Она говорит это с улыбкой. Дурой ее не назовешь.
- Ладно. - Он набирает в легкие побольше воздуха. - Я тебе сейчас сам скажу, что я думаю. Я думаю, ты в замешательстве, хотя и не признаёшься в этом. Ты в замешательстве, потому что не в состоянии постичь тайну искры божией в человеческом существе, а именно это привлекает тебя в моей матери. Но вот ты с ней встретилась и увидела перед собой обыкновенную старую женщину. Ты не можешь совместить два этих образа - воображаемый и реальный. Тебе требуется объяснение. Тебе хочется получить ключ или знак - если не от нее самой, то хотя бы от меня, - объясняющий, как это у нее получается. Всё в порядке, я не в обиде.
Странно говорить о таких вещах за утренним кофе. Еще минуту назад он даже не думал, что способен сказать об этом вслух.
- А ты и вправду сын своей матери. Ты случайно не пишешь ли?
- Хочешь знать, нет ли и во мне искры божией? Нет. И все же я ее родной сын. Не подкидыш и не приемыш. Выскочил непосредственно из ее тела.
- И у тебя есть сестра.
- Сводная - и вышла оттуда же, откуда и я. Мы настоящие, мы ее плоть и кровь.
- И ты не был женат.
- Ошибаешься. Женился и разженился. А ты?
- У меня муж. Муж и ребенок. Я счастлива в браке.
- Ну и прекрасно.
- У меня будет возможность попрощаться с твоей матерью?
- Сможешь ее поймать перед телеинтервью.
Пропуск.
Телевизионщики выбрали для интервью танцзал - из-за красных бархатных портьер. На их фоне установили довольно вычурное кресло для матери и рядом - кресло попроще, для телеведущего. Войдя, Сьюзен пересекает все пространство зала. Она, видимо, уже собралась в дорогу. На ремешке через плечо у нее плоская сумка из лайки. Походка уверенной в себе деловой женщины. И снова, легко, как перышком, щекочет его горечь неизбежной утраты.
- Знакомство с вами стало для меня большим событием, госпожа Костелло.
- Для вас просто Элизабет. Извините за "трон".
- Примите, пожалуйста, от меня вот это, Элизабет. - Она вынимает из сумки книгу. На обложке - женщина в греческой тунике со свитком в руках. Название гласит: "Женщина и память: к истории вопроса". Автор Сьюзен Мёбиус.
- Спасибо большое. Прочту с удовольствием.
Во время интервью он сидит в сторонке и наблюдает, как перед камерой мать моментально перевоплощается: она становится именно такой, какой ее хотят видеть, - остроумной и ироничной. Как из рога изобилия сыплются сценки времен ее детства, проведенного в австралийской глуши ("Вы даже не представляете, до чего огромна Австралия. Мы, поздние поселенцы, всего лишь крошечные букашки на ее крупе"); байки из мира кинематографа - об актерах и актрисах, с которыми ее сводила судьба, об экранизациях ее романов и ее мнении по этому поводу ("Фильм всё упрощает, такова природа кино. Оно пишется широкими мазками, и с этим ничего не поделаешь"). Далее - благосклонный кивок в сторону современного мира ("У меня сердце радуется, когда я вижу, сколько теперь вокруг молодых, сильных духом женщин, которые знают, чего хотят от жизни"). Она умудряется втиснуть в рамки интервью даже свое хобби - наблюдение за птицами.
Съемка закончилась. Книгу Сьюзен Мёбиус мать чуть не забыла. Джон достает ее из-под стула.
- И почему это люди всегда всовывают мне свои опусы? - бормочет она. - У меня и места-то для нее нет.
- Зато у меня есть.
- Ну и бери на здоровье. Тем более, что по-настоящему ее интересовал ты, а не я, она охотилась за тобой.
Он читает дарственную надпись: "Элизабет Костелло - в знак признательности и восхищения".
- Я? Что ты! В этой игре я всего лишь пешка, - произносит он почти без запинки. - Это тебя она и любит, и ненавидит.
