- А, это у меня еще с войны осталось, - сказал Гордеев. - Я ведь в авиаперегоночном полку у Ивана Павловича Мазурука служил. По ленд-лизу мы с Аляски перегоняли "бостоны", "боинги", "дугласы" и "аэрокобры". На каждом самолете был полный комплект спасательного снаряжения: шоколад, галеты, тушенка, нож с пилой, ракетница, ружье, спальник на гагачьем пуху. Были даже простыни. Пока до Красноярска долетали, уже ничего этого не оставалось. Зачем на фронте простыни? А сколько этих самолетов по трассе лежит! Один "бостон" неподалеку отсюда в тайге разбитый догнивает. Я в сорок восьмом решил разыскать его. Долго плутал, но в конце концов нашел, лежит с погнутыми винтами в тайге. Все снаряжение оказалось целым. И даже простыни оказались целыми и пригодными. Хорошо и герметично были упакованы.
Выпив с Николаем водки, Гордеев достал старенький аккордеон и, подыгрывая себе, спел "Барыню", "Подгорную", "На солнечной поляночке". У него был приятный, мягкий голос, и Шура сказала, что своей манерой исполнения он напоминает ей знаменитого певца Трошина. Любому исполнителю нужны аплодисменты. Шура попала в самую точку, Трошин был для Гордеева кумиром. Лицо его засияло, разгладилось, он тут же стал похож на сельского паренька, которому только что за хорошее исполнение на школьной линейке вручили почетную грамоту, но быстро взял себя в руки и сказал, что сейчас исполнит вальс. Какой? Пусть они догадаются сами.
Слушай неведомый гул голосов, Из таинственной тьмы черногорских лесов; Волны бегут за славянской судьбой, Только кто говорит, что Дунай голубой…
Николай впервые слышал слова этого знаменитого и знакомого с детства вальса "Дунайские волны". Когда Гордеев замолчал, Шура спросила про автора слов, добавив, что она когда-то пела в хоре, но этого текста не знает. Бортмеханик налил всем в стаканы, предложил помянуть погибших, а уж после этого рассказал, что в сорок пятом услышал эти слова в Белграде от одного русского эмигранта. Затем, поглядывая на закутанную в простыню Шуру, начал рассказывать, как после войны он работал здесь с экспедицией. И как они разыскивали в тайге пропавший По-2.
- На нем летели двое, Павел Чавыкин и молодая женщина, бухгалтер экспедиции, - не спеша рассказывал Гордеев. - Она очень любила, когда я по вечерам исполнял этот вальс. Вы бы видели, как они под него танцевали. Можно сказать, я с тех пор не видел пары красивее той. Так вот, вылетели они и пропали. А через месяц Чавыкин вышел из тайги. Пассажирки с ним не оказалось. Но люди обратили внимание на то, что на руках у него вместо рукавиц оторванные рукава от женской шубы. И то, что он был явно не в себе. Стали выяснять, и оказалось, что после отказа двигателя они совершили вынужденную посадку в тайге. Оставшись без пищи, они несколько дней шли по тайге. А потом разыгралась трагедия.
- Так что с нею стало?! - воскликнула Шура.
- Он ее съел, - тихо сказал Гордеев.
Шуре сделалось плохо, она отодвинула ковш с брусничным соком и попросила налить ей водки. Влажные черные волосы, искрясь, рассыпались по ее округлым, будто выточенным из березы, плечам, она то и дело резким движением машинально отбрасывала их назад, но уже через секунду, точно смеясь, они упрямо возвращались на прежнее место, укрывая не только голые плечи, но и пылающее лицо, оставляя лишь черточки бровей да обморочную глубину беспокойных глаз.
Гордеев на минуту вышел во двор, а возвратившись, сказал, что с утра погода будет нелетная, и предложил им остаться ночевать. И сам вскоре ушел спать в другую комнату. Посидев еще немного, Николай с Шурой вышли на крыльцо подышать воздухом. Ночное небо было густым и близким, вычищенные звезды, не прячась, в привычном своем порядке сгрудились на темной вогнутой сфере. Казалось, будто огромное стадо светящихся мотыльков ждет своей очереди, чтобы, прочертив короткую дугу, упасть на землю. Со стороны близкой Лены наносило речной свежестью, и Николай, вспомнив прогноз Гордеева, сказал, что по всему видно: утром будет туман. Неожиданно Шуру начал бить озноб. Полуобняв, он прикрыл ее пиджаком, и Шура, внезапно повернув лицо, потянулась к нему губами.
- Мне что-то холодно, знобит, - сказала она.
- В бане тепло, - на мгновение оторвавшись от ее мягких податливых губ, сказал он. - Можно согреться.
- Надеюсь, ты меня там не съешь? - прошептала она.
Николай удивился ее вопросу и тому, как легко согласилась она идти в баню, где действительно было тепло и все еще пахло березовыми вениками.
У Шуры от первого брака уже был сын - Юра. Позже она призналась, что трусила, как бы он, узнав об этом, не отказался встречаться с нею, а когда узнавала, что летит с ним, почему-то всегда вспоминала баню, запах веников, его губы.
- На вылет я не шла, а летела, - говорила она. - С другими летать было скучно. Все меню знаешь заранее. Стандартное служебное ухаживание, после полета обязательное приглашение в ресторан.
И Порогов любил летать с нею. Когда она появлялась в самолете, у него возникало удивительное, такое непривычное среди чехлов, заглушек, запаха керосина, казенной краски чувство семейного уюта. Он знал: в салоне будет чисто и опрятно, у пассажиров на борту будет порядок, один ее вид заставит всех быть собранными и подтянутыми. Николаю нравилось, что она умела держать экипаж от себя на положенной дистанции. Уж кто-кто, а он-то знал своих коллег: дай им пальчик - откусят руку, а за Шурой среди аэропортовских мужиков шла настоящая охота. Не только холостяки, которым делать это полагалось, но и женатики приударяли за ней. Да еще как! Некоторые готовы были бросить даже семьи. Но Романова держалась стойко, обжигала своими огромными черными глазищами и с шутками-прибаутками отшивала своих многочисленных ухажеров. Особенно злился Николай, когда видел с нею Полищука. Порогов знал, что она благосклонно принимает его ухаживания, терпел, но все же иногда срывался.
- Коленька, да не сердись ты! - говорила она, как кошка, ластясь к нему. - Лучше тебя в аэропорту все равно никого нет.
- Я не сержусь, но предупреждаю, - хмурился Порогов.
- Вот еще новости, ты кто - муж мне или сторож? - простодушно вскидывала она свои длинные ресницы. - Из-за него я, можно сказать, стала почти как монахиня, а он дуется. Будь твоя воля, ты бы меня вообще посадил под замок.
- Такую посадишь! - качал головой Порогов. - Вертихвостка ты, вот кто!
- Еще одно слово, и ты даже моего хвоста не увидишь, - прижавшись к нему, обреченным голосом говорила Романова. - Я его, дурачка, даже во сне вижу, а он женихов каких-то приписывает.
Вернувшись в город, Порогов узнал, что его посылают переучиваться на другой самолет. Шура обрадовалась и сказала, что свадьбу они сыграют сразу же после его возвращения.
- И время будет, чтобы проверить наши чувства, - сказала она, провожая его на вокзале. - Ты ж меня еще толком не знаешь. Возьмешь, а потом намучаешься.
- Ничего, ты мне по всем статьям подходишь, - смеялся Николай. - А недостатки, они и у меня есть. Даже не знаю, как от них отделаться.
Гром грянул среди ясного неба. Уже в Ульяновске он узнал, что Полищука командировали на два года в Анголу. Вместе с ним уехала Шура.
Позже, встретившись, она, пытаясь объяснить, почему приняла такое решение, и, пряча глаза, сказала:
- Ты, Коля, не сердись. Если говорить честно, ты сам во многом виноват, что так случилось.
Николай тяжело переживал разрыв с Шурой и, можно сказать, со злости женился на лаборантке из конструкторского бюро авиазавода Лизе Ивановой, у которой тоже был ребенок. Она была красивой, но взбалмошной женщиной. На этой почве они частенько ругались, выручало то, что он часто бывал в рейсах, а не дома. Но Порогов считал, что со временем все уляжется и у него, как и у всех, будет нормальная семья.
Неожиданно для многих повторное голосование Полищук проиграл. За него было подано семьдесят пять голосов. За Николая больше двухсот. Но все понимали, что в избирательной гонке сделан только первый шаг. Теперь Николаю предстояло сойтись в предвыборной борьбе с двенадцатью довольно известными в городе людьми. Полищук особо не помогал, но и не мешал Николаю. А вот Шура помогала искренне, заказывала в типографии листовки, составляла списки влиятельных людей, с кем надо было обязательно Николаю встретиться. Однако самым заинтересованным помощником был ее сын Юра. Для расклейки листовок и плакатов он организовал своих друзей-студентов. Снова, как и в прежние времена, квартира Николая стала напоминать уже не футбольный, а предвыборный штаб. Порогов и сам удивился, сколько у него добровольных помощников. За него болели водители автобусов, троллейбусники, учителя и врачи. Когда прошло голосование и Николаю сообщили о победе, он не знал, радоваться ему или печалиться. Но дело было сделано, и он уже был не вправе дать задний ход. Взяв Лизу и сына, Николай вынужден был переехать в Москву. У каждого дела есть обратная сторона медали. Когда все идет хорошо, то и другие дела как бы подтягиваются и, не мешая друг другу, встраиваются в общий ряд, но когда рвется основа, то все валится и падает на тебя сразу.
После октябрьских событий девяносто третьего, когда Порогов очутился на улице с "волчьим билетом", на его предложение вернуться в Иркутск Лиза закатила истерику.
- И не подумаю! - воскликнула она. - Ты можешь ехать к этой своей дуре Романовой, а я останусь. Что, ты предлагаешь мне, как и прежде, стоять в очередях за колбасой и давиться из-за всего, вплоть до туалетной бумаги?! И высматривать, когда мой суженый-ряженый домой явится. Ты меня не на помойке нашел!
А через пару месяцев выкинула фортель, ушла от него к преуспевающему бизнесмену, к которому ее сам Николай после переезда в Москву устраивал на работу. Уход ее он воспринял философски: причиненная ею боль как бы стала продолжением той, которую он вынес из горящего Белого дома, и слилась в одну, когда трудно отличить, где своя, а где общая. Ну ушла, не стреляться же? Он попытался успокоить себя словами известной песни, что без радости была любовь и разлука будет, видно, без печали. В том, что Лиза ушла, была и его вина. Раз ушла, значит, виновен, но только не мог понять, в чем. А разбираться, копаться в себе не хотелось. Вот приемного сына ему было жаль, тот буквально разрывался между бывшими родителями. Но Лиза делала все, чтобы они встречались как можно реже.
После разговора с Полищуком, когда стало ясно, что в Иркутске ему делать нечего, и, чтобы не видеть сочувствующие, а порою и злорадствующие взгляды, Николай улетел в Москву. Там он встретил донского казака и поэта Ивана Гецко, с которым подружился во время двухнедельной осады Белого дома. Поговорив немного о новом для них житье-бытье, тот предложил ему уехать на войну в далекую Боснию.
Раздумывал Порогов недолго. Ему надоело видеть слетевшиеся в Первопрестольную, точно на падаль, чернявые лица торгашей, тоску и безнадегу в глазах знакомых и незнакомых людей, гульбу победивших "новых русских", ходить по грязным, замусоренным улицам и месить чавкающий под ногами снег. Если наступил конец света, то лучше всего встретить его с оружием в руках. Николай понимал, что едет не на курорт, в Боснии шла жестокая и кровавая гражданская война. Чтобы попасть в Югославию, они оформились корреспондентами одной московской газеты и, взяв командировку, улетели в Молдавию, оттуда в Румынию и далее на попутных машинах добрались до Сербии. А там найти русских добровольцев уже не составляло труда. После были Сараево, Белая Гора, Баня-Лука, Книн, гора Динара. Разглядывая с ее вершины далекое Адриатическое море в перерывах между боями, Порогов вспоминал Киренск, Шуру Романову, вечер у Гордеева и неизменно вальс "Дунайские волны". Вот уж действительно прав был эмигрант, усомнившийся в том, что Дунай голубой. Ему своими глазами довелось увидеть в деле новый мировой порядок, который, пожирая людские судьбы, города и селения, превратил Дунай в кровавый поток, и все это грозило приплыть в Россию.
После контузии Порогов вынужден был вернуться в Москву. И неожиданно ему предложили работу, бывший коллега-депутат взял к себе помощником в комитет по спорту. Работа знакомая, интересная. Здесь Порогов познакомился с кумирами своей молодости, прославленными футболистами и хоккеистами, которые, как и он, тоже не могли найти себя в этом неуправляемом, безжалостном российском хаосе, где все прежние ценности и представления о месте в жизни были перевернуты и все было подчинено добыванию зеленых бумажек с портретами американских президентов.
Иногда Николая вместе со знаменитыми спортсменами приглашали на товарищеские игры с журналистами, депутатами, бизнесменами, после которых обычно устраивался благотворительный ужин. Это было единственным, что напоминало и возвращало его в прошлую жизнь, где можно вспомнить, а чаще всего помянуть Льва Яшина, Эдуарда Стрельцова, Всеволода Боброва. Но вскоре подоспели новые выборы, у свежеизбранных депутатов слово "физкультура" вызывало изжогу, комитет по спорту был ими расформирован, а бывшим его сотрудникам предложили трудоустраиваться самостоятельно.
Как это и водится у солидных людей, Порогов написал о себе короткую справку и при случае оставлял ее в знакомых и незнакомых кабинетах. Но был в нем один пункт, который почему-то интересовал больше других, - его возраст. Тогда Порогов изменил тактику: если просили, то он показывал справку без даты рождения, а если нет, то бодро и выигрышно рассказывал о себе, о своей прошлой героической профессии, давая понять, что кого попало, даже в застойные времена, в кабину самолета не посадят. О том, что он был депутатом расстрелянного парламента, старался не говорить. Чувствовал: в силу разных причин это никому не нравится.
Однажды ему посоветовали зайти к избранному по партийному списку депутатом режиссеру московского театра Василию Сергеевичу Гавриленко, который должен был возглавить думский спорт и которому Николай, будучи сам депутатом, помогал при разделе труппы. У режиссера, по слухам, была вакансия. Порогов пришел, напомнил о себе и для большей убедительности выложил на стол свою справку. Там, между прочим, было, что он в свое время занимался теми же делами, которыми должен был заниматься в Думе режиссер, - законотворчеством в области спорта. Более того, за ним числился законопроект о поддержке детского и юношеского спорта в России. Кроме того, Николай написал, что может быть полезен в работе комитета как человек, имеющий литературную практику и выпустивший несколько книг. Выслушав его, режиссер сказал, чтобы он пришел через неделю. Николай уже знал: если берут, то делают это сразу. И отказывают сразу. Подумалось, что, возможно, режиссер хотел навести о нем необходимые дополнительные справки. Оттяжка расстроила Николая, в те дни шло формирование нового аппарата и по коридорам бродили многочисленные конкуренты, в том числе его бывшие сотрудники. Они тоже не дремали, использовали свои связи и знакомства. А заодно проводили против возможных соперников контрагитацию. Зная московские нравы, он понимал, что церемониться они не будут. Через неделю Порогов пришел на прием к Гавриленко. Ждать пришлось долго. Как сообщила секретарша, Василий Сергеевич беседует с корреспондентом телевидения. Наконец-то дверь распахнулась, и из кабинета выплыла знакомая журналистка Лолита Цой. Увидев Николая, она мило улыбнулась и, цокая каблучками, выпорхнула из приемной. Режиссер встретил его усталой, но деловой улыбкой, еще раз полистал представленные документы и неожиданно сказал, что очень сожалеет, но вакантное место занято.
- Мы тут посовещались и решили дать дорогу молодым. Так сказать, поработать на перспективу. Кроме того, у отдела кадров к вам появились некоторые вопросы. Про вашу позицию во время октябрьских событий говорить не будем. Всем участникам тех событий была амнистия. Но у вас в трудовой есть запись: работа в газете, которая прекратила свое существование вскоре после вашего оформления на работу. Непонятно, где и чем вы занимались?
- Чем занимаются корреспонденты, тем и занимался, - пожал плечами Николай, разглядывая широкое лицо режиссера и то, как он, поджав нижнюю губу, точно кот лапкой, приглаживает свои короткие рыжеватые усы. - К тому же, когда меня брали на прежнюю работу, подобных вопросов не возникало.
- А сейчас возникли. И я ничего сделать для вас не могу. Я понимаю, возраст. Но зато есть возможность заняться творчеством.
- Чего же вы мне голову морочите, - буркнул Николай. - Скажите сразу, я ведь не мальчик - пойму.
- Вы мне облегчили задачу, - сказал Гавриленко. - Вы уже далеко не молодой человек и должны понять, что здесь не приют для списанных пилотов и депутатов. Пишите корреспонденции, мы их будем читать.
Что ж, в данном случае роли их поменялись, и хозяином положения был режиссер. А он-то знал законы жанра: никогда не бери того, от кого когда-то был зависим. Выходя из кабинета режиссера, Николай позавидовал Лолите Цой. На этой ярмарке тележурналистка имела гораздо большую цену, чем все бывшие народные депутаты, вместе взятые. Кроме симпатичной мордашки, у нее было еще одно несомненное достоинство: она представляла солидный московский телеканал. А перед такими все без исключения депутаты делают стойку. Особенно перед выборами.
"Хорошо, что отказал, - утешая себя и прилаживаясь к возможным новым непредвиденным обстоятельствам, подумал Николай. - Работать с таким - себе дороже. Все в жизни условно. Сегодня режиссер сказал ему "до свидания", завтра подобное скажут ему. Было бы неплохо прийти к нему, скажем, от канала НТВ. Вот бы он заплясал".
Приехав домой после встречи с режиссером, Николай увидел поджидавших его подростков. Настроение было не ахти, но он переоделся и пошел с ними в собачий парк. Это было все равно лучше, чем смотреть в телевизор и про себя продолжать ругаться и возражать мелькающим на экране политикам и режиссерам, которые угробили страну. На этот раз в их тесную и сыгранную команду влились новички, гуляющие по парку мать с сыном. Николай уже не в первый раз видел их вместе. Более того, лицо ее было ему знакомо, и он думал, что, возможно, встречал ее в соседнем подъезде, когда собирал подписи под требованием не рыть во дворе котлован под гараж. Молоденькая и, как это принято говорить, продвинутая мамаша приезжала в парк на иномарке. Оставив машину на площадке, доставала ракетки и пыталась обучить сына игре в бадминтон. Их можно было принять за брата с сестрой: почти одного роста, светловолосые, в одинаковых спортивных костюмах. Она старалась быть веселой и энергичной, мальчишка же вяло отмахивался ракеткой, то и дело останавливался и смотрел, как рядом азартно гоняют мяч сверстники. Мамаша одергивала его, он, кривя рот, вяло огрызался, вся его тоненькая нескладная фигурка выражала протест, и чем-то в этот момент он напоминал вывезенного для дрессировок добермана.
- Антон, сосредоточься! Не бросайся на волан раньше времени, - усталым и загнанным голосом повторяла она. - В последний момент он парашютирует, и его можно спокойно достать. Кому я сказала, не верти головой!
В ответ Антон тоненько, по-щенячьи взвизгивал и, швырнув ракетку, демонстративно уходил к машине. Мальчишку Николай понимал, а вот молоденькую мамашу ему было жаль. В один из моментов, когда мяч улетел в сторону иномарки, Порогов попросил мальчишку вернуть его на площадку. Антон сделал это с превеликой охотой, схватил мяч руками и, подбросив его перед собой ногой, так как это делают вратари, довольно точно вернул мяч на площадку.