заикина, когда тот совал ему трешку. И еще, не до конца сознавая, что делает, и лишь повинуясь какому-то порыву, он неожиданно предложил:
- Володя, давай сходим в аэропорт. Ребята говорили, есть место диспетчера по заправке.
- Кто же меня туда возьмет? Для авиации я теперь персона нон грата.
- Ничего, ничего! - уверенно произнес Бакшеев. - Уломаем.
Через неделю Проявин оформился в "приют". Уломали списанные пилоты начальство, уговорили взять Проявина на работу. Но с тех пор перестал Иван ходить в аэропорт. Друзья обижались - готовили место для него, а он подсунул другого.
Снова оставшись в одиночестве, сходил Иван в подвал, вытащил планер Заикина и перевез к себе домой. Планер оказался цел, хотя и пострадал изрядно: крыло пробито, нервюры сломаны. "Для полетов жидковат, - окинув взглядом конструкцию, подумал Бакшеев, - нужно усиливать и собирать заново".
Вскоре дом Бакшеева стал напоминать столярную мастерскую. Посреди двора скелет планера, вокруг него обрывки перкали, куски фанеры, рейка, мотки проволоки. С утра до позднего вечера у Бакшеева народ - в основном мальчишки с близлежащих улиц. Больше мешают, чем помогают. А ему хоть бы что, щурит свои темные глаза, смотрит на ребят. Поначалу думал - забава, а оказалось - интересно. И для Ершова Иван нашел занятие: определил в снабженцы.
- Полетишь в Нюрбу, сбегай через полосу в лесок, - наказывал он Ершову. - Самолеты там списанные лежат, еще с войны их туда понатаскали. Набери уголков, трубок. - Иван вручал ему подробный список, что ему еще требуется для планера.
Через некоторое время Ершов появлялся у Бакшеева, обвешанный металлоломом.
- Дурью мается, - узнав про Иванову затею, сказал Самокрутов. - Шею захотел свернуть. В Тугелькане не свернул, здесь свернет.
- Совсем отбился, - поддакивал Короедов. - Из ума выживать стал, с ребятней связался.
Короедов не мог простить Бакшееву, что тот перестал ходить на аэродром, ну и, стало быть, на ипподром. Но однажды Короедов появился у Бакшеева дома. Иван даже не заметил, как тот подошел к нему, в тот день он оклеивал планер перкалью.
- И что, думаешь, полетит? - спросил Короедов.
- Полетит, - улыбаясь, ответил Бакшеев. - Еще как полетит. Вот только машину бы где взять, чтобы разогнать по земле.
- У Самокрутова. У него же вездеход.
- Не даст, - уверенно сказал Бакшеев и, помолчав немного, спросил: - Как там у вас? Что нового?
- Зарубину встретил, сегодня Александру три года. Может, сходим, помянем?
- Надо же, а я забыл, - смутился Бакшеев. - Точно. Три года. Ты вот что, посиди, а я в магазин сбегаю. А то закроют.
Ему стало неприятно оттого, что не он вспомнил своего лучшего друга.
- Не торопись, - заметил Короедов. - Сейчас Мишка Мордовии подойдет, его и пошлем.
- Нет, я сам. Вы меня подождите, я мигом, - нахлобучив фуражку, Бакшеев пошел к воротам.
- В новый магазин не ходи, очередь там, селедку в банках привезли! - крикнул вслед Короедов. - Зря простоишь.
- Ничего, у меня продавщица знакомая, без очереди отпустит!
Очутившись за воротами, Бакшеев ускорил шаг. Солнце, покачиваясь в такт его шагам, то поднимаясь, то опускаясь на кровельные крыши города, едва не натыкалось на острый сверкающий купол церкви. Раньше она служила для летчиков ориентиром, над ней они выполняли последний разворот перед посадкой. Вспомнив об этом, Бакшеев отвел взгляд от церкви, ощутив в себе внезапную, ничем не заполнимую пустоту.
Короедов оказался прав, в магазине была очередь. Кое-как пробившись к прилавку, Бакшеев протянул продавщице деньги.
- Это еще откуда такой бодрый выискался? - раздался сзади женский голос. - Нацепил форму и думает, можно без очереди.
- Женщины, мне ваша селедка ни к чему, мне всего лишь одна бутылка нужна, товарища помянуть, - громко и как бы извиняясь, проговорил Бакшеев.
До этого случая, надевая форменный пиджак и фуражку, он как-то не задумывался, имеет ли он право носить форму или нет. Надевал по привычке. В форме он чувствовал себя увереннее. И вот надо же, укололи. Бакшеев взял бутылку, сунул ее в карман и вышел на улицу.
- Иван Михайлович, притормози на минутку, - услышал он вдруг голос Ротова.
Бакшеев оглянулся. Напротив магазина стояли "жигули", возле машины Ротов. "Еще его мне не хватало", - досадливо подумал Бакшеев. Ротов захлопнул дверцу и подошел к Бакшееву.
- На ловца, как говорится, и зверь бежит, - сказал он. - Ты чего это, ушел из отряда и носа не кажешь?
- Не думаю, чтоб вы скучали без меня, - хмуро проговорил Бакшеев и посмотрел мимо Ротова.
- Торопишься куда-то?
- Сашке Зарубину сегодня три года. Ребята собрались, хотим к жене сходить, помянуть.
- Да, это надо, - согласился Ротов. - Садись, подброшу, заодно и поговорим.
- Поговорить можно и здесь.
- Ну хорошо, давай здесь, - понимающая улыбка скользнула по лицу Ротова и тут же пропала. - Как ты, Иван Михайлович, смотришь на должность помощника командира по штабной работе? Мы тут новую эскадрилью организуем. Все-таки родной отряд. Работу ты знаешь.
Бакшеев молча смотрел на своего бывшего командира: предложение Ротова не обрадовало его, скорее наоборот.
- Пустая затея, - сказал он. - Какой из меня писарь? Нет. Не пойду.
- Что, все из-за старого?
- Ты знаешь, Анатолий Алексеевич, не в тебе дело, - нахмурившись, заговорил Бакшеев. - Сидеть и писать липу я не могу… Наши руководящие документы хороши для комиссий, проверок. Они требуют одного, а в полетах случается другое. Выкрутился - прав летчик, попался - тут уж, извините, правы будете вы.
- А ты все такой же, - заметил Ротов. - Ты видишь одну сторону, другую ты не видишь. Я согласен, обстановка в полетах часто меняется, но летчик должен учитывать все. Для этого его и сажают в кабину. Ну, ругаем мы вас, наказываем, но в конечном итоге все ради общей пользы. А со временем инструкции меняются, документы пересматриваются.
- А люди? Знаешь, Анатолий Алексеевич, вот здесь, - Бакшеев постучал себя по груди, - происходит необратимое. Инструкция будет новой - хорошо, а человека не будет. Я тут недавно Заикина встретил. Без ног он живет.
- Сам виноват, - перебил его Ротов. - Сидел бы у костра, все было бы нормально.
- Дело не в костре, сам знаешь, - вздохнув, проговорил Бакшеев. - Один может все снести, другой быстро ломается.
Они помолчали. Бакшеев собрался уже было идти, но тут Ротов, не глядя на Ивана, сказал:
- Кстати, принято решение снять Потапихина. Я на днях с Фонаревым разговаривал. Так что зря ты меня упрекал.
Женя Зарубина жила в старом двухэтажном доме. Бакшеев не был в нем после похорон Александра. Так же как и при хозяине, напротив дверей стоял комод, слева у стены кровать, над ней фотографии. С одной из них удивленными глазами смотрел на гостей Сашка Зарубин. "Эх, Сашка, Сашка, - с горечью подумал Бакшеев. - Тебя-то уж никогда не спишут на землю".
Зарубин ушел из отряда четыре года назад после стычки с Ротовым. А началось у них с пустяка: в журнале технической учебы не оказалось подписи Зарубина. Ротов при всех отчитал его. Сашка полез в бутылку, стал доказывать, что подписи нужны для нечестных людей - поймать в случае чего, схватить за руку. Если бы это сказал летчик, Ротов бы еще посмотрел, как с ним поступить, но это сказал бортмеханик. Сашку отстранили от полетов. Зарубин написал рапорт и ушел техником на стоянку.
"Ротов - это паровой каток, - сказал он Бакшееву. - Он подминает всех и делает это якобы в благих целях. Ну ладно, стариков он еще побаивается, считается с ними, хотя бы для виду. Но посмотри, что он делает с молодежью. Он выравнивает их так, что они становятся на одно лицо. Не могу я работать с ним". Вскоре Сашка переучился на вертолет, вновь стал летать, правда, теперь в малой авиации. А погиб Зарубин обидно. Вертолет, на котором он летел, совершил вынужденную посадку. Дело было зимой. Экипаж провел двое суток в тайге. Сашка вызвался идти искать людей. Семьдесят километров он шел, потом полз по заснеженной тайге. И недотянул каких-то сто метров. Нашли его замерзшим на окраине поселка…
- Раньше от гостей дверь не закрывалась, а теперь… - подергивая губами, сказала Женя Зарубина.
- Женя, Женя, перестань… Мы-то пришли, - сказал Мордовии. - Я сегодня прилетел, только нос из кабины высунул, а Петька Короедов говорит: "Давай сходим к Жене".
- Я и не расстраиваюсь, привыкла. Правда, иногда хочется на все плюнуть и уехать куда глаза глядят, чтоб не напоминало. Только куда ехать-то? - Женя молча смотрела в сторону. - Ну а ты как, Иван? - пересилив себя, спросила она. - Как живете?
- Да как тебе сказать? - пожал плечами Бакшеев. - Живем. Татьяна в авиационный поступает. Последний год дурила, говорила: в летное хочу. Я так и эдак, еле отговорил. Что поделаешь - моя порода.
- Ну а Лида, она-то где?
Бакшеев промолчал. Когда-то, еще до Лиды, Иван ухаживал за Женей, и, кто знает, не встреть он Лиду, могло быть все по-иному. Почему так произошло, он не знал. Но что случилось, то случилось. Женя вышла за Александра, и они стали дружить семьями. Часто он ловил себя на мысли, что Женю он знал лучше, чем свою Лиду. А ведь столько лет прожили вместе. Она так и не раскрылась перед ним до конца, что-то осталось в ней такое, чего она то ли не захотела показать, то ли он не сумел понять. Он думал, что во многом была виновата легкость, с какой он взял ее, и, быть может, от этого не было в его семейной жизни спокойствия. Как началось, так и пошло. А потом случилось то, что, собственно, и должно было случиться: Лида нашла другого. Может быть, надо было бороться за семью, а в нем заговорила оскорбленная гордость: променять его, летчика, на какого-то сопляка! Может быть, он оттолкнул Лиду сам? А что если все забыть и попытаться начать сначала? Но как склеить то, что расколото, как переступить через самого себя?
- Не думал я, что все вот так быстро пройдет, - сказал Бакшеев. - Думал, все надолго: летать - так всю жизнь, любить - так до гроба.
- Ты, Ваня, не дури, - сказала Женя, - устраивайся куда-нибудь, а то свихнешься. Ты еще молодой, тебе еще можно начать все сначала.
- Куда? - Бакшеев приподнял голову, глянул на нее. - Я и так две работы сменил. Осталось грузчиком попробовать. Знаешь, хотел я жизнь без самолетов начать. И не смог, оказалось, что ничегошеньки в этой жизни не смыслю. Вот меня с детства приучили, что воровать, обманывать - грех. А посмотришь кругом: и воруют, и обманывают… Может, в деревню уехать?
- Эх, Бакшеев, Бакшеев, куда ты от себя денешься? - покачала головой Женя. - Да и какой из тебя грузчик? Мне Саша всегда говорил, что у тебя дар учить летать! И вообще, посмотрю я на вас: сдали, ох как сдали! А какими парнями были! Глаза радовались.
- Зря обижаешь, Женя, - подал голос Короедов. - Если хочешь знать, грузчик - сейчас величина, ты даже не представляешь какая. После летчика и диспетчера в авиации это, пожалуй, третья по значению специальность. Главное, нет страха. Везде мне рады, везде возьмут. Ротов боится за свое место, вон трясется, а я - нет. Я свободный человек. Сейчас я могу сказать Ротову все, что о нем думаю. И уволят меня? Шиш! Он-то на мое место не пойдет. Конечно, летчиком быть почетно. Есть две должности, которые заслуживают уважения, - Короедов стал загибать пальцы, - это министр и командир корабля. Первый - потому что голова, а второй - что все на себе тянет.
- Ну ты и подзагнул, - засмеялся Бакшеев. - А как же грузчики? Ведь третья по значению специальность. А техники, диспетчеры?
- Сейчас, Иван, в авиации другое время, другие люди в цене, - веско заметил Мордовии. - Сейчас в цене те, которые аккуратно выполняют свою работу, те, что с начальством не спорят. Главным достоинством стало не творчество, а исполнение. Чкаловские времена давно кончились. Каждый полет взят под контроль. Любое слово, любое действие записывается. Вот у меня второй пилот - Погодин. Вроде такой же, как и все. А приглядишься - не такой. Только пришел, уже книжечку завел, налет на пенсию считает. Или Ершов…
- Ты мне Ершова не тронь! - тихо сказал Бакшеев. - Что ты им передашь, как научишь, такими они и будут. Есть еще, Миша, ответственность, и она может быть только у думающих людей. Ответственность за дело, за людей… Вчера я Фонарева встретил, отца. Гляжу, идет ко мне. Ну, думаю, сейчас начнет за сына выговаривать, Нет. Руку протянул, лицо виноватое. Извинился за Гришку, а потом попросил рассказать, что я думаю о Тугелькане.