Он не запнулся, хотя и мог бы. Потому что слово, которое первым пришло ему на ум, было не "пешка", а "щипчики". Щипчики для ногтей, которые после использования завертывают в мягкую ткань и убирают до следующего употребления.
Мать молчит. Но на губах ее мелькает улыбка, которую он трактует однозначно: это улыбка торжества.
Свои обязательства перед Уилльямстауном они выполнили. Телевизионщики складывают аппаратуру. Через полчаса такси отвезет их в аэропорт. То, что от нее требовалось, она, можно сказать, исполнила с честью. Одержала победу, причем на чужом поле. Прощальная победная игра. Теперь ей можно вернуться домой, сбросив свой имидж, имеющий, как и любой имидж вообще, очень мало общего с ее истинным "я".
Каково оно - истинное "я" его матери? Джон этого не знает, да, если быть честным, и знать не хочет. Он здесь только для того, чтобы защитить ее, оградить от охотников за раритетами, хамов и всяких сентиментальных клуш. У него, конечно, есть что сказать по этому поводу, но он предпочитает молчать.
А если бы ему пришлось высказаться, то прозвучало бы это так: "Женщина, каждое слово которой вы ловите, словно перед вами сивилла, прорицательница, это та самая женщина, которая сорок лет назад ютилась в дешевой комнатенке в Хэмпстеде. Она рыдала целыми днями и только ближе к ночи выбиралась на улицу, чтобы купить единственно доступную ей еду - чипсы и рыбу, а потом валилась на кровать и засыпала не раздеваясь. Это та самая женщина, которая позднее, уже в Мельбурне, с растрепанными волосами, словно ведьма, металась по всему дому и орала на них, своих детей: "Вы меня убиваете! Вы сжираете меня заживо!" (После таких сцен он ложился рядом с рыдающей сестренкой и пытался ее утешить. Ему было тогда семь. Это был его первый опыт проявления отцовской заботы.) Вот какова она, тайная жизнь вашего оракула. Как можете вы понять, что такое Элизабет Костелло, если не знаете ее истинного лица?"
Он не испытывает ненависти к матери. (Когда Джон думает об этом, эхо памяти доносит до него слова одного из персонажей Уильяма Фолкнера, который с постоянством безумца повторял, что не испытывает ненависти к жителям южных штатов. Как его звали-то?) Скорее, наоборот. Ведь если бы он ее ненавидел, то наверняка постарался бы держаться от нее подальше. В его сердце нет ненависти. Он служитель у алтаря святыни, он наводит порядок после торжественных богослужений: подметает лепестки цветов, собирает дары, раскладывает по парам вдовьи митенки. Возможно, он и не участвует в церемонии, но он тоже один из поклоняющихся.
Смертная, чьими устами вещают боги, сивилла? Нет, "сивилла" к ней не подходит, так же, как и "оракул", - слишком отдает Грецией и Римом. Его мать совсем из другого теста. Она, скорее, напоминает ему индо-тибетское божество, божественную аватару богиню, рожденную на земле в облике дитяти. Ее торжественно возят из селения в селение и везде встречают с благоговейным восторгом.
В такси они едут по улицам, которые сразу же становятся частью прошлого.
- Ну вот, - произносит мать, - чисто сработали и ушли с добычей.
- Да, - откликается Джон. - Чек не забыла?
- И чек, и медаль - всё на месте.
Пропуск.
Они в аэропорту, ждут, когда объявят посадку на самолет, который станет для них первым этапом на пути домой. Откуда-то сверху доносится топорно исполняемая мелодия "Сладкой музыки ночи". Тяжелый ритм бьет по ушам. Сидящая напротив женщина горстями забрасывает себе в рот попкорн из бумажного пакетика. Она так толста, что ноги у нее едва достают до пола.
- Можно тебя кое о чем спросить? - говорит он. - Почему ты полезла в историю литературы? И зачем выбрала из нее такую мрачную страницу, как реализм? Здесь никто слышать не хочет ни о каком реализме.
Она роется в сумочке и молчит.
- Когда я думаю о реализме, - продолжает Джон, - то представляю вмерзших в глыбы льда крестьян и норвежцев в вонючих подштанниках. И потом - при чем тут Кафка? Он-то какое отношение имеет ко всему этому?
- К чему? К вонючим подштанникам?
- Вот именно, к вонючим подштанникам или к тем людям, которые ковыряют в носу. Ты об этом никогда не пишешь. И Кафка тоже не писал.
- Да, Кафка не писал о тех, для кого ковырять в носу - обычное дело. Зато он нашел время, чтобы задаться вопросом, где и как его бедный образованный самец обезьяны будет искать себе пару. И что он испытает, когда окажется в темноте один на один с испуганной, еще не до конца прирученной самкой, которую для него отыщут смотрители зоопарка. Обезьяна Кафки впаяна в жизнь. Основное здесь - состояние вынужденной вовлеченности в жизнь, а не она сама. Его обезьяна обречена на сосуществование, как ты и я: ты - со мной, я - с тобой. Обезьяна никогда не остается одна, за ней всюду следят, за нею следуют до самого конца, невыразимо горького конца, - и это так, даже если об этом не написано буквально. Когда мы погружены в сон, Кафка бодрствует и заполняет наблюдениями временные пробелы. Вот какое отношение он имеет "ко всему этому".
Тучная женщина наблюдает за ними в открытую. Ее маленькие глазки перебегают с одного лица на другое: старуха в плаще и мужчина с залысинами - похоже, сын - переругиваются между собой, и выговор у них чудной какой-то, нездешний.
- Если всё так, как ты говоришь, то это отвратительно. Это больше похоже на работу смотрителя в зоопарке, чем на творчество.
- А ты чего хочешь? Предпочитаешь зоопарк без смотрителей, где животные замирают в трансе, как только ты отводишь от них взгляд? Зоопарк идей? В клетке гориллы - идея гориллы, вольер для слонов, где разгуливают воображаемые слоны… А знаешь, сколько килограммов вполне материального навоза выкладывает слон за двадцать четыре часа? Если хочешь видеть в вольере настоящих слонов, нужно, чтобы был смотритель, который убирал бы за ними.
- Ты уклоняешься от темы, мама. И не нужно так волноваться.
Затем обращается к толстухе:
- Мы ведем литературную дискуссию: что предпочтительнее - реализм или идеализм?
Не прекращая жевать, женщина отводит взгляд в сторону. Он представляет себе комок изжеванных хлопьев вперемешку со слюной у нее во рту, и его передергивает: неужели это и есть итог всей жизни?
- Одно дело убирать за животными, - продолжает Джон, - и совсем другое - подсматривать за ними, когда они заняты своими делами. Разве они не имеют такого же права на частную жизнь, как мы, люди?
- Нет, потому что они в зоопарке. Потому что на них смотрят, и, пока ты участник шоу, у тебя не должно быть никакой личной жизни. А звезды? Разве ты спрашиваешь у звезд разрешение, перед тем как направить на них телескоп?
- Звезды - всего лишь каменные глыбы, мама.
- Да? А я думала, это пучки света, которым миллионы лет.
"Начинается посадка на рейс 323, следующий до Лос-Анджелеса, - раздается у них над головами. - Пассажиров, которым требуется помощь, и путешествующих с маленькими детьми просим пройти первыми".
Во время перелета она почти не прикасается к пище. Заказывает одну за другой две порции бренди и засыпает. Когда через несколько часов самолет идет на посадку, она еще спит. Стюард касается ее плеча: "Пристегните ремни, мадам". Она не двигается. Джон и стюард обмениваются взглядами, после чего Джон наклоняется в ее сторону и защелкивает пряжку.
Мать полулежит в кресле. Голова скатилась набок, рот приоткрыт, она негромко всхрапывает. Самолет ложится на крыло, и в иллюминатор бьет свет: с голубых небес Южной Калифорнии во всей красе опускается солнце. Яркий луч позволяет Джону заглянуть в тоннели ноздрей, в рот, в гортань. Его воображение дополняет то, чего не видно: отвратительно-розовый, сокращающийся при каждом глотке, как удав, пищевод, засасывающий всё подряд в грушевидный мешок живота… Он отшатывается, пристегивает свой ремень, выпрямляется и, глядя перед собой, мысленно твердит: "Нет и нет! Не может быть, чтобы я вышел оттуда! Быть этого не может!"
2
Африканский роман
На одном из приемов она встречает некоего господина Икс, с которым не виделась бог знает сколько лет. Она осведомляется, преподает ли он все еще в Квинслендском университете. Выясняется, нет. Он давно на пенсии и теперь обслуживает морские круизы. Показывает пассажирам - таким же пенсионерам, как и он сам, - старые фильмы и читает лекции о Феллини и Бергмане. Икс утверждает, что ни разу не пожалел о своем шаге. "Платят отлично, ты видишь мир, и потом - можешь себе представить? - люди действительно слушают тебя с интересом". Икс уговаривает и ее попробовать: "Тебя знают, ты известная писательница. Уверен, компания, на которую я работаю, ухватится за возможность заполучить тебя. Ты для них - завидная добыча. Одно твое слово - и я тут же улажу дело, с директором компании у меня приятельские отношения".
Предложение ей кажется заманчивым. Последний раз она плыла на пароходе в 1963-м, когда возвращалась домой со своей прародины, Англии. Вскоре после этого от океанских лайнеров стали потихоньку избавляться: их списывали один за другим. Их время миновало. Что ж, славно было бы снова оказаться на палубе теплохода. Она бы с удовольствием посетила тот же остров Пасхи или остров Святой Елены, где обретался Наполеон. Хорошо бы побывать в Антарктиде - не только для того, чтобы увидеть собственными глазами бесконечные пустынные просторы, но и ради того, чтобы ступить ногою на последний, седьмой континент и понять, что значит жить и дышать в условиях нечеловеческого холода.
Икс оказался верен своему слову. Из управления "Скандия лайнс", что в Стокгольме, она получает факс. В декабре судно суперкласса "Огни Севера" отправится из Крайстчерча в двухнедельный круиз - сначала к шельфовому леднику Росса, а затем в Кейптаун. Не желает ли она войти в состав лекторской группы? Пассажиры на круизах компании "Скандия", сообщалось далее в письме, "принадлежат к той категории почтенных граждан, которые относятся к отдыху весьма серьезно". В программе данного круиза основной упор предполагалось сделать на экологию стран с водами низких температур и на орнитологию. Тем не менее компания будет очень признательна, если выдающаяся писательница Элизабет Костелло согласится сделать краткий экскурс в современный роман. За это, а также за предоставляемую пассажирам возможность "свободно общаться" со знаменитостью ей предлагается каюта первого класса, оплата расходов по перелету в Крайстчерч и из Кейптауна домой, а также солидный гонорар.
От такого предложения она не в силах отказаться. Утром десятого декабря она вступает на борт судна, пришвартованного в порту Крайстчерча. Каюта у нее небольшая, но вполне удобная; молодой человек, исполняющий обязанности координатора развлекательных и образовательных программ, почтителен; пассажиры за ее столом - пенсионеры, принадлежащие к ее поколению. Все они приятные, деликатные люди.
В списке лекторов ей известно только одно имя - Эммануэль Эгуду, нигерийский писатель. Их знакомство состоялось в Куала-Лумпуре, на писательской конференции. Это было так давно, что даже вспомнить трудно. В те времена он говорил много, громко и страстно и увлекался политикой. Тогда он показался ей позером. И позднее, прочитав его книги, она не изменила мнения о нем.
А что, собственно, значит "позер"? Что человек на самом деле не тот, каким кажется? А кто из нас именно такой, каким кажется? Может, она сама? Как бы не так! И потом в Африке всё воспринимается по-иному. То, что принято считать позерством или хвастовством, в Африке, возможно, воспринимается как проявление мужественности. Кто она такая, чтобы судить об этом?
Это странно, ибо во всех других отношениях она, скорее, делается все более (она тщательно подбирает подходящее слово) язвительной, что ли. Вообще, в последнее время она замечает за собой, что становится все более снисходительной к мужчинам, включая и Эгуду.
Она сталкивается с Эгуду только во время капитанского приема с коктейлями. (Эгуду прибыл на борт позднее других.) На нем сочно-зеленое "дашики" и элегантные, из итальянской кожи, туфли. В бороде мелькает седина, но он и теперь еще видный мужчина. Он одаряет ее широчайшей улыбкой, заключает в объятия и рокочет: "Элизабет! Как я счастлив тебя видеть! Я и не предполагал, что ты можешь быть здесь. Нам надо столько рассказать друг другу!"
Вскоре выясняется, что Эгуду подразумевает под этим исключительно рассказ о самом себе. Он сообщает, что на родине теперь бывает очень редко. По аналогии с "закоренелыми преступниками" он называет себя закоренелым изгнанником. У него американское гражданство; он зарабатывает на жизнь выездными лекциями; по всей видимости, сюда относятся и его выступления во время круизов на борту "Огней Севера". Он здесь уже в третий раз, и ему очень нравится: можно расслабиться и отдохнуть. "Кто бы мог подумать, что простой деревенский мальчишка из Африки в конце концов будет купаться в такой роскоши!" - восклицает он и снова одаряет ее своей широкой многообещающей улыбкой. "Я и сама деревенская девчонка" - могла бы сказать Элизабет, но она хранит молчание, хотя это почти правда. Нет ничего особенного в том, что ты из деревни.
Каждому, кто задействован в образовательной программе, предстоит выступить с кратким вступительным словом. "Просто расскажите о себе, чтобы они знали, кто вы и откуда", - поясняет молодой координатор на чересчур правильном английском. Его зовут Микаэль. Высокий, стройный, светловолосый - он красив на свой, скандинавский манер, однако его красота слишком пресна - на ее вкус.
Ее речь озаглавлена "Будущее романа", речь Эгуду - "Африканский роман". Она будет произносить свою в первый день плавания, утром, а после нее - он. Вечером того же дня - выступление на тему "Жизнь китов", с аудиоиллюстрациями.
Представляет ее все тот же Микаэль. Представляет как "знаменитую австралийскую писательницу, автора романа "Дом на Экклс-стрит"" и добавляет обычное: "Мы счастливы приветствовать Элизабет Костелло на борту нашего судна".
Ее раздражает, что в очередной раз ее имя связывают с романом, написанным много лет назад, но что делать - приходится терпеть.
С темой о будущем романа ей уже приходилось выступать - и не раз, надо заметить. У нее на всякий случай заготовлено два варианта лекции - короткий и более обстоятельный. Вне всякого сомнения, "Африканский роман" и "Жизнь китов" тоже существуют в двух версиях - сокращенной и расширенной. Для сегодняшнего выступления сама она выбирает сокращенный вариант.
"Признаться, будущее романа не принадлежит к сюжетам, которые меня волнуют, - начинает она, стремясь сразу же овладеть вниманием слушателей. - Да и будущее как таковое мне малоинтересно. Собственно говоря, что это такое - будущее? Всего лишь искусственная конструкция из надежд и ожиданий. Оно существует только в нашем воображении, оно вне реальности. Вы, конечно, можете возразить, что и прошлое не более чем фикция. Прошлое отошло в историю, а что такое история, как не выдумки, которые мы пересказываем друг другу? Однако прошлое обладает одним волшебным свойством, которое у будущего отсутствует. В чем заключается волшебство прошлого? Да в том, что мы каким-то непостижимым образом преуспели в создании сотен тысяч, даже миллионов своих, индивидуальных версий прошлого, но они так тесно между собою переплетаются, что у нас создается впечатление общего прошлого, ощущение сопричастности к его событиям.
С будущим все иначе. У нас нет общего представления о будущем. Наша коллективная творческая энергия вся пошла на созидание прошлого. В сравнении с нашей версией прошлого представление о будущем так же схематично и бесцветно, как наши представления о рае. Да и об аде тоже